ничают фашисты.  "Но где же наши?  Куда ушли наши?"  -
волновалась Шура. Ей даже и в голову не приходило, что Усов мог погибнуть,
она гнала эту страшную мысль от себя, не хотела и не могла об этом думать.
"Куда же все-таки девались наши?"  В  груди стало нестерпимо жечь,  словно
туда  бросили раскаленный кусок  металла,  который быстро  вертелся и  все
сильнее припекал сердце.  Ведь там,  под  этой крышей,  ее  дом,  роднее и
дороже которого не  было сейчас уголка на свете.  Как хочется вернуться на
заставу,  попить из  колодца холодной водички,  лечь  отдохнуть в  свежую,
чистую постель!..
     Но она не только лишена всего этого,  а даже сейчас не должна об этом
думать.  Ее  ожидают страдающие люди.  Она чувствует себя уже не  школьной
учительницей,  а разведчицей.  Ей нужно посмотреть, что вокруг делается, и
принять решение,  от  которого зависят их  жизни.  Вон  справа по  пыльной
дороге  в  комендатуру ползет  вереница машин,  повозок  и  пушек.  Что-то
страшное и  зловещее в  этом  движении.  А  слева,  на  краю ржаного поля,
возникает вдруг сплошной лес покачивающихся ножей над полукруглыми шарами.
У  Александры Григорьевны останавливается сердце.  Она сразу не может даже
понять,  что  это движется колонна фашистов,  у  которых на  ружьях вместо
штыков плоские ножи, а шары - все те же темно-серые каски со свастикой...
     - Дядя Миша,  а куда тетя Шура ушла?  Почему ее долго нет? Дядя Миша,
что  это  так  сильно  стучит?  Даже  земля  трясется...  Кто  это  громко
разговаривает?  Мне страшно,  дядя Миша, - тихо, дрожащим голоском говорит
Оля и смотрит на Чубарова расширенными от ужаса глазами.  -  Дядя Миша,  а
если  мы  пойдем к  тете  Франчишке,  попьем там  молочка?  Тетя Франчишка
добрая...
     - Тебе можно и сходить, а мне нельзя, - отвечает Чубаров.
     - А тете Шуре можно?
     - Нет, ей тоже нельзя! - серьезно говорит Чубаров.
     - Ну, значит, и мне нельзя, - вздыхает Оля.
     Склонив  головку,  она  выбирает из  колоска  наполненные сладковатым
молочком хлебные зернышки. Это немножко утоляет жажду и голод.
     - Ты еще,  Оля,  совсем дитя,  тебя не тронут,  -  силясь улыбнуться,
говорит пограничник.
     - И  вовсе я не дитя.  Нельзя мне туда,  пионерка потому что!  Как вы
думаете,  дядя Миша,  где сейчас мой папа?  -  И, не дожидаясь его ответа,
добавляет:  -  На заставе,  конечно... Наверно, туда уж можно идти? Как вы
думаете?
     Вопрос застает Чубарова врасплох.  Он  медленно поворачивает голову и
начинает стонать.  Беседуя с Олей,  он немного забылся, отвлекся от своего
тяжелого состояния,  и  вдруг  она  напомнила ему  все,  что  произошло на
заставе:  перед  его  глазами снова  возникли раненый политрук и  погибшие
товарищи.
     - Интересно,  как найдут нас и что тогда будет?  -  спрашивала Оля. -
Вот я на минуточку закрываю глаза,  а потом открываю,  и передо мной стоит
папа и говорит:  "Ну,  пойдем,  Оленка-соленка,  домой.  Мама ждет, совсем
расстроилась".  А я ему отвечаю:  "Милый папочка,  я не могу идти,  у меня
ножка раненая..." А он мне скажет:  "Мне с тобой в шуточки играть некогда.
Мать с ума по тебе сходит,  а ты шуточки!" -  "Да правда, папа, посмотри!"
Он посмотрит и удивится: "Верно ведь, милая моя дочушечка!" Подхватит меня
на руки да бегом на заставу,  а  ежели верхом приедет,  то посадит впереди
себя на седло,  и помчимся мы...  А там мама... Она сейчас же расстроится,
начнет хлопотать, уложит меня в постельку, даст горячего чаю с вареньем...
всего, всего принесет... А я буду просить холодной водички... А тут братик
мой  рядом  стоит.  Притих,  тихонечко  мне  руку  поглаживает и  говорит:
"Оленька, сестричка моя, я теперь всегда тебя буду слушаться..."
     Оля по-детски увлеклась рассказом,  говорила об  этом так,  как будто
видела перед собой лица матери,  отца,  братишки.  Она  не  замечала,  как
тряслось,  вздрагивало большое тело Чубарова и билась о землю его голова в
зеленой фуражке.
     В   эту   минуту  совсем  рядом   с   оглушительным  треском  ударили
многочисленные  автоматы  и  пулеметы.  Разрывные  пули  лопались  вокруг,
срезали над  головой девочки трепетавшие колосья ржи,  впивались в  землю.
Оля  сидела  с  застывшими глазами  и  ничего  не  понимала  после  своего
чудесного, как сон, видения.
     Чубаров схватил окаменевшую от ужаса девочку,  прижал к себе и закрыл
ее своим телом...


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

     Максим  Бражников ушел  от  заставы недалеко.  Как  только там  снова
вспыхнул бой,  он сел на крутом обрыве Августовского канала и был уже не в
силах сделать дальше ни  одного шага.  Глаза были обращены туда,  где  его
товарищи принимали на себя всю тяжесть неравного и жестокого боя.
     Непреоборимая  сила   тянула  Максима  обратно  к   своим  друзьям  и
товарищам.  Он видел, что ни один раненый не покинул своего места в бою, и
он  тоже бы  никуда не пошел в  этот трудный час,  если бы ему не приказал
начальник заставы.  Максим не мог понять до сих пор, почему лейтенант Усов
выбрал именно его, а не кого-нибудь другого.
     Когда на  первой траншее прогремел последний выстрел и  на  бруствере
появилась стальная  громада  вражеского танка,  Бражников закрыл  глаза  и
крепко стиснул зубы.  Превозмогая боль,  он пошевелил правой забинтованной
рукой,  снял  фуражку,  вытащил  из-под  клеенчатой подкладки  донесение и
развернул его. Крупным неровным почерком было написано:


     "Тов. Бражников!
     В  комендатуру не  заходи.  Там  противник.  Ищи  наших  где-нибудь в
ближайшем лесу. Когда встретишь, то расскажи все, как было. Иди осторожно,
лесочком. Л-т Усов".


     Максим до  боли зажал записку распухшими пальцами,  поднял налившиеся
слезами и  кровью глаза и долго смотрел на дымящуюся заставу.  Темно-серый
танк, развернувшись, бил из пулемета по пустой казарме, потом, заскрежетав
гусеницами,  въехал во  двор и  остановился.  Из открывшегося люка сначала
помахали пестрым флажком,  затем уже показалась голова в  странном шлеме и
грузное туловище танкиста.  Бражников на  минуту задумался,  потом лег  на
край  оврага,  положив перед собой карабин.  Прицелившись ниже флажка,  он
выстрелил.  Темная фигура танкиста перевесилась через борт  люка;  флажок,
затрепетав на ветру, упал на землю. Вновь загрохотали выстрелы.
     Максим скатился по отлогому спуску к каналу. Тяжело приподнявшись, он
спрятал  измятую записку в  карман.  С  трудом  повесив карабин на  плечо,
Максим осторожно пошел кустами вдоль берега.  У  изгиба канала он вылез на
яр  и,   пробираясь  сквозь  буйно  растущую  рожь,  взял  направление  на
северо-восток.
     Вскоре он  пересек поле,  пригнувшись перебежал через пыльную дорогу,
миновал редкий кустарник на  опушке леса и  очутился в  густом тихом лесу.
Выбрав место поглуше и поуютней,  Бражников устало опустился на землю. Ему
хотелось уснуть,  забыться длительным,  оздоровляющим сном. Но сделать это
не  пришлось.  Острым  охотничьим  инстинктом он  почувствовал приближение
человека и, спрятавшись за толстое дерево, положил на сук карабин.
     Из  ближайших кустов с  чемоданчиком в  руках вышел человек в  черном
пиджаке и такой же кепке.  Видимо заметив пограничника, он смело зашагал к
нему и, не дойдя шагов десять, остановился.
     - Здравствуйте,  товарищ,  -  проговорил человек,  снимая свою черную
кепку.
     - Здравствуйте, - не спуская с него глаз, ответил Бражников, стараясь
припомнить,   где  он   видел  лицо  этого  человека  с   густыми,   ровно
подстриженными усами и с удлиненным с горбинкой носом.
     - Вы с Юзехватовской заставы? - спросил подошедший.
     Бражников молча кивнул головой, продолжая следить за всеми движениями
человека.  Тот опустил на траву чемодан и,  присев на него,  стал вытирать
платком вспотевшее лицо.  Спрятав платок в карман, он вытащил оттуда кисет
с табаком и, подняв на Максима усталые, подернутые влагой глаза, заботливо
спросил:
     - Курить будете?
     Он  хотел еще что-то сказать,  но,  остановив взгляд на забинтованных
руках  Бражникова,  стал  торопливо крутить  трясущимися пальцами цигарку.
Подавая ее Максиму, тихим голосом продолжал:
     - Вы  меня  должны знать.  Я  председатель сельсовета из  Гусарского.
Фамилия моя Магницкий, зовут Иван. Вот какие дела, товарищ...
     - Бражников,  -  подсказал Максим.  - Теперь я узнал вас. Кажется, вы
вчера были на нашей заставе?..
     - Совершенно верно. Был вчера вместе с секретарем райкома Викторовым.
А сегодня вот... видите... Вы давно оттуда?
     - Только что, - жадно затягиваясь, ответил Максим.
     - Я тоже был от заставы недалеко,  хотел к вам пройти,  но нельзя уже
было...
     - Обошли нас,  с танками,  пушками.  Вы сейчас куда направляетесь?  -
спросил Бражников.
     - Сам еще не знаю,  братка,  куда мне направиться, - наклонив голову,
со  вздохом  проговорил Иван.  -  Хотел  до  секретаря райкома пробраться,
указание получить,  да  не  сумел.  Фашисты кругом.  Назад  возвращаться в
Гусарское?  -  Магницкий  с  сомнением  пожал  плечами.  -  Нельзя  мне  в
Гусарское.  Там теперь Юзеф Михальский.  Давно ждал, сволочь, фашистской и
панской власти!
     Магницкий подробно рассказал о Юзефе Михальском.
     - Конечно,  он вам припомнит и лес и другое,  -  задумчиво проговорил
Бражников,   представляя  себе  злобное,   мстительное  лицо  Михальского,
которого не раз видел и кое-что слышал о нем от других.
     - У меня,  брат Максим, там четверо детей. Сын Петро шестнадцати лет,
дочки малые.  Мы с  Петром все бумаги из сельсовета вытащили и  в  огороде
закопали. Печать при мне, только теперь она уж без надобности...
     - Печать берегите, - сурово проговорил Бражников.
     - Вы  думаете,  пригодится печать?  -  спросил Иван,  с  удивлением и
любопытством поглядывая на солдата.
     - Это государственная печать,  товарищ Магницкий.  А  разве наши люди
дадут панствовать таким,  как Михальский? Никогда этого не будет! - твердо
сказал Бражников.  -  На нас ведь из-за угла напали,  а  из-за угла всегда
сразу ошарашить можно. Но если одна наша застава полдня дралась, то ты еще
увидишь  и  услышишь,  как  будет  драться  вся  наша  Красная  Армия!  На
Халхин-Голе японцы попробовали вот  так же  на  наших соседей напасть,  на
монголов, так мы им крепенько по зубам дали! Дадим и этим!
     - Спасибо за хорошее слово!  Теперь скажите мне,  что мы с вами будем
делать? Как у вас раны, очень опасные?
     - Вот обе руки ранены осколками,  -  стараясь пошевелить торчащими из
бинтов   пальцами,   ответил  Максим.   На   согнутых  суставах  виднелась
запекшаяся,  перемешанная с грязью кровь.  -  Не знаю, целы кости или нет,
одной  рукой  совсем не  владею.  Крови  много потерял.  Сейчас бы  обмыть
тепленькой водичкой, спиртом иль водкой протереть, легче бы стало. Ничего,
я человек сибирский,  должен выдержать!  Вот тут я травки нарвал, полезная
трава: приложу - скорей подживет.
     - Вы сам и доктор, оказывается! - улыбаясь, заметил Иван.
     - Доктор не  доктор,  а  в  тайге приходилось сызмальства.  На  охоте
всякое бывает.  То  медведь подерет,  то  рысь или волка живого из капкана
достаешь, ну и хватит за руку.
     - Зачем живого?  -  с  удивлением посматривая на  этого могучего,  из
далеких краев человека, спросил Магницкий.
     - Просто так, ребятам для потехи.
     - Вон вы какие там,  в Сибири.  Давай-ка,  брат,  перекусим. Надо сил
набираться.
     - Правильно,  мне сейчас сил много нужно.  Отдохну маленько и  дальше
пойду. Закусить, конечно, не мешает.
     Магницкий открыл чемодан и достал еду. Оба стали есть.
     - Что бы вы сейчас ели, если б меня не встретили? - спросил Иван.
     - Ничего бы не ел,  спать бы лег.  А  когда проснулся бы,  что-нибудь
придумал.  Мне  только  отдохнуть.  Оружие  со  мной,  -  уверенно  сказал
Бражников.
     В стороне все еще продолжался бой. Орудийная и пулеметная стрельба то
утихала, то вновь возобновлялась с яростной силой.
     - Слышите, как бьются наши? - сказал Максим.
     - Конечно, слышу. Там с самого утра наши батарейцы бьются...
     - Маленько  оправлюсь,  по  лесам  пойдем  своих искать,  партизанить
будем.  Вот сегодня фашисты напали - ихняя взяла...  Но  подождите  -  это
только начало!  Вот только руки мои!.. Э-эх! - Максим попытался пошевелить
руками и болезненно сморщился.
     - Ничего, товарищ Бражников, я вам помогу. Вечером думаю пробраться в
Гусарское,  разузнать,  что делается там.  Продуктов захвачу, может, какое
лекарство найду.  У меня жинка запасливая.  Сейчас мы отсюда уйдем.  Я тут
знаю такие места, что сам дьявол не разыщет. Будет у нас и рыба и дичь.
     Покончив с завтраком,  Иван повел Бражникова в глубину леса, к озеру.
Но  далеко пройти Максим не смог;  после трех километров он свалился около
тропинки на  мох  и  впал в  забытье.  Иван Магницкий втащил его в  густую
заросль,  устроил постель из  еловых лап,  укрыл  своим пиджаком и  сверху
забросал хворостом. В сумерках Магницкий отправился в Вулько-Гусарское.


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Рано утром,  услышав тяжелый гул  артиллерийской стрельбы,  Франчишка
Игнатьевна проснулась.  Вскочив с кровати,  она подбежала к окошку. Но оно
выходило в сад Седлецких, и увидеть оттуда много было нельзя. Вернувшись к
кровати и сдернув с Осипа Петровича одеяло, Франчишка крикнула:
     - Осип! Ну, вставай же ты, Осип! Слышишь, что творится?
     - А что такое случилось?  - спросонья испуганным голосом спросил Осип
Петрович.
     - Да  поднимись же,  Езус-Мария!  Как будто я  генерал и  могу знать,
почему стреляют! Тебе лучше знать, ты старый солдат!
     - Может, какое учение? - кряхтя и почесывая спину, ответил Осип.
     - От такого чертова учения хата развалится и  окна повылетают.  Потом
Франчишка замазку добывай да вставляй.  Нехай оно пропадет,  такое учение.
Ось, ось, матка бозка!
     Франчишка Игнатьевна присела на край постели и от страха подпрыгивала
вместе с  деревянной кроватью.  А тут на нее напала еще икота,  которая не
давала ей покоя и вывела Осипа Петровича из терпения.
     - Ось як! Гык!.. Совсем с ума посвихнулись! Гык!
     - Перестань ты в ухо гыкать! - прикрикнул Осип.
     - Что  я,  сама  гыкала?  У  меня  тут  в  печенках гыкает!  Тут  так
загыкаешь, глаза выскочат!
     - В ухо уж встряло, а ты гык, гык! Помолчала бы трохи...
     - Чем ворчать-то, как старый домовой, встал бы да пошел, да узнал бы,
да  жену успокоил,  как  это  хорошие муженьки делают.  Небось на  Клавдию
Федоровну муж так не ворчит, коли она в другой раз и заикает...
     - На черта мне такое узнавание!  Вот напустилась спозаранку! Як будто
я  сам из пушек палю и  ей спать не даю.  Сама над ухом палит,  як из пары
добрых пистолей. Говорю, военное учение, хочешь - слухай, хочешь - нет!
     - От петуха яйца не дождешься, так и от тебя доброго слова!
     - Я уже все добрые слова,  какие у меня были, давно повысказал. Нет у
меня добрых слов для такой трещалки.  - Осип Петрович повернулся на другой
бок и потянул на себя одеяло.
     Как  ни  страшно было выходить Франчишке Игнатьевне,  но  утерпеть не
было  никакой  возможности,  тем  более  она  услышала,  что  проснулись и
захлопали дверями соседи,  с  улицы доносился громкий разговор.  Франчишка
Игнатьевна торопливо накинула на  плечи  платок,  выскользнула в  сени,  а
затем, осторожно ступая, маленькими шагами вышла на улицу.
     Гул стрельбы ни  на секунду не умолкал.  Возле дома Юзефа Михальского
толпились люди.  У  крыльца,  одетый в  полувоенную форму,  рядом с громко
разговаривающим отцом стоял Владислав и курил папиросу.
     - Мы этого давно ожидали.  Германская армия такая,  что завоевала всю
Европу. Капут Советам! - возбужденно говорил Михальский.
     Все молчали.  Олесь Седлецкий стоял в сторонке,  тревожно посматривал
на небо и прислушивался к рокоту высоко летящих самолетов.
     Мелкими  шажками  сбоку   подходила  Франчишка  Игнатьевна,   начиная
понимать сущность разговора.
     Со  стороны пограничной заставы доносились густая пулеметная дробь  и
резкие хлопки одиночных выстрелов.
     - На  заставе уже  бой,  -  поднявшись на  верхнюю ступеньку крыльца,
сказал Владислав, вглядываясь в сторону Новичей.
     - Что там застава!  -  горячился его отец.  -  Через полчаса там одни
кирпичики  останутся.   У   меня  недавно  был  один  разговор  с   верным
человеком... про германскую армию...
     Владислав,  быстро сойдя с крыльца вниз, дернул отца за руку и что-то
шепнул ему на ухо.
     Юзеф повернулся и злыми глазами уставился на Франчишку Игнатьевну.
     - А  тебе,  босоножка,  что  здесь нужно?  -  стуча по  земле палкой,
крикнул Михальский.
     Франчишка  Игнатьевна  сначала  растерялась,   опешила,   но  тут  же
оправилась и приняла оборонительную позу:
     - Хай я буду босоножка,  добре...  А ты кто такий? Куркуль недобитый!
Ты на меня палкой не махай,  не махай!  Я  ж  тебя все равно не испугаюсь.
Тоже мне разгусачился! Вытянул шею, смотри, лопнет! Босоножка!
     - Геть  ты  отсюдова,  чертова баба!  -  Михальский поднял палку,  но
Владислав  удержал  его  и  попросил  Франчишку Игнатьевну уйти  от  греха
подальше.
     Франчишка  Игнатьевна,  суля  старому  Михальскому  кучу  бесенят  за
пазуху,  повернулась и  собралась уходить.  Но  в  эту  самую  минуту  над
головами толпившихся людей пролетел со свистом тяжелый снаряд и с грохотом
разорвался в саду Михальских. С треском повалилась старая яблоня, на улицу
упали  комья  земли.  Оцепеневшая Франчишка Игнатьевна какое-то  мгновение
после разрыва снаряда постояла на месте,  потом упала на землю,  полежала,
как  она  потом рассказывала,  трошечки,  ощупала коленки,  они  оказались
целыми, вскочила и помчалась к своей хате.
     Осип Петрович уже  был  одет,  стоял у  открытого окна и  невозмутимо
курил свою цигарку.
     - Война,  Осип,  слышишь?  Жинку твою чуть не загубили,  - задыхаясь,
проговорила Франчишка Игнатьевна.  -  Снова началась, проклятущая! Як меня
вдарило,  перевернуло несколько  раз,  як  куриное  перо,  и  через  забор
кинуло... Кажись, я уже на том свете побывала и назад возвернулась...
     - Может,  тебя того...  куда-нибудь зачепило?  -  с тревогой в голосе
спросил Осип Петрович.
     - Ничего меня не зачепило! Я стояла, як верба, и даже не шелохнулась,
а чего мне ховаться...
     - Я  еще  тогда почуял,  что  война,  -  разглаживая ребрышком ладони
подстриженные усы, сказал Осип Петрович.
     - Ничего ты не почуял! Это я почуяла и побежала...
     - Раз почуяла,  так и сидела бы дома, и нечего было нос казать. Часом
трахнет бризантным снарядом,  и  опрокинешься вверх копытцами,  а кому это
нужно,  чтобы моя Франчишка опрокинулась вверх копытцами,  и  что я  тогда
буду делать один с коровой да с бычком,  да с твоими гусятами,  и на черта
мне сдалась такая жизнь, чтобы ты попала под эту бризантную штуку?
     Слово  "бризантную" Осип  Петрович  подчеркнул,  показывая этим  свою
компетентность в военном деле.
     - Раз ты знал, что война, то, как старый солдат, удержал бы меня, и я
бы  не побежала и  не натерпелась такого страху,  -  проговорила Франчишка
Игнатьевна.  Но, тронутая его сочувствием, добавила: - А ты и сам не торчи
у окна, еще залетит якая-нибудь железка и зачепит...
     - Ну-ну!  Мы не такое видали!  - Осип Петрович покашлял и молодцевато
прошелся до порога.
     - Чего  же  мы  будем делать?  -  присаживаясь на  постель,  спросила
Франчишка Игнатьевна.
     Она  никак  не  могла успокоиться.  Нарушался ход  ее  мыслей и  весь
обычный уклад жизни.  Надо  было доить корову,  кормить птицу,  но  ей  не
хотелось даже сдвинуться с места.
     - Тот длинный черт Михальский,  чтоб ему клещ залез в поганую ноздрю,
на меня растопырил крылья да так рассобачился, начал палкой махать.
     - Как так палкой махать?  -  остановившись посреди хаты, спросил Осип
Петрович.
     Франчишка все  ему подробно расск