азала и  даже от  себя прибавила то,
что только подумала, а не сказала Юзефу в глаза.
     - Зря,  говорю,  тебя, колченогого беса, Советы домой отпустили. Тебя
надо, як шавку, на цепь приковать, а то ты на людей начнешь кидаться...
     - Что верно,  то  верно,  -  согласился Осип Петрович.  -  Заимеет он
теперь власть и начнет на добрых людей кидаться...
     - Говорят,  на  заставе наши  уже  давно  бьются.  Там  все  трещит и
валится, - глубоко вздохнув, сказала Франчишка Игнатьевна.
     - На них, конечно, первый удар, - подтвердил Осип Петрович.
     - Как там моя Клавдия Федоровна со  своими детками?  Вот же маленькие
натерпятся страху,  и  не  будет у  них сегодня молочка!  Кто ж  ту  войну
несчастную придумал?  Земли,  что ли,  кому не хватает? Наверное, панам да
помещикам.  Побьют народ,  и  землю пахать будет некому...  А мы еще вчера
договаривались идти в лес ягоды собирать. Вот они сегодня, какие ягодки, -
пригорюнившись,  говорила Франчишка Игнатьевна.  -  Хорошо,  что  Галина в
город уехала,  а  то она маленького ждет.  И  у Клавдии Федоровны до родов
остался один  месяц.  Я  все  думала:  вот  малюсенького скоро попестую та
погулькаю,  молочком из бутылочки попою...  А сейчас вон оно что творится.
Что  же  все-таки  с  нами будет,  скажи мне,  дорогой мой  муженек,  Осип
Петрович?  Сколько раз я тебя провожала на эту проклятую войну! Может, еще
придется?
     - Может, и придется. Только я уже буду по-другому воевать. Германскую
власть я добре по Восточной Пруссии знаю. Оттого, что на баронов свой горб
гнул, кровью не раз кашлял...
     Так говорили Осип Петрович с  Франчишкой Игнатьевной этим беспокойным
утром. Они не видели, как в Вулько-Гусарское вошли фашистские солдаты. Это
было  в   десять  часов  утра,   когда  на  пограничной  заставе  еще  шел
ожесточенный бой.
     Подоив корову и  процедив молоко,  Франчишка Игнатьевна,  как обычно,
наполнила свой  эмалированный бидончик,  с  которым ходила на  заставу,  и
спрятала его в погреб.  "Может,  еще пригодится",  -  подумала она и вышла
кормить гусят. Птицы в этом году она развела порядочно, мечтала справить к
осени мужу теплую шубу. Она несла в руках чугунок с кашей и вдруг услышала
из сада Седлецких звуки заведенных моторов и непонятный человеческий крик.
     Франчишка  Игнатьевна поставила  посудину  на  землю  и  подбежала  к
изгороди.  В саду Седлецких стояла большая,  крытая брезентом машина.  Два
солдата в серо-зеленых мундирах оттаскивали молодую, только что срубленную
ими яблоню;  громко крича на чужом языке,  проволокли ее до беседки и  там
бросили.  Один из них,  высокий,  с краснощеким упитанным лицом,  отряхнув
руки,  сел в  кабину,  взявшись за руль,  развернул машину и,  выворачивая
колесами молодую свеклу и морковь на грядках, въехал в тень других садовых
деревьев.  Второй солдат,  коротконогий и  белобрысый,  с  узким уродливым
лицом,  поднял  с  земли  срубленную яблоню,  приставил  ее  к  машине  и,
захохотав, крикнул:
     - Гут!
     От  дома подошла Ганна.  Показывая солдатам на  изуродованные грядки,
стала что-то говорить на немецком языке.
     Белобрысый солдат сначала только похохатывал и,  ломаясь,  прикидывал
руку к пилотке;  потом, грубо схватив Ганну за плечи, стал вталкивать ее в
беседку.  Ганна,  сопротивляясь,  упиралась кулаками ему в  грудь и что-то
говорила. Но солдат продолжал толкать ее в беседку.
     - Эй, пан солдат! - не выдержав, крикнула Франчишка Игнатьевна. - Так
не можно, пан солдат! Не можно!
     Солдат  от  неожиданности отпустил руки  и,  обернувшись,  увидел  за
изгородью грозившую ему маленьким кулачком женщину.  Во  двор въезжала еще
одна машина.
     Отбежавшая  от   беседки  Ганна   остановилась,   что-то   гневно   и
презрительно крикнула по-немецки и быстро пошла к дому.
     - Тебе  что  здесь  нужно,   старая  крыса?  -  заорал  на  Франчишку
белобрысый солдат и, грозно сжав кулак, направился к изгороди.
     Но его тут же окликнули резко и властно:
     - Фишке!
     Солдат волчком перевернулся на  месте и  увидел вылезавшего из кабины
офицера. Подойдя к солдату, тот сурово спросил:
     - Ты что здесь делаешь?
     - Мы  размещаем машины,  господин обер-лейтенант,  -  бросая  руку  к
пилотке, ответил Фишке.
     - Придется  мне  научить  тебя,   болван,   как  нужно  обращаться  с
женщинами! - офицер размахнулся, влепил солдату крепкую пощечину и прогнал
к машинам.
     Вбежав в  комнату,  Ганна бросилась вниз лицом на кровать и беззвучно
заплакала.
     - Ты о чем это плачешь? - войдя в комнату, спросила мать.
     Стася,  готовясь к  встрече с  германскими офицерами,  жарила в кухне
курицу.
     - Этот...   тот...  Боже  мой!  -  Ганна  вскочила  и  стала  гадливо
отряхиваться, точно сбрасывая с плеч, с рук невидимую грязь.
     - Что случилось?
     - Он,  понимаешь,  оскорбил меня!  Грубо,  гадко! У меня даже язык не
поворачивается! - ероша трясущимися руками волосы, выкрикивала Ганна.
     - Кто?.. Говори же!
     - Фашист...  грязный шваб! Он смеялся мне в лицо сказал: "Ничего, что
вы, поляки, гордые... Мы собьем с вас эту спесь".
     - Где он, этот негодяй? - закипая гневом, спросила Стася.
     - Он в нашем саду.  "Не ломайся, - говорит, - девочка, лучше пойдем в
беседку..."  И  стал меня тащить...  Я  ему  сказала:  "Зачем губите сад и
огород?"  А  он захохотал мне в лицо и стал пошлости говорить:  "Зачем вам
сад, вы сами цветочек..." Мерзавец!
     - Но это же черт знает что!  -  кипятилась возмущенная Стася.  -  Где
отец? Чего он смотрит!
     - Но  ты  что же хочешь,  Станислава.  Если они яблоню срубили,  то и
голову мне срубят,  не пожалеют...  Я  все это видел,  -  мрачно отозвался
стоявший около двери Олесь.
     Он только что вошел, но разговор слышал через открытую дверь.
     - Где ты ховаешься?  -  набросилась на него Стася.  -  У нас вырубают
сад, оскорбляют дочь, а он забился, как крот, и нос боится высунуть!
     - А что я могу поделать?  - низко опустив голову, проговорил Олесь. -
Ничего я не могу поделать.
     - Он ничего не может поделать! Раскис, как пересоленный огурец! Пойти
надо к офицеру и пожаловаться!
     - Мы можем жаловаться?  -  пытливо посматривая на жену,  с  волнением
спросил Олесь. - Кому жаловаться?
     - Вот именно! Перед кем он станет выкладывать свою жалобу! - крикнула
Ганна. - Ты, мама, еще не знаешь, что это за люди...
     - Не  говори так!  Не  говори!  Ты не можешь так говорить!  -  широко
открыв глаза, истерическим голосом крикнула Стася.
     Голос ее прерывался.
     - Почему нельзя говорить?  Это  же  ужасно,  что они делают!  Вот ты,
мама,  все носилась со своими "святыми" брошюрками,  боялась, что придется
тебе  закрыть  твою  несчастную  лавочку.   Ты,  мама,  ошиблась,  глубоко
ошиблась.
     - Я все равно пойду жаловаться и добьюсь правды!
     - Хорошо,  ты пойдешь к офицеру...  Кстати,  он, кажется, решил у нас
остановиться. Не для него ли готовишь ты завтрак?
     - Ну и что же из этого? - возмущенно крикнула Стася.
     - Ты  все-таки  меня  послушай  и  не  шуми,  -  продолжал  Олесь.  -
Предположим,  ты понесешь и поставишь на стол свою курицу и расскажешь ему
всю эту историю...  И  он  сожрет куриное крылышко,  выпьет бутылку вина и
попросит положить ему в постель твою дочь. Что ты ему скажешь?
     Стася  растерянно повела  глазами куда-то  в  угол,  потом,  повернув
голову к Олесю, приглушенным голосом произнесла:
     - Не говори глупостей.
     - Разных слов ты много стрекочешь,  а  вот простой вещи не разумеешь.
Юзеф и Владислав уже с фашистами якшаются.  Они припомнят нам,  что Галина
им в морду плюнула...
     Стася трясущимися руками накручивала на  пальцы белый передник,  лицо
ее  исказилось  гримасой  боли  и   ожесточением.   Она  чувствовала  себя
беспомощной. Перед ней было оскорбленное, гневное лицо Ганны, суровое лицо
Олеся с вяло опущенными усами.  Вспомнились счастливая своей беременностью
Галинка,   только  вчера   уехавшая  в   город,   и   ее   муж,   строгий,
снисходительный,  немного гордый русский офицер Костя,  который,  конечно,
стреляет теперь из пушек в  этих солдат в  темных касках с  крестообразным
знаком.  В одну минуту перед ее мысленным взором прошли многие лица, и она
ощутила в себе гнетущую тяжесть стыда и безысходного горя.  Стася тряхнула
решительно головой.  Топнув ногой,  она,  вопреки своим мыслям и желаниям,
проговорила:
     - Ну,  хорошо,  вы все знаете,  все понимаете, а я дура!.. Но я знаю,
что моему зятю больше тут не бывать и я никогда не увижу своей дочери, вот
что я знаю!
     - Это еще неизвестно,  мама,  -  твердо сказала Ганна.  -  Ты  еще не
знаешь, что такое советские люди...
     В  комнату  громко  постучали.   Ганна,   сидевшая  спиной  к  двери,
обернулась.  На  пороге  в  черном  мундире  итальянских войск  стоял  пан
Сукальский и с наигранно покорной улыбкой смотрел на растерявшихся хозяев.


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Пулеметный обстрел хлебного поля закончился. Фашистская армия перешла
государственную  границу  Советского  Союза  и   углубилась  на  несколько
километров в  нашу территорию.  С первого же шага она явно боялась каждого
куста,  каждого перелеска и загона хлеба,  каждого мостика и балки, каждой
белорусской  деревни.  С  первых  часов  войны  гитлеровское  командование
увидело и  почувствовало,  что это не  та страна,  не тот народ,  не такая
Советская Армия,  какими их рисовала геббельсовская пропаганда,  обещавшая
победить Россию  в  несколько недель.  Маленькая пограничная застава и  ее
защитники  с   двумя  пулеметами  покрыли  линию  границы  сотнями  трупов
фашистских солдат и офицеров. Батальон Рамке был разбит наголову. Пришлось
подтянуть второй,  но  и  он  ничего  не  мог  сделать с  горсткой русских
пограничников.  Гитлеровцы решили тогда задавить эту  героическую крепость
силой  тяжелых  и  средних  танков  и  большим количеством артиллерии.  До
двенадцати часов дня защищалась эта застава, а соседняя билась до позднего
вечера. Так дрались пограничники от Баренцева до Черного моря.
     Когда стрельба прекратилась и  движение по большаку временно затихло,
Александра Григорьевна с  трудом поднялась с земли.  Облизывая сухие губы,
она огляделась по сторонам.  Очень хотелось пить,  но воды не было, вокруг
шумела    посеченная   пулями    рожь.    Высоко    в    небе    заливался
неугомонный-жаворонок,   верещали   кузнечики,   в   деревне   пели   свою
предвечернюю песню  петухи.  Александра Григорьевна еще  раз  посмотрела в
сторону  заставы.   Коней  на  лугу  уже  не  было.  Над  железной  крышей
командирского  дома  поднимался  из  трубы  серый  дым.   Там  уже  кто-то
хозяйничал.
     Александра Григорьевна повернулась и,  путаясь  ослабевшими ногами  в
густых хлебных стеблях,  пошатываясь,  пошла куда-то.  Она не  знала,  где
теперь искать Олю и Чубарова. Несколько раз присаживалась отдыхать, потом,
пересиливая слабость, поднималась и шла дальше. По ближайшим дорогам снова
началось движение, слышался громкий разговор на немецком языке и стрельба.
Под конец Александра Григорьевна почти совсем выбилась из сил,  опустилась
на землю и навзрыд заплакала.
     Ее услышал Чубаров и негромко окликнул.
     Оказалось, что она не дошла до них несколько десятков метров. Подойдя
к  ним,  она  увидела  комочком лежавшую на  земле  Олю,  голова  ее  была
прислонена к узлу. Чубаров сидел рядом и вымолачивал в фуражку зерна.
     - Живы? - тяжело опускаясь, спросила Александра Григорьевна.
     - Живем и колоски жуем, - ответил Чубаров.
     - Тетя Шура,  ты пришла? Ты вернулась? - всем телом прижимаясь к ней,
заговорила Оля. - Я думала, что ты к нам не придешь...
     - Поешьте, Александра Григорьевна, зернышек, - предложил Чубаров. - Я
тут намолотил. Вкусные, тот же хлеб, да еще с молочком...
     - Спасибо, Чубаров, спасибо...
     - Покушай, тетя Шура, покушай, - попросила Оля.
     Александра  Григорьевна  взяла   в   рот   зерна  и   стала  медленно
пережевывать.   Минуту  спустя  почувствовала,   как  она  голодна,  и  ей
показалось, что вкусней этой недозревшей ржи она ничего в жизни не ела.
     - Ну, что вы там заметили, Александра Григорьевна? - спросил Чубаров.
     - На заставу глядела...  Коней наших видела, потом их кто-то угнал. В
нашем доме печка топится, дым видно...
     - Кто же,  тетя Шура,  затопил?  Может,  там мама?  - встрепенувшись,
спросила Оля.
     - Не  знаю,   Оленька,   кто  там  топит,  -  низко  опуская  голову,
проговорила Александра Григорьевна.
     Она еще никак не  могла свыкнуться с  мыслью,  что кто-то чужой может
быть на заставе...
     Подкрепившись хлебными  зернами,  они  решили  продвинуться  ближе  к
каналу,  чтобы  утолить  одолевавшую  всех жажду.  Шура взяла Олю на руки.
Чубаров,  опираясь на винтовку,  тащился сзади.  Пройдя  несколько  шагов,
скрипнув зубами,  пограничник упал на землю.  Вырывая руками кусты ржи, он
пополз на боку и все время стонал.  До канала они так и  не  добрались,  а
очутились  на  какой-то меже около картофельного поля.  Здесь их и застала
мучительная,  страшная ночь,  первая ночь  на  захваченной  врагом  родной
земле.
     Ночью по  всем  дорогам на  восток двигались колонны вражеских войск.
Всюду  за  высокой темной грядой Августовских лесов горели села.  В  синем
июньском небе гудели моторами сотни самолетов.
     Так же мучительно прошли для Александры Григорьевны и  ее спутников и
второй день и  вторая ночь.  Не  было возможности добраться ни  до канала,
чтобы напиться воды, ни укрыться в лесу.
     Наступило утро третьего дня.  Солнышко поднялось над лесом, сверкнуло
горячими лучами и разбудило маленькую Олю. Порадоваться бы этому ласковому
свету,  улыбнуться бы ему весело,  но у  Оли пересохло во рту и  запеклись
воспаленные губы.  Третьи сутки без  глотка воды,  без  корочки хлеба.  На
берегу  канала  повсюду  расположились  фашистские  солдаты.   У  Чубарова
вздулась нога, очень сильно болела голова.
     - Плохо мне, Александра Григорьевна, - хрипло говорит Чубаров.
     - Что же можно сделать, миленький мой? - не поднимая головы, отвечает
Александра Григорьевна.
     - У меня секретные документы,  - сурово продолжает Чубаров, - которые
я должен был сдать в комендатуру и не сдал... Надо их уничтожить. Возьмите
сумку и достаньте. Порвем их, а то мало ли что может со мной случиться...
     Не читая,  рвали вместе на мелкие кусочки, закапывали их в землю. Оля
тоже  помогала,  стараясь  рвать  своими  тоненькими пальчиками как  можно
мельче.   Потом  снова  под  палящим  июньским  солнцем  ползли  дальше  с
намерением добраться до леса к ночи. А что могла дать следующая ночь?
     Оля  попробовала подняться.  Раненая нога сильно болела,  но  стоять,
хотя и с трудом,  все-таки было можно. Кроме стены из стеблей ржи, девочка
ничего перед  собой  не  видела.  А  тут  совсем рядом  пролетела какая-то
птичка. Раскрыл свою чашечку голубой василек и покачивался вместе с усатым
колоском.  Неподалеку,  на  картофельном поле,  паслась корова  с  пестрым
черноголовым теленком, рядом сидела женщина...
     Да ведь этот бычок,  и корова,  и платок Франчишки Игнатьевны!  Забыв
обо всем на свете, Оля крикнула звонким, плачущим голосом:
     - Тетя Франчишка! Тетенька!
     Франчишка вскочила и приложила ладошку к бровям.
     - А чего тебе нужно, голубка моя? - спросила Франчишка Игнатьевна.
     - Это я, тетя Франчишка! Я! Оля!
     - Оля? Какая Оля?
     Франчишке Игнатьевне и  во  сне  не  снилось  встретить здесь  Олю  с
пограничной заставы.  Не оглядываясь,  шелестя юбкой по высокой траве, она
быстро побежала вперед.
     - Откуда ты взялась?
     - Оля,  с  кем ты разговариваешь?  -  с удивлением и страхом в голосе
спрашивает Александра Григорьевна.
     Но  Оля ее не слышит и,  сделав попытку броситься навстречу Франчишке
Игнатьевне,  падает на  землю.  Франчишка Игнатьевна подхватывает рыдающую
Олю и прижимает к себе.
     - А  где  твоя мама?  -  спрашивает она и  гладит подрагивающую спину
девочки.
     - Не знаю,  где мама, не знаю, где папа. Ничего я, тетя Франчишка, не
знаю.
     - Вот  тебе  и  грех,   як  гнилой  орех!   Здравствуйте,  Александра
Григорьевна!  Ховай  боже!  Да  тут  и  солдат с  вами.  -  Покосившись на
винтовку, Франчишка Игнатьевна добавляет: - И ружье у него... Сейчас в наш
край пришли другие, не такие солдаты...
     - Какие же  они,  тетя  Франчишка?  -  с  затаенным страхом в  глазах
спрашивает Александра Григорьевна.
     Франчишка Игнатьевна гневно  и  торопливо рассказала о  своей  первой
встрече с гитлеровскими солдатами.  Узнав от Александры Григорьевны о том,
что произошло с  ними и  как они двое суток бродили,  не  зная что делать,
Франчишка Игнатьевна долго  вздыхала,  ахала  и,  разводя  быстро  руками,
шлепала себя по бедрам,  бранила фашистов, Михальского и даже своего Осипа
за то, что сидит в хате, как сыч, и носа никуда не показывает. Досталось и
Шуре.
     - Ты,  Григорьевна,  не малый же ребенок! Вчера еще надо было до меня
подаваться.  Девочка ранена,  солдат тоже. Как можно в такую жару без воды
сидеть!
     - Как  же  мы  пошли  бы?   Что  вы  говорите,  тетя  Франчишка...  -
оправдывалась Александра Григорьевна,  чувствуя,  что  только эта  женщина
может их спасти.
     - А  черта лешего их бояться!  Вы жинка,  а  Оля малое дите.  Сколько
таких жинок сейчас с детками по дорогам идет!  Ни хаточки,  ни кроваточки,
як боговы птички,  ни хлебца,  ни водички.  Быстро собирайтесь и пойдем до
моей  хаты.  Солдату,  конечно,  нельзя,  мы  ему  сюда покушать принесем.
Слушай, як тебя там звать - Иван али Степан?
     - Михаил, - ответила за него Шура.
     - Да это же никак Михайло,  повар!  Вижу,  обличье знакомое. О, як же
тебя перекрутило!  - покачивая головой, продолжала Франчишка Игнатьевна. -
Ну, хорошо, Михайло! Разом ты добирайся до канала. Сегодня там никого нет.
Лицо ополосни,  легче станет,  а мы что-нибудь придумаем. А вы собирайтесь
живехонько.
     - Нет,  тетя Франчишка,  мне в деревню нельзя,  -  заявила Александра
Григорьевна.  Она  даже  не  представляла себе,  как  сможет встретиться с
фашистскими солдатами, как будет смотреть им в глаза.
     - А что ты дальше станешь делать?  Гляди, на кого похожа! - показывая
на  ее  похудевшее лицо с  синими кругами под  глазами и  опухшими веками,
говорила Франчишка Игнатьевна. - А потом - куда ты пойдешь? Тебя поймают в
первом же селе... Там заступиться будет некому.
     - А тут кто за меня заступится?
     - Как это кто?  -  возразила Франчишка. - Народ заступится! Ты народу
служила,  учила ребятишек грамоте.  Муж  твой тоже народу служил,  защищал
границу,  и никто от него плохого слова не слышал.  Он же яблони не рубил,
грядок не портил!  Вот только третий день пришла германская армия, а народ
видит,  якие были наши и  что такое за  птицы эти...  Народ не обманешь...
Пойдем, а там видно будет.
     - Меня же там все знают, и кто-нибудь, есть же всякие люди, расскажет
немцам,   что  я  жена  коммуниста,   начальника  пограничной  заставы,  -
протестовала Шура.
     - Да я,  так и быть, на первый случай так спрячу тебя, что и сам твой
Усов не разыщет...  Одной тебе идти нияк не можно. Кругом фашисты, такое с
тобой сделают,  избави матка бозка!  -  Франчишка Игнатьевна,  как всегда,
говорила очень быстро.
     Скрепя  сердце  Александра  Григорьевна  согласилась с  ней  и  стала
собираться. Поправив на голове волосы, завязала свой узел.
     - Ты,   Михайло,   як  тебя  называют,   -   распоряжалась  Франчишка
Игнатьевна,  -  спрячься на  берегу канала и  там  поджидай.  Только ружье
куда-нибудь брось. Не нужно тебе ружье.
     - Нет,  винтовку я не брошу,  - хриплым голосом проговорил Чубаров. -
Нельзя мне без оружия.
     - Твоим же ружьем тебе же пузо проткнут!
     - Пока винтовка у меня в руках, я себя живым человеком чувствую.