Ха-ха!  За что же меня судить,  когда я сам есть народ...  Как же я
могу украсть сам у себя?
     - Народ -  это все государство,  а ты созорничал один! Вспомни, когда
ты  был  старостой при  панской власти,  много ты  разрешал рубить лес для
наших крестьянских хат? Ну-ка, скажи!
     - Какой ты чудак, Иван! Сколько тогда было народного леса? Шиш! Тогда
почти весь лес принадлежал пану Гурскому.  Это была собственность! Не надо
путать собаку с  кошкой...  А теперь это собственность народа,  значит,  и
моя! Так говорят Советы, а при чем тут я, Юзеф Михальский?
     Магницкому надоели дурашливые увертки Юзефа и  весь этот замысловатый
разговор,  сопровождаемый  всякого  рода  ужимками,  пьяными  гримасами  и
жестами.
     - Ты,  Юзеф, похож на того старого монаха, который, напившись бражки,
нагрешил,  напакостил и  обвинил во  всем бондаря,  смастерившего бочонок.
Если бы не было бочонка,  то не в чем было бы квасить брагу...  Не юли,  я
тебе не бондарь и не бочонок,  в который ты можешь вылить свои помои.  Лес
придется отвезти в  сельсовет и добровольно уплатить штраф.  А то еще хуже
будет.
     - А вот это видел?! - злобно крикнул Михальский и показал Ивану дулю.
     Магницкий медленно встал с бревна, гневно уставившись на Михальского,
отбросил цигарку в сторону.
     - Озорничать ты можешь,  Юзеф. Чтобы боднуть козленку вола, ума много
не надо.  Но себя бодать я  тебе не дам!  И оскорблять Советскую власть не
позволю!  Не  ты  и  не  твой сын ее завоевали!  Она дорого стоит!  Ты вот
кричишь:  все народное,  а  сам тащишь народное добро и  прячешь у  себя в
саду. Спросил ты на это разрешение у народа?
     - Не у тебя ли спрашивать? Тоже комиссар! Бревно ты, а не комиссар! В
лесу вырос,  всю жизнь,  как голодный медведь,  лапу сосал,  а теперь дали
тебе волю!..
     Взбешенный,  полупьяный Михальский,  не  помня  себя,  как  камни,  с
презрением и ненавистью швырял в лицо Магницкого эти слова.
     - Комиссары...  Да ты знаешь,  скоро твоих комиссаров в  Августовских
лесах вешать будут! Ты тоже попадешь вместе с ними, если не одумаешься!
     - Погоди, погоди, что ты говоришь?
     Но  Юзеф Михальский,  казалось,  ничего не слышал и  с  клокотавшей в
горле злобой продолжал:
     - Тысячами глоток на  тебя  орать  будут!  Каленым железом будут того
жечь,  кто не перестанет притеснять нас, коренных поляков! А ты белорус, в
тебе нет чистой польской крови, потому ты и против нас! Смотри, Магницкий,
народ  недоволен  тобой.   Скоро  твои  начальники  не   смогут  за   тебя
заступиться...
     - Почему ты так думаешь?
     - Только я  смогу за  тебя заступиться...  -  не  отвечая,  продолжал
Михальский. - Скоро все изменится...
     Неизвестно,  какие еще мысли высказал бы  Михальский,  если бы в  это
время не раздался собачий лай и в кустах не показался какой-то человек.
     Магницкий  и  Михальский повернули  головы.  Нервно  теребя  в  руках
измятую шляпу, перед ними стоял Сукальский.
     Пробираясь  по  саду  от  Олеся  Седлецкого,  он  услышал  голоса  и,
спрятавшись в  кустах,  подслушал весь  разговор.  Его  поразили грубые  и
откровенные выкрики несдержанного Михальского.  Они были опасны не  только
для  Юзефа.  Захотелось выскочить из  кустов  и  зажать рот  этому  дураку
Михальскому,  но он боялся показаться на глаза Магницкому. Однако покинуть
свое  убежище  его  вынудила  огромная собака  Владислава.  Почуяв  чужого
человека,  она  с  громким  лаем  бросилась в  кусты  и,  злобно  зарычав,
остановилась в двух шагах.
     - Я вам не помешал,  добрые хозяева? - спросил Сукальский и, повернув
голову к  Михальскому,  так  свирепо на  него посмотрел,  что  тот обмяк и
съежился.
     Иван  Магницкий,  оглядев  незнакомца с  ног  до  головы,  вытащил из
кармана коробку с  табаком,  стал  крутить цигарку.  Усиленно работавшая в
голове мысль неожиданно подсказала,  что появление этого человека и угроза
Михальского имеют какую-то внутреннюю связь. Иван Магницкий насторожился и
решил выждать,  что же  будет дальше.  По  выступившим на щеках незнакомца
розовым  пятнам  он  видел,  что  скуластое волевое лицо  его  искажено не
страхом перед собакой,  а злобой на Юзефа, которого он, очевидно, видел не
первый раз.
     Сукальский  без  труда  угадал  мысли  Магницкого.   Он  имел  о  нем
достаточные сведения и  поэтому,  решив  не  дать  ему  опомниться,  напал
первым.
     - Мне известно,  гражданин Магницкий,  что вы являетесь председателем
сельсовета.  Все,  что  говорил вам этот гражданин,  -  небрежно показывая
пальцем,  продолжал Сукальский,  -  я  слышал.  Как  официальное лицо,  вы
обязаны  сообщить  этот  разговор  властям.  Если  меня  вызовут,  я  могу
подтвердить.  Я,  как  вновь  прибывшее  лицо,  недавно  регистрировался в
милиции, имею там знакомых...
     Юзеф Михальский,  сжимая в кулак растрепавшуюся бороденку,  вытаращив
глаза, поднимал голову все выше и выше, невольно подчиняясь этому жесткому
скрипящему голосу.  Он с  ужасом почувствовал,  что Сукальский говорит то,
что может случиться на самом деле.
     Сбитый с  толку,  Магницкий,  выжидательно посматривая на незнакомца,
курил.
     - Пан Сукальский,  -  огорошенный его словами, начал было Михальский,
но Сукальский, махнув рукой, властно его оборвал:
     - Молчите!  Вы  заслужили наказание,  и  будете  наказаны!  Гражданин
Магницкий, я повторяю, что вы обязаны выполнить свой долг или это сделаю я
сам.  Вы  только не  выпускайте его из  рук...  -  Сукальский выразительно
посмотрел на  оторопевшего Михальского и,  круто повернувшись,  скрылся за
густыми кустами вишни.
     Минуту  спустя  слышно  было,   как  он   о   чем-то  разговаривал  с
Владиславом,  который успокаивал рычавшую собаку и, видимо, привязывал ее.
Потом все стихло.
     - Быстро,  Владислав,  принесите мне лучший ваш костюм,  -  проходя в
комнату Владислава, сказал Сукальский. - Ваш родитель, как самый последний
дурак,  из-за  каких-то бревен наговорил этому белорусу всяких глупостей и
выдал нас  с  головой.  Мне  дольше оставаться здесь нельзя.  Все связи вы
будете держать у  себя в  руках.  Но  вам тоже придется туго.  Вы  отлично
сделали, что вошли в доверие. А сейчас отец и вас скомпрометирует... У нас
с  вами  почти  одинаковые фигуры,  -  примеривая серый костюм,  продолжал
Сукальский.  -  Вы  еще  положите в  корзину яблок.  В  случае чего будете
говорить, что я приходил к вам покупать яблоки для больного родственника и
случайно сторговал у  вас  и  костюм.  В  моем  положении надо чаще менять
костюмы. Чертовски трудно стало налаживать связи.
     - Скажите,  пан Сукальский, скоро все это начнется? - пытливо спросил
Владислав.
     - Этого никто сказать не может, кроме вашего глупого отца.
     - Отец не глуп...  Но он с  утра выпивает и сегодня пропустил лишнее.
Что же теперь с ним будет? Вы думаете, донесет Магницкий?
     - Не знаю. Может быть, и побоится. Но надеяться на это никак нельзя.
     - Если Магницкий донесет, что могут сделать с отцом?
     - Это уж надо спрашивать у советских чекистов.  И я бы на вашем месте
воздержался  от  таких  вопросов.   Надо  принять  меры,  чтобы  этого  не
случилось.
     - Что  же  можно  сделать?  -  напряженно давя  руками  спинку стула,
спросил Владислав.
     - Сейчас пока проследите, что предпримет этот лесоруб. Потом напишете
донесение и снесете в указанное вам место. Самостоятельно никаких действий
пока не предпринимать - понятно?
     Владислав молча склонил голову.
     Через некоторое время мимо  окон Франчишки Игнатьевны прошел высокий,
в  сером костюме человек.  В  руках у него была закрытая газетой корзинка.
Быстро шагая, он свернул за угол и скрылся в ближайшем переулке.
     - Костя,  Костя!  -  крикнула вертевшаяся у окна Оля.  - Вон дяденька
пошел с  корзинкой в лес.  Мне тоже хочется в лес!  Пойдемте,  дядя Костя,
грибочков наберем!
     - Как же мы пойдем без мамы? - отозвался Кудеяров, разговаривавший до
этого с сидевшим на кровати Осипом Петровичем.
     Франчишка Игнатьевна поила  Славу  молоком.  Вытянув тонкую шею,  она
глянула в  окно,  подосадовав на то,  что ей не удалось узнать,  кто мог в
такой час отправиться за грибами.
     В  хате  Августиновичей,  кроме  одной  табуретки,  скамьи,  стола  и
старенькой самодельной кровати, покрытой синим дерюжным одеялом, ничего не
было.
     Когда  Усов,  Клавдия  Федоровна  и  Шура  вошли  в  хату,  Франчишка
Игнатьевна кое-как рассадила их,  поставила на стол вторую крынку молока и
тарелку с  помидорами.  Теперь,  уперев руки  в  свои костлявые бока,  она
думала, чем еще угостить таких редких и дорогих гостей.
     - Погодите,  я  сейчас угощу вас  тыквой!  У  меня есть такая пареная
тыква, получше того абрикоса...
     Несмотря  на   свои   пятьдесят  лет,   Франчишка  Игнатьевна  легко,
по-девичьи быстро повернулась на пятках и подскочила к печке.
     - Спасибо,  Франчишка Игнатьевна.  Мы ничего не хотим! - в один голос
сказали женщины.
     - Как же вы можете отказываться от такой тыквы!  А когда я прихожу до
вас,  то  сколько вы  меня  кушать заставляете?  И  того попробуй и  этого
откуси.  По-вашему,  Франчишка не может угостить?  Что она,  не знает, как
нужно принимать гостей?
     - Ну что ж,  тыква так тыква...  Давайте,  тетя Франчишка,  тыкву,  -
решительно заявил  Усов,  подсаживаясь к  столу.  -  Тыква,  брат,  тонкий
деликатес,  если кто понимает,  -  продолжал он,  с усмешкой поглядывая на
шептавшихся женщин.
     - А  чем  вас  угощала  пани  Седлецкая?  -  с  любопытством спросила
Франчишка Игнатьевна, ставя на стол сковородку с пареной тыквой.
     - Графинчик вишневочки появлялся...  - ответил Усов, пробуя дымящуюся
тыкву.
     - Чуешь,  баба,  чем  угощает Стаська?  Вишневкой,  а  ты  тыквой!  -
вмешался Осип Петрович и  так смачно крякнул и  разгладил усы,  словно уже
опрокинул стаканчик забористой вишневки.  -  Ты  бы лучше швырнула на стол
нам солененьких грибочков,  та огурчиков,  та малого куренка,  хотя б того
хроменького,  я  бы ему живо открутил голову,  а то тыква!  -  тянул своим
певучим тенорком Осип Петрович.  -  Что,  у  нас в  доме ничего другого не
может  оказаться?  -  не  унимался  он,  питая  слабую  надежду,  что  его
занозистая  женка   расчувствуется  ради   гостей  и   выставит  на   стол
припрятанную настойку.
     - Подождите, - снова заговорила Франчишка Игнатьевна и, остановившись
посреди  комнаты,  подняла  указательный  палец  кверху.  -  Дайте  трошки
подумать... Я могла бы угостить вас свежей рыбой... Вот добрая закуска!
     - Рыба!  То пища!  - весело встрепенулся Осип Петрович. - Так у тебя,
матка, есть рыба?
     - Наверное, есть, коли ты сегодня наловил в Шлямах...
     - Я  что-то  не  припомню,   чтобы  я  сегодня  ходил  на  Шлямы,   -
предчувствуя коварство жены, усомнился Осип Петрович.
     - Раз ты не наловил, то мне птички рыбы не натаскают. И он, лежебока,
спрашивает,  есть  ли  у  меня рыба!  Люди добрые подумают,  что  он  меня
закормил рыбой,  а  я  все  никак  не  могу  растолстеть.  Сам  целый день
крюки-дрюки строит,  все замусорил,  не наубираешься,  а  в  доме ни одной
рыбной косточки не видно... И добрая настойка была у Седлецких? - спросила
Усова Франчишка Игнатьевна.
     - Вишневки, Франчишка Игнатьевна, я так и не попробовал, - ухмыляясь,
ответил Усов.
     - Тю-у-у!  -  разочарованно протянул Осип Петрович. - А почему бы вам
не попробовать той настойки?
     - Не  пью,  -  ответил Усов.  -  Кроме нашей "Московской",  ничего не
употребляю.
     - Вот это гарно!  Она ж душу успокаивает и играет!  - хлестко шлепнув
себя ладонью по колену, согласился Осип Петрович.
     - А как сама Стаська? - не обращая внимания на азартные выкрики мужа,
допытывалась Франчишка Игнатьевна.  -  Как  сама  хозяйка,  очень за  вами
ухаживала? Сдается мне, что с ней сегодня хворость приключилась...
     Франчишке Игнатьевне не терпелось рассказать, как сегодня бранилась и
рвала на  себе волосы Стася Седлецкая,  и  она ждала для этого подходящего
момента.  Вот если бы женщины перестали шептаться и обратили бы на хозяйку
внимание.
     - Стася  сегодня  совсем  не  своя...   -   горестно  поджимая  щеку,
продолжала Франчишка Игнатьевна, - ну совсем помешанная...
     - Ну чего ты причепилась, - предчувствуя, что у супруги чешется язык,
вмешался Осип Петрович.  - Помешанная та хворая... Ты тоже пять раз в день
ложишься помирать...
     В  другой раз Франчишка Игнатьевна не стерпела бы этой дерзости мужа,
но на этот раз сдержалась и только коротко огрызнулась:
     - Не петушись, пока тебя курица не клюнула. Раз я говорю, что Стаська
хвора, значит, хвора...
     - Лечиться  нужно,  -  лаконично заметил  Усов  и,  сдерживая улыбку,
добавил: - Мне показалось, что Станислава Юзефовна женщина с выдержкой.
     - Тю-у! - махнул рукой Осип Петрович и, ткнув сморщенным указательным
пальцем в  пространство,  добавил:  -  Эта Стаська хитрюща,  як та ворона,
которая под крылом у  себя чешет,  а  уж  перышка не  выщипнет,  к  другим
норовит нос протянуть.
     - Значит, притворяется? - спросил Усов.
     - Эге,  умеет...  что в  твоем гродненском цирке,  -  подтвердил Осип
Петрович.
     - И что же такое случилось сегодня с вашей соседкой? - Видя страстное
нетерпение  хозяйки,   Усов   решил  дать  ей   высказаться.   -   Пустяки
какие-нибудь, - добавил он нарочито небрежным тоном.
     - Он говорит - пустяки! Послушали бы да посмотрели на эти пустяки...
     Осип Петрович предупреждающе посмотрел на жену и стал ей подмигивать.
Все-таки неудобно было рассказывать про  соседку такие нехорошие вещи.  Но
удержать Франчишку Игнатьевну было уже невозможно.
     Склонившись  к  лейтенанту  Усову,   она  робко  покосилась  на  тихо
разговаривающего с женщинами Кудеярова.
     - Все дело произошло из-за Галины, - начала Франчишка Игнатьевна, - и
вот  этого  самого  вашего  Кости.  Их  видели вместе на  канале.  Галинку
отстегали и  заперли в  сарай,  даже  башмаки отобрали и  платье.  Стаська
теперь поведет Галину к нашему ксендзу грехи замаливать и поклоны заставит
бить...  "На куски тебя,  негодницу,  изрежу и собакам выкину", - орала на
нее Стаська,  а  у  самой в руках ремень этакий,  жгут сыромятный!  Аж мне
страшно стало...  А  пани  Седлецкая,  наверное,  для  своей Галины жениха
присмотрела.  Вижу я,  как он у  них в  саду в  беседке ховается.  Высокий
такой, в шляпе, ну, настоящий пан!
     - А откуда жених-то?  -  внимательно вслушиваясь в разговор,  спросил
Усов.
     - Да  тот самый брат или дядька нашего ксендза Сукальского.  Богатый,
говорят, и большой чин имеет.
     - Большой чин! Скажите, пожалуйста!
     Усов, как бы удивляясь,  покачал головой. Брови его дернулись, а лицо
приняло совсем безразличное выражение,  только глаза заблестели  строже  и
жестче.  Отвернув рукав гимнастерки, он посмотрел на часы и коротко, тоном
приказания, сказал:
     - А нам ведь пора, друзья.
     - Да что это вы так сразу, товарищ начальник! - засуетилась Франчишка
Игнатьевна.  Она приготовилась выложить кучу новостей,  а  лейтенант вдруг
бесцеремонно встал и собрался уходить.
     - Спасибо,  Франчишка Игнатьевна,  за угощение,  - проговорил Усов и,
кивнув Клавдии Федоровне, показал глазами на дверь.
     - Так скоро,  Виктор Михайлович? - сказала Шарипова, но, встретившись
с ним взглядом, тоже встала.
     Как и  утром,  Усов с Александрой Григорьевной пошли вперед,  Клавдия
Федоровна с детьми и Кудеяровым - позади.
     - Ах какая все-таки ужасная женщина эта самая Стася,  мать Галины!  -
беря за руку Усова, проговорила Шура.
     - Чем же? - спросил Усов, ускоряя шаги.
     - А ты и не разглядел?
     - Разглядел. Но ведь если бы и тебя по-иезуитски нашпиговать, ты была
бы такой же...
     - При чем тут я?
     - Я говорю о воспитании.
     - Извини,  -  вспыхнула Шура,  -  как бы  меня ни воспитывали,  но уж
это...
     - Нечего отговариваться,  милая моя,  -  подзадоривал Усов.  - Я знаю
твой характер, потому и говорю.
     - А  какой у  меня характер?  И вообще я тебя сегодня не узнаю.  Ты с
самого утра придираешься ко мне. Ну, какой у меня характер?
     - Упрямый.
     - Слыхали. Дальше?
     - Заносчивый,   если  хочешь,   капризный,   мелочный,   эгоистичный,
самолюбивый,  властный... Если тебе дать волю, то выйдет такая Станислава,
что сбежишь без оглядки на Памир...
     - В общем, я чудовище? Так, да?
     - Сухопутное,   но  не  морское.   Морское  чудовище  глупее,   а  ты
умненькая...
     - Ага, признался все-таки, что я умненькая. И на том спасибо. А вот у
тебя какой характер, представь себе, никак не могу определить.
     - Твердый,  как вот этот камень.  - Усов показал глазами на лежащий у
дороги большой серый валун.
     - Что верно,  то верно,  -  согласилась Шура.  -  Этого-то я и боюсь.
Выйдешь за тебя замуж,  ты меня в тряпочку завернешь и будешь возить,  как
игрушку,  куда тебе захочется.  А  я люблю жить самостоятельно и хочу хоть
немножечко мужем командовать,  ну  хоть  капельку...  И  вот  всем сердцем
чувствую,  что этого никогда не будет.  Ты какой-то уж чересчур правильный
человек,  никакой в  тебе трещинки,  хоть бы ноготком поковырять.  Ну дашь
маленечко кое-когда покомандовать, а? Слышишь, жених?
     Шура ласково смотрела сбоку на сумрачное красивое лицо своего друга.
     - Ну что же ты молчишь?  Дашь немножко покомандовать? - покачивая его
тяжелую руку,  спрашивала Шура.  Вся  эта любовная история с  Кудеяровым и
Галиной настроила ее сегодня на веселый лад.
     - Я  больше  к  тебе,   милашка,   не  сватаюсь,   -  сказал  Усов  и
многозначительно, с озорством подмигнул.
     - Это что же,  тебя Франчишка завлекла,  что ли? А может быть, Стася?
Она женщина заметная. С итальянским носом.
     - Это ты верно говоришь,  - согласился Усов. - Только как раз не она,
а дочка ее. Вот девушка так девушка! Завидую Косте.
     - Но ты опоздал, милый.
     - Ничего не опоздал. Вторая-то, Ганна, которая в саду копалась и вино
приносила...  Если бы ты видела,  как она на меня поглядывала.  Я  ведь не
буду вздыхать и Клавдию Федоровну донимать, а сразу в машину, на поезд - и
на Памир!
     - Скатертью дорожка,  -  пропела  Шура  и  попыталась улыбнуться,  но
улыбка  получилась  невеселая.  В  сестру  Галины  можно  было  влюбиться.
Двадцатипятилетняя Ганна уже  была  замужем,  но  через год  после свадьбы
похоронила  утонувшего  мужа,  местного  лесничего.  Она  выделялась среди
подруг яркой и  зрелой красотой.  Ганна иногда приходила в  школу и  брала
книги на белорусском языке,  которому научилась от своего мужа,  белоруса.
Шура  хорошо знала  ее  историю.  Замуж она  вышла против воли  родителей,
стремившихся найти для нее состоятельного жениха.
     - Надо было сегодня посвататься,  зачем откладывать? - колко заметила
Александра Григорьевна.
     - Мы уж обойдемся без сватовства, - в тон ей ответил Усов.
     У  Клавдии Федоровны с  Кудеяровым между тем  продолжался все  тот же
разговор.
     - Ты  сейчас в  отпуске,  и  нечего раздумывать!  -  говорила Клавдия
Федоровна.  -  С родителями ее каши не сваришь.  Теперь они создадут твоей
Галине такую жизнь,  что она вниз головой в  канал может броситься.  Ты бы
посмотрел только,  с  какой ненавистью ее  мать смотрела на меня,  когда я
пошутила о сватовстве.  У меня даже уши покраснели...  А если бы она знала
всю правду?  Я  даже поражаюсь,  почему у  такой монахини,  как эта Стася,
такие прекрасные дочери?
     - Времена  не  те,   Клавдия  Федоровна.   Кроме  того,   Галина  мне
рассказывала,  что муж у Ганны был хороший человек.  Очевидно,  он всерьез
повлиял на  Галину.  Говорят,  это был начитанный человек.  Научил Ганну и
Галину   белорусскому  языку,   давал   им   читать  Мицкевича,   Пушкина,
Некрасова... Потом он как-то загадочно утонул.
     Кудеяров замолчал,  потер ладонью широкий лоб и  упрямо сжал красные,
как у девушки, губы. Он б