ная дневное происшествие,  Оля открыла дверь в хату.  В комнату
ворвался бледноватый свет сумерек и  упал на сидевшего у  стола человека в
измятой  военной  форме.  Человек  резко  повернулся и  поставил  на  стол
недопитую кружку молока.
     Франчишка Игнатьевна сидела в другом конце стола и,  взглянув на Олю,
загадочно улыбнулась.
     Военный,  вытирая рушником губы  и  густо  заросшие щеки,  пристально
смотрел на девочку черными,  блестевшими при тусклом свете глазами и  тоже
улыбался.
     - Здравствуй,  Оленька!  Узнала?  - проговорил он хрипловатым, совсем
незнакомым голосом  и,  положив  на  широкое плечо  выгоревшей гимнастерки
белый рушник, подался вперед всем корпусом.
     - Нет, не узнаю, - смущенно призналась Оля.
     - Раз не признаешь,  значит,  все в порядке,  -  продолжая улыбаться,
сказал военный.
     - Да  это же  Костя!  Дядя Костя,  посмотри-ка получше,  -  показывая
рукой, проговорила Франчишка Игнатьевна.
     - Дядя Костя!  -  обрадованно крикнула Оля  и  почувствовала,  как он
подхватил ее на свои сильные руки, прижал к груди и стал гладить тяжелой и
теплой ладонью по голове.
     Он уже все знал от Франчишки Игнатьевны и  в  свою очередь рассказал,
как дрался в боях под Гродно,  был ранен, едва не попал в плен. Его укрыли
и  вылечили местные жители.  Сейчас он  пробирается к  линии фронта.  Сюда
зашел,  чтобы узнать обстановку и  запастись продуктами для  всей  группы,
которую он вел.  К тестю Кудеяров сразу зайти не решился,  а через огороды
прошел к  Франчишке Игнатьевне.  Теперь он  поджидал Ганну.  Осип Петрович
отправился ее предупредить.
     Вскоре  вошла  Ганна.   Увидев  Костю,  она  схватилась  за  грудь  и
остановилась около порога.
     Кудеяров мягко поставил на  пол  Олю  и  с  протянутыми руками шагнул
Ганне навстречу.
     - Здравствуй, Ганна! Здравствуй, сестра!
     Ганна бросилась к нему и, целуя его колючие щеки, отрывисто шептала:
     - Милый Костя!  Славный наш Костя! Хорошо, что ты вернулся здоровый и
сильный! Я верила, что ты жив! Где же теперь Галина?
     - Галина теперь далеко...
     И  Костя  рассказал,  как  он  отправил ее  вместе  с  другими женами
командиров в  специальном поезде в  эвакуацию,  а сам вернулся в часть и в
районе Гродно был ранен.
     - Ты хорошо сделал,  что отправил ее. А у нас тут... - сказала Ганна,
сильно взмахнув рукой.  -  Я на это смотреть не могу!  Помнишь,  Костя, мы
рассказывали тебе про того пана Сукальского,  - продолжала Ганна. - Он уже
здесь.  Уполномоченный  по  делам  католической  церкви.  А  сам  выясняет
настроение народа и  регистрирует молодежь.  Для  чего,  ты  думаешь,  это
делается?  Германской промышленности требуется много рабочей силы. Так вот
они и гонят туда новых рабов из славян.
     - А ты разъясняй людям,  что может ожидать их в фашистском царстве! -
сказал Костя. - Говори всюду, где только можно, что они попадут на каторгу
к  фашистам.  И  твердо говори,  что Красная Армия не разбита и никогда не
будет разбита!  С востока целыми эшелонами везут раненых фашистов. Значит,
Красная Армия бьет их, и крепко бьет!
     Пришла Стася  и,  желая скрыть напряженное волнение,  поздоровалась с
зятем сухо и отчужденно.
     - Ну,  рассказывай,  как  воевал,  куда  нашу  дочку подевал?  -  Она
оглядела Костю с ног до головы и, показывая пальцем на пистолет, добавила:
- Еще не отвоевался,  значит? Дочь нашу загубил и нас тоже хочешь? Зачем с
оружием ходишь?  Нам и так житья нет!  Зять - красный офицер, большевик! А
что, разве мы выбирали себе такого зятя? Дочь нас об этом не спрашивала.
     - Оставь, мама! - крикнула Ганна. - Ты уже давно свою войну проиграла
- и молчи. Он не в твоем доме сидит...
     - Вижу,  как он  считает нас своими родственниками:  мимо прошел и  в
чужом доме оказался. Пусть хоть скажет: куда девал мою дочь?
     Костя коротко и спокойно все рассказал, под конец спросил:
     - Ты что же, мать, нарушила свое слово? Хочешь выяснить, кто сильней,
так что ли?
     - Какое я нарушила слово?
     - А  помнишь,  когда мы были у  вас с  Галиной,  ты сказала,  что все
забыто,  а теперь опять за старое?  Пользуешься тем, что зять твой попал в
беду.  Да,  правильно,  я большевик!  Оружие ношу при себе и померяюсь еще
силами с  врагом.  Мы еще долго будем носить при себе оружие,  до тех пор,
пока не останется на земле ни одного фашиста!  Ты вот лучше расскажи,  как
новая власть? Расскажи!
     - На черта мне эта власть! Мне бы только спокойно прожить на старости
лет, а вы вот войну затеяли...
     - Не мы ее затеяли, - сказал Костя.
     - Откуда мне знать, кто ее затевал...
     Стася под влиянием Ганны давно уже поняла,  что от  фашистов хорошего
ждать  нечего,   но  из-за  гордости  не  хотела  признаться,   что  война
перевернула все ее понятия о жизни.
     Завоеватели  оказались  совсем  не   такими,   какими  она  их   себе
представляла  раньше.  Жаль  было  и  Костю,  похудевшего,  с  измученным,
постаревшим  лицом.   Взять  бы   да  приласкать  по-матерински,   сказать
задушевное человеческое слово, а вот что-то мешало, не позволяло тронуться
с места.
     - Ладно,  не будем сейчас судить, какая власть краше. Пойдем-ка лучше
отсюда.  Людям тоже надо покой дать.  Иди в овин,  там тебя отец ждет.  Он
тоже выпрягся из ярма и ходит, как ленивый вол... Опустил голову и молчит,
молчит... А нам что, легче от его молчания?
     Вечером при  тускло  горевшем фонаре  в  овине  сидели Олесь  и  Осип
Петрович и слушали Костю.
     - Советская Россия,  -  говорил Кудеяров,  -  имеет огромные резервы,
война  только началась.  По  радио  выступал председатель Государственного
Комитета Обороны Сталин  и  сказал,  что  военный успех  германской армии,
обусловленный внезапностью нападения,  является кратковременным. Наши силы
неисчислимы.  Зазнавшийся враг  должен будет  скоро  убедиться в  этом.  И
фашисты в этом с каждым днем убеждаются,  - продолжал Костя. - Они видели,
как советские бойцы и командиры защищали Брестскую крепость. Даже раненые,
в лужах крови,  стреляли до последнего патрона.  А здесь какой героический
бой  выдержали пограничники заставы лейтенанта Усова!  Я  проходил мимо  и
видел, сколько немцы выбросили туда снарядов.
     - Это верно,  -  подтвердил Осип Петрович и глубоко вздохнул.  - Мы с
Иваном Калибеком да с Шиманчиком захоронили их, знаем...
     - Где они похоронены?  - поблескивая при слабом свете темными глазами
и жадно затягиваясь махоркой, спросил Костя.
     - Там,   прямо  в  траншеях.  Нам  запретили  их  трогать.  Пока  так
захоронили и временный крест поставили.
     - Сколько их? - приближая лицо к фонарю, спросил Кудеяров.
     Он  отрывисто и  часто  дышал,  стараясь разглядеть посуровевшее лицо
Осипа Петровича.
     - Да,  почитай,  все остались...  Другие на границе по одному, по два
человека лежали... на разных участках. Их тоже на месте захоронили...
     - И  лейтенант Усов  там?  -  после длительного напряженного молчания
задал Костя этот нелегкий для него вопрос.
     - Да.  Он вместе со своими... - Осип Петрович наклонился к Кудеярову,
перейдя на шепот, добавил: - У него была зажата в руках винтовка, этакая с
особым прибором.  Он  вдоль траншеи лежит и  как будто отдыхает,  на  небо
смотрит,  а  винтовка в руках.  Так мы его и захоронили вместе с ней.  Хай
будет с винтовкой.  Мы не тронули ее и никому не сказали... Ну, с прибором
такая, со стеклышками...
     - Снайперская! - Костя расстегнул душивший его воротник гимнастерки и
дрожащими пальцами стал рвать бумагу для новой цигарки.
     Олесь  Седлецкий пожевывал усы  и  шумно сопел носом.  Весь  вечер он
молчал, только в начале беседы расспросил о Галине.
     - А  ты  почему  молчишь?..  Чего  ты  молчишь?  -  не  выдержал Осип
Петрович.
     - Тебя слушал... Не трогай меня, Осип, и без тебя лихо!
     - А кому сейчас не лихо?..  Всем горько! У тебя в саду яблони рубили,
а я свой топор в руки схватил.  Во двор вышел, трошки посмотрел да в хлев,
около коровы постоял,  опять в хату,  а из хаты во двор,  а топор у меня в
руках, а чего он у меня очутился, сам не помню...
     Осип  Петрович замолчал,  поднявшись,  вышел  из  овина  и  постоял у
выхода.
     Было уже поздно.  В  деревне пропели вторые петухи.  Взошла и повисла
над  Августовскими лесами неполная луна,  похожая на  разрубленную пополам
серебряную медаль  крупного размера и  далеких времен.  В  полосе бледного
света тучами вились и гундосили комары.
     Вернувшись в  овин,  Осип Петрович сел  на  солому и  после минутного
молчания заговорил:
     - Слушай  меня,  Константин!  В лесу скрываются раненые пограничники.
Сначала там был один,  а потом я второго туда отвел.  Фамилия ему Чубаров,
повар с заставы.  Ты, наверное, его знаешь. Они с винтовками. Ходи до них.
У меня недавно грех случился, ой и добре же мне досталось от моей старухи.
Погнал я пасти коров,  пройду,  думаю,  подальше, где корму побольше. А то
Франчишка все точит меня - и что плохо пасу корову и мало она молока дает.
Пригоняю я свою животину до лесочку,  смотрю,  из Оленьего овражка выходит
Иван Магницкий.  Он в лесу ховается.  Его Юзеф собирается  немцам  на  суд
отдать,  да Иван не такой дурак, чтобы к ним идти. Когда разговорились, он
мне признался, что лечит и подкармливает одного солдата. А мы с Франчишкой
тоже одного присматривали.  Я ему так и сказал.  "Может быть,  - говорю, -
вашему что-нибудь нужно?  Мы своего молочком поим". - "Молочка, - говорит,
- не мешает, чтобы побыстрей поправился". - "Ну что ж, - говорю, - молочка
так молочка.  Цибарка есть?" - "Найдется, - говорит, - цибарка. Только вот
кто доить будет?" - спрашивает он меня.  Я говорю: "Старый солдат да чтобы
корову не выдоил!" Ну,  взял эту цибарку,  а чертова Пеструшка не  дается,
лягаться почала.  Кое-как все-таки выдоил.  Молоко отдал. Пригоняю скотину
домой, баба моя хвать за цибарку и доить села, а молочка нет. Тут она меня
давай пытать,  где я пас корову и как.  Я нарочно указал такое место,  где
никакой травы не растет.  Она все тут знает. "Все равно, - говорит, - хоть
сколько-нибудь   да   я   должна  надоить.  Ты,  -  говорит,  -  наверное,
черноголового бычка проглядел". - "Случился, - говорю, - такой грех..." Ох
же,  и  почала  меня  баба  вздрючивать!  Всех  чертей  и  бесенят на меня
поваляла...  Досталось нам на пироги вместе с Олей... А я уж молчу, молчу.
Магницкий  заказал  не говорить,  только вам говорю.  Теперь корову каждый
день доим - и достается мне от Франчишки такое  лихо,  не  дай  боже!  Ты,
Костя, ходи до них. Они рады будут. Сержант уже поправляется...
     Еще  до  рассвета Осип  Петрович проводил Кудеярова в  лес,  туда  же
снесли и мешок с продуктами.


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Иван Магницкий  привел  в  лес и Сороку,  которого он нашел на берегу
Августовского канала в бессознательном  состоянии.  Кроме  ноги  у  Сороки
оказалось простреленным правое плечо.  От большой потери крови и истощения
Сорока спал почти круглые сутки.  Его  поили  молоком,  куриным  бульоном.
Могучий организм взял свое,  и Сорока стал быстро поправляться.  Остался в
живых,  как он рассказывал,  чудом.  Когда фашистские танки  ворвались  на
заставу,  он,  раненный,  лежал  в пулеметном окопе второй траншеи,  через
которую прошел танк,  и его засыпало землей.  Ночью он выбрался и добрался
до  канала,  там  напился  воды и заснул в кустах мертвым сном.  Он только
помнил,  что иногда просыпался,  пил в канале воду и  снова  засыпал.  Его
случайно  обнаружила  какая-то  женщина из Новичей,  сообщила об этом жене
Магницкого,  а та - Ивану,  после чего Сороку разыскали и доставили в лес.
Сейчас он сидел около шалаша,  худой,  почерневший. Горбинка его носа была
чем-то  ободрана,  подернулась  вишневого  цвета  рубцом,   отчего   резко
изменилось осунувшееся сухощавое лицо Игната.  От угла губ,  через высокий
покатый  лоб  жизнь   зло   и   небрежно   суровой   росписью   прочертила
преждевременные морщины. Все дни Сорока почти ни с кем не разговаривал, на
расспросы  отвечал  неохотно  и   все   время   к   чему-то   настороженно
прислушивался.
     - Ты чего все хмуришься? - спросил его Бражников.
     - Нет  причины веселиться,  Максим,  -  хмуро  ответил Сорока,  ломая
пальцами краешек лубка, в котором покоилась раненая нога.
     Лубок этот соорудил Бражников из еловой коры.
     - Ничего, поправимся, партизанить будем, - сказал Бражников.
     - Сейчас из  меня такой партизан,  как  из  турки поп.  Куда к  черту
партизанить!  Нога -  що твое гнилое бревно, а руки - даже цигарки не можу
скрутить... Партизан! - Сорока сердито сплюнул и поморщился.
     Игнат  вдохнул  теплый  запах  прелого  леса,  который  показался ему
приторным  и   тяжелым.   В  шалаше  скопилось  шестеро  раненых  -   трое
пограничников и  трое артиллеристов.  Здоровых было двое:  Магницкий и его
сын Петро.  Знойная тишина леса нагоняла на  Сороку столько тревожных дум,
что  разобраться в  них было очень трудно.  Думы были какие-то  тоскливые,
враждебные характеру Сороки.  Они  обжигали душу солдата своей мрачностью,
выплетали такие  несуразные и  грубые  узоры,  что  сердце Игната начинало
гореть так  же,  как  обжигала его раны нудная,  неутихающая боль во  всем
теле. Однажды он сказал Бражникову:
     - Знаешь,  Максим... В случае если фашисты нас обнаружат, ты сразу же
пришей меня к земле из карабина - и точка...
     - А здорово ты придумал!  - многозначительно покачав головой, ответил
Бражников.  -  Я  уж для тебя давно пулю приготовил,  да и  для Чубарова с
Румянцевым,  и  для батарейцев.  У  них тоже ноги перебитые.  Так и  быть,
палачом вашим стану... Как только тебе не стыдно говорить мне такие слова!
     С этого дня Бражников начал по-своему поднимать настроение товарищей.
Он устраивал утром общий подъем, заставлял - кто как мог - делать зарядку,
умываться и  бриться,  готовить завтрак,  чистить оружие.  Он ввел строгую
дисциплину,  установил посты и заставлял нести службу всех без исключения.
Солдаты,  привыкшие к дисциплине,  как-то сразу же подтянулись,  появились
бодрость,  шутки. По ночам Иван Магницкий отсутствовал, добывал продукты и
медикаменты, а днем спал или готовился к ночному походу и на рыбную ловлю.
Надо  было  прокормить восемь  человек!  Сороке  Бражников приказал помочь
Петру изучить винтовку. Сорока воспрянул духом и охотно согласился.
     - Собери мне затвор и назови все части, - говорил Сорока Петру.
     - Это рукоятка затвора, это будет боева лычина, это выкидыватель...
     - Выбрасыватель,  -  поправлял Игнат.  -  Сколько тебе,  Петро,  лет?
Восемнадцать, поди.
     - Откуда!  Зимой шестнадцатый тольки спочався, - сожалея, что ему так
мало лет, со вздохом отвечал Петро.
     Ему  неприятно  было,  когда  Сорока  подшучивал  над  ним,  как  над
мальчишкой, но он охотно выполнял все советы пограничника.
     - Ты меня научи белорусскому языку, - миролюбиво говорил Сорока.
     Он   успел   полюбить  этого   добродушного  аккуратного  паренька  и
восторгался певучестью его речи.  Часто они с ним поругивались, но дружили
крепко.
     - Можаце не  сумневацца,  товарыш Сорока,  адкроем вучение,  только я
тоже на тебя крычать буду...
     Во время таких занятий и нагрянули в лагерь незнакомые люди.  Их было
трое. Стоявший на посту Бражников подпустил их на самое близкое расстояние
и  увидел,  что  они были все вооружены автоматами и  пистолетами.  Максим
крикнул:  "Стой!",  но передний даже не остановился,  а  только негромко и
спокойно проговорил:  "Не  шуми,  свои".  Это смелое спокойствие заставило
Максима опустить карабин и  выйти из кустов.  В переднем человеке он узнал
секретаря райкома партии  Викторова,  удивился,  растерялся и  обрадовался
этим неожиданным людям так,  как,  пожалуй,  ни  разу не  радовался даже в
самые счастливые минуты своей жизни.
     - Много  вас  здесь?   -   поздоровавшись,  спросил  Сергей  Иванович
Викторов.
     Бражников ответил, с любопытством поглядывая на двух других спутников
Викторова,  походивших не  на  партизан,  а  скорее всего  на  добродушных
хозяйственников, пришедших в лес на охоту с новеньким оружием.
     - Винтовки у  всех есть?  -  расспрашивал Викторов Бражникова,  когда
подходили к шалашу.
     - Так точно, у всех, - ответил Максим.
     - Добро! Здравствуйте, товарищи! - Викторов поправил на плече автомат
и подошел к лежавшим под елкой раненым.
     На  разостланной плащ-палатке были  разбросаны части винтовки.  Петро
растерянно сжимал в  руках собранный им  затвор и  так же,  как и  другие,
обрадованно,   по-юношески  восторженно  смотрел  на  настоящих  партизан,
которых ему  пришлось увидеть первый раз в  жизни.  Викторова Петро хорошо
знал,  он не раз бывал у них в доме,  другой - повыше, в серой шляпе - был
директор зареченской школы,  а  третий -  широколицый,  в  синей  кепке  -
начальник лесничества.  Когда-то  вместе  с  отцом  Петра  он  работал  на
лесосплаве.  На них были новые,  еще не успевшие измяться костюмы,  модные
ботинки и шелковые носки.
     - Покалечили,  товарищ Сорока?  -  присаживаясь около Игната, спросил
Сергей Иванович.
     - Так точно,  есть трошки!  -  посматривая на Викторова, как на чудо,
ответил Сорока.
     Ему и  в  голову не могло прийти,  что он может увидеть здесь в такое
время секретаря райкома партии.  Спутники Викторова,  казалось, совершенно
не обратили внимания на раненых и попросили у Петра воды.  Попили, вытерли
губы беленькими платочками -  ну,  как  на  празднике!  Но  Сорока сердцем
почувствовал,  что все это временное. Эти серьезные пожилые люди, конечно,
собирались с  секретарем райкома  делать  какое-то  большое  дело.  Сорока
понимал,  что от них теперь зависит вся его судьба и судьба его товарищей.
Раз они ничему не удивляются, то пришли не случайно.
     - Значит,  товарищ Викторов,  теперь вы вроде как партизаны?  - робко
спросил Сорока.
     - Вроде так... - улыбнувшись своей чистой строговатой улыбкой, сказал
Викторов.
     - Тоже,  значит,  не успели эвакуироваться?  Понятно.  Автоматы у вас
новенькие, "ППД", - со знанием дела проговорил Сорока.
     - Эвакуироваться,  говоришь?  -  переспросил Викторов.  -  А  мы и не
собирались уезжать.
     - Как так? - не понимая, спросил Игнат.
     - Очень просто.  Мы  остались по  приказу партии и  командования.  Не
дадим фашистам спокойно жить на  нашей советской земле!  Нет,  покоя им не
будет! Давайте-ка, хлопцы, выздоравливайте поскорее. Люди нам очень нужны.
     Сказав это,  Викторов стал расспрашивать пограничников,  как  шел  на
заставе бой.  Бражников и Сорока рассказали все. Бражников показал записку
Усова. Сергей Иванович, прочитав ее, глухо сказал:
     - Сохрани. Ну что ж, товарищи, помолчим...
     Закурили.  Слабый  предвечерний ветерок  крутил  махорочный  дым  под
ветками деревьев,  поднимал к  зеленым листьям стройной березы и  уносил в
синее небо.
     Перед  глазами Викторова стоял большеголовый,  с  упрямым подбородком
Александр Шарипов,  густобровый,  с серыми, всегда настороженными, смелыми
глазами лейтенант Усов.
     - Сегодня мы у  вас заночуем,  а  завтра переедем к нам,  -  стараясь
отогнать тяжелые воспоминания, проговорил Викторов.
     - Куда к вам,  товарищ секретарь?  - спросил Бражников, хотя для него
было уже ясно, что где-то существует партизанская база.
     Но  этот вопрос он  задал не  ради любопытства,  а  для  того,  чтобы
успокоить раненых  друзей,  которые сильно  страдали и  мучились во  время
перевязок.
     - Это не близко. Но мы ночью достанем подводы, - успокоил Викторов. -
Нас там много,  и раненых в десять раз больше вашего. Собираем по лесам да
по оврагам. Кто же о них будет заботиться? Вот и вас вылечим.
     - Спасибо, товарищ Викторов, - сказал Бражников.
     На рассвете в лагерь пришел со своей группой Костя Кудеяров.
     - Ну,  вот  теперь есть  у  меня  и  начальник штаба!