оворенности опыт был перенесен
в  другие группы.  Следующий раз  повезло и  Сороке.  На  его тумбочке уже
красовался новенький том "Поднятой целины",  и он с упоением читал вслух о
приключениях деда Щукаря.
     Теперь в игре участвовали почти все пограничники.  Даже повар Чубаров
однажды  изображал  нарушителя.  Поощрялись и  те,  кому  хитрой  выдумкой
удавалось обмануть товарищей.
     Пограничная  служба   требует   от   людей   большого  умственного  и
физического напряжения,  быстроты  действия при  преследовании нарушителя,
железной  выдержки  и  дисциплины.  На  малейшее нарушение дисциплины Усов
немедленно реагировал,  но,  наказывая  провинившегося,  он  внутренне был
недоволен собой, чувствуя, что где-то сам чего-то недосмотрел и недоделал.
Советовался по этому поводу с Шариповым.
     Молодой командир,  он  все советы по  воспитанию людей воспринимал от
политрука с  благодарностью.  Шарипов был  старше его годами,  с  солидным
партийным стажем.  На границе он служил свыше десяти лет и  успел побывать
во многих, самых отдаленных уголках страны.
     Беседуя с политруком о воспитании людей,  Усов каждый раз убеждался в
том, что у заместителя есть чему поучиться.


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

     Усов написал  Шурочке  записку  и,  передавая  ее  Клавдии Федоровне,
сказал:
     - Вы  на  словах ей передайте,  чтобы она пораньше пришла...  Чего ей
сидеть в выходной день в одиночестве?  Пусть с утра приходит. Глядишь, и я
пораньше освобожусь...
     - Когда  же  вы  наконец женитесь?  -  спросила Клавдия Федоровна.  -
Запугал девушку своим Памиром, вот она и робеет.
     - А мне робкая жена не годится. Беру на выдержку, а там посмотрим...
     Клавдия Федоровна направилась с  детьми в  школу,  передала записку и
вернулась на заставу вместе с Александрой Григорьевной.
     После  этого  Клавдия Федоровна стала искать Усова,  чтобы пригласить
его к  завтраку.  Однако выяснилось,  что Виктор Михайлович оседлал коня и
уехал в комендатуру, куда его срочно вызвали.
     Поиграв  со  Славой,   Шура  долго  ходила  по  комнате  и  рассеянно
посматривала в окно.  Потом, взяв первую попавшуюся в руки книгу, пошла на
берег  Августовского канала и  села  под  старой вербой.  Однако читать не
могла, да и книга оказалась не той, какая нужна была по ее настроению. Это
было  наставление по  сбору  лечебных  трав.  Шура  раздраженно покусывала
сорванную на ходу ветку черемухи.  В ушах нудно гудели противные комары, а
в  глаза лез  проскользнувший сквозь листву солнечный луч.  Повалявшись на
траве и  измяв тщательно выутюженное платье,  Шура  встала и  спустилась к
берегу канала.  Там на деревянном мостике сидела какая-то женщина в  синем
платье и мыла ноги. Шура подошла ближе.
     Женщина, услышав ее шаги, обернулась. Это была Ганна Седлецкая.
     - Здравствуйте,  Александра Григорьевна!  -  сказала Ганна.  -  А  я,
знаете, к вам заходила, и мне сказали, что вы ушли на заставу.
     - Здравствуйте, Ганна!
     Шура очень обрадовалась этой встрече, и они расцеловались.
     - Почему,   Ганночка,   тебя  не  видно?  Ты  даже  в  библиотеке  не
показываешься...
     - Меня здесь не было. Я два месяца жила в Гродно у Галины.
     - Как она поживает? - спросила Шура.
     - Галина очень  счастлива,  скоро  будет матерью,  а  я  тетушкой,  -
грустно улыбнувшись, проговорила Ганна и вытерла платком глаза.
     - Ты плакала, Ганна?
     - Да,  я  сегодня поплакала...  Садитесь рядом со мной,  Шура.  Здесь
хорошо.  Я  была у секретаря райкома партии Викторова.  Я могу преподавать
польский и  немецкий языки.  Он посоветовал мне поступить на работу в вашу
школу.  Я  зашла к  вам  и  хотела поговорить...  Вы  знаете Викторова?  -
спросила Ганна.
     - Еще бы.  Это замечательный человек, - воскликнула Шура и, почему-то
мысленно сравнив его с  Усовым,  к  своему удивлению,  нашла,  что эти два
человека очень похожи друг  на  друга своими характерами.  Оба  они  любят
острый юмор, оба упрямые и требовательные.
     - Да,  это  хороший  человек,  -  задумчиво  продолжала Ганна.  -  Я,
признаться, мало встречала таких людей. Он часто бывает в школе?
     - Он везде бывает, и все его уважают, даже маленькие дети...
     - Да,  да!  Я вам об этом и говорю,  - взволнованно перебила Ганна. -
Дети  очень  тонко  и  верно  чувствуют хорошего человека.  Их  невозможно
обмануть.
     Ганна,  опустив голову,  несколько секунд помолчала, а потом передала
разговор, который у нее произошел с секретарем райкома партии.
     В Гродно Ганна много думала о том, что советские люди живут совсем не
так,  как  жили  поляки  при  старой  власти.  Ганну  поражала обаятельная
простота,  честность,  заботливость этих людей. Они не только не гордились
своим положением и достатком, но и как будто не замечали всего этого.
     Никогда Ганна столько не  читала,  как  за  эти  последние два месяца
своей жизни в Гродно.  У Рубцовых была хорошая библиотека, и книги помогли
ей  основательно  познакомиться с  жизнью  Советской  страны.  Как-то  она
сказала  Косте,  что  хотела  бы  стать  учительницей  иностранного языка.
Кудеяров принес ей  литературу по  педагогике.  При отъезде Рубцов написал
записку Викторову,  которого близко знал, и сказал Ганне, чтобы она с этой
запиской поехала в райком партии.
     В  большом  светлом  кабинете навстречу Ганне  из-за  стола  поднялся
человек в  защитного цвета  гимнастерке,  в  котором она  не  сразу узнала
Викторова.  Секретарь райкома был в очках,  но тут же снял их,  положил на
стол.  Он сейчас показался Ганне совсем молодым и  выше ростом.  Его серые
живые глаза дружелюбно улыбались.
     - Здравствуйте,  товарищ Седлецкая.  Мы  с  вами немножко знакомы,  -
сказал Викторов, напоминая о встрече на дороге.
     - Да,  мы встречались...  -  чувствуя,  как приливает кровь к  щекам,
ответила Ганна.  -  Простите, товарищ Викторов, - оправившись от волнения,
продолжала она. - Моя фамилия Михновец. Ганна Михновец по мужу.
     - Виноват. Я этого не знал.
     Они  постояли  некоторое  время  молча.   Пригласив  Ганну  присесть,
Викторов сказал:
     - Ваше желание учить ребят приветствую.  Люди нам нужны, очень нужны.
Значит,  вы замужем?  Извините,  это не праздный вопрос.  Ваш муж работает
где-нибудь?  Михновец!..  Что-то  очень  знакомая фамилия!..  Михновец,  -
повторил Сергей Иванович, постукивая пальцами по столу.
     - У  меня нет мужа.  Он  погиб летом тридцать девятого года.  Мы жили
вместе  только  один  год,  а  потом  случилось  несчастье...  -  медленно
проговорила Ганна.
     - И  как  это случилось,  вы  можете рассказать?  Но  если вам тяжело
вспоминать это,  то не рассказывайте. - Сергей Иванович откинулся к спинке
кресла.
     - Мой муж был лесничий и утонул в озере Шлямы, - тихо сказала Ганна.
     - Подождите, подождите... Утонул в Шлямах... Михновец!
     Викторов быстро  встал  и  открыл сейф.  В  руках  у  него  очутилась
объемистая тетрадь. Перелистывая ее, он спросил:
     - А как звали вашего мужа?
     - Михась.  Он белорус,  - поднимая  на  Викторова  удивленные  глаза,
ответила Ганна.
     - Совершенно верно.  "Михновец Михаил Михайлович, рождения 1915 года,
родился  в  селе  Рабовичи Белостокской области,  окончил  лесотехническое
училище и работал государственным лесничим,  привлекался к ответственности
за участие в студенческих беспорядках", - читал Викторов.
     - Откуда вам все это известно? - волнуясь, спросила Ганна.
     - Видите  ли,  когда  я  работал в  пограничной комендатуре,  то  мне
пришлось познакомиться с этим делом...
     - Что вы выяснили,  Сергей Иванович?  - Предчувствуя что-то недоброе,
Ганна поднялась со стула.
     Она и раньше догадывалась, что Михась не мог случайно утонуть, он был
сильным, выносливым человеком, отлично плавал.
     - Вы только не волнуйтесь. Садитесь и успокойтесь. - Викторов подошел
к Ганне и,  положив руку на плечо, усадил в кресло. - Прошу успокоиться. Я
вам все расскажу,  что мне известно о  вашем муже.  Но не припомните ли вы
сами  некоторые случаи из  его  жизни?..  Может  быть,  он  что-нибудь вам
рассказывал? Какие у него были отношения с местным ксендзом Сукальским?
     - Он не любил католических священников и  вообще не верил в бога.  Он
говорил,  что в  бога могут верить только невежественные люди,  а ксендзов
считал лгунами и лицемерами.  Когда Сукальский приходил в наш дом,  то мой
муж  сильно спорил с  ним  и  резко высмеивал его,  в  особенности за  его
отношение к женщинам... Ксендз очень сердился на мужа и грозил выхлопотать
ему папское проклятие.
     - А  вы не припомните,  что у  него произошло с  помещиком Гурским по
поводу лесных делянок?
     - Помню эту историю. Долго рассказывать...
     - Ничего. Расскажите, - попросил Викторов.
     - Михась работал государственным лесничим,  вы  знаете это.  Так  вот
рядом с его участком были леса пана Гурского.  Когда не было еще на службе
моего мужа,  пан рубил лес,  где ему хотелось,  и никто этого не запрещал.
Лесничим он  давал  взятки.  Приехал Михась,  поставил новых объездчиков и
начал  проводить новое  межевание.  Старое давно заросло,  и  от  него  не
осталось почти никакого следа.  Гурскому это не  понравилось.  Он вызвал к
себе Михася и попробовал перетянуть его на свою сторону, предложил крупную
взятку. Но муж был человек честный и горячий. Пану он наговорил дерзостей.
С  тех пор и  пошли неприятности.  Пан посылал своих холопов и  производил
хищнические порубки казенного леса.  Михась ничего не мог поделать: у пана
были  вооруженные люди  и  много собак.  Тогда Михась написал обо  всем  в
Варшаву главному начальству.  В Белостоке у него жил приятель -  журналист
Петр Ключинский.  Так Михась написал и  ему о всех панских безобразиях.  А
тот  напечатал об  этом  в  газетах.  После этого приехала комиссия и  все
подтвердила.  Гурского по  суду оштрафовали на  большую сумму и  заставили
заплатить государству.  Потом стало все тихо.  Мы поженились и  жили очень
хорошо целый год. Ссора с Гурским была забыта...
     - Напрасно вы думаете, что ссора была забыта. - Сергей Иванович вынул
из  тетради фотографию и,  передав ее Ганне,  спросил:  -  Вы знаете этого
человека?
     - Да,  знаю!  - возбужденно проговорила Ганна. - Это Петр Ключинский!
Вы какие-нибудь сведения о нем имеете?
     - Да,  имею.  Он в  Минске на советской работе.  Он-то и  просил меня
проверить это дело. Я выполнил его просьбу... А вот этого человека вы тоже
знаете?  -  Викторов показал другую фотографию,  где  был  снят  человек в
рваной одежде, с растрепанной густой копной волос и раскосыми глазами.
     - Это же глухонемой рыбак Мережко.  Михась всегда очень жалел его,  и
они вместе утонули... Но рыбака не нашли, а Михась всплыл потом...
     - Нет, Ганна Алексеевна, нашли и этого, он не утонул, а жив...
     - Жив? Мережко? - с ужасом глядя на Викторова, прошептала Ганна.
     - Да, - подтвердил секретарь райкома. - Только он вовсе не глухонемой
и не Мережко,  а подкупленный помещиком и ксендзом Сукальским бандит... Мы
не хотели вам этого говорить и растравлять вашу душевную рану...  Но,  мне
кажется,  следует рассказать об этом,  чтобы вы лучше разбирались в людях.
Это он убил вашего мужа.
     - Что вы  говорите,  Сергей Иванович!  Что вы говорите!  Этот Мережко
часто приходил к нам,  я ему всегда давала хлеба и вина.  Как же это могло
случиться, Сергей Иванович?
     - Это был ваш враг,  а вы его не заметили!  Успокойтесь.  Ваш муж был
честный и порядочный человек...


     - Вот что он мне рассказал! - подняв грустные глаза, сказала Ганна. -
Вы  понимаете,  Шура,  как  тяжело было  слушать?  Но  я  ушла из  райкома
какая-то,  ну,  как вам сказать... я на все стала смотреть как-то иначе. -
Ганна с  минуту помолчала.  Потом неожиданно спросила:  -  Шура,  скажите,
правда, что Сергея Ивановича жена оставила?
     - Он никогда не был женат.  Жила здесь девушка, агроном, кажется, они
должны были пожениться,  но  он заболел и  уехал.  И  она уехала...  Уж не
влюбилась ли ты, Ганночка? - положив руки на ее плечи, спросила Шура.
     - Я не знаю,  что тебе ответить, но признаюсь, что за таким человеком
я всюду бы пошла.  Это очень чистый человек и ясный, вот как это небо... -
Ганна взмахнула рукой и,  глядя в  синюю высоту,  где не  было ни  единого
облачка, добавила: - Он такой же, как и мой Михась, справедливый и гордый!
     Ганна и Шура тепло простились.
     Обо  всем  этом  Шура  рассказала  Клавдии  Федоровне.   История  эта
взволновала Клавдию Федоровну до крайней степени.  Они сидели на веранде и
долго молчали.  Потом Клавдия Федоровна пошла готовить обед.  Шура взялась
ей  помогать,  но  у  нее  ничего не  клеилось,  все валилось из  рук.  Ей
казалось,  что  очень  медленно тянется время.  Виктор Михайлович появился
только перед самыми сумерками.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Весь  день Шура сердилась на  Усова.  Она  приберегла для  него много
обидных слов,  но при его появлении они исчезли,  улетучились,  как дым. С
языка сорвалась самая обыкновенная фраза:
     - Ну как только тебе не стыдно!
     - Почему мне  должно быть стыдно?  -  присаживаясь рядышком,  спросил
Усов.
     Он был в новой летней гимнастерке,  чисто выбрит,  надушен.  Ей стало
неприятно за  свое  помятое  платье,  за  растрепанные волосы,  в  которых
маленький Слава Шарипов,  сидя у  нее на коленях,  навел "порядок" на свой
детский вкус.
     - Прислал записку, пригласил, а сам исчез на весь день!
     - Дела, голубушка моя, дела...
     - Зачем же тогда приглашал?
     - Извини,  конечно,  но я не знал,  что так получится. А ты уже домой
собралась? Нам поговорить необходимо...
     - Да, мне надо скоро уходить. Уже поздно...
     Усов, ничего не ответив, взял ее за руки, ласково посмотрел в глаза и
провел рукой по ее горячей щеке.  Они сидели на квартире Усова,  куда Шура
пришла  впервые.   Видя   просительную  улыбку  на   лице  Виктора,   Шура
почувствовала,  что дальше не  может на него сердиться.  Она была утомлена
ожиданием, взволнована рассказом Ганны, и ей хотелось сейчас только покоя,
счастливого покоя с дорогим ей человеком.
     - Мне надо уходить, - снова напомнила она тихо.
     Но  уходить ей  вовсе не хотелось.  Если бы Усов сказал,  что ей надо
поскорее уйти, то она, пожалуй, расплакалась бы от обиды.
     Он  снова промолчал и  продолжал смотреть на нее упорно,  с  пытливой
ласковостью в глазах.
     - Уже темно. Ты меня проводишь? - спросила Шура.
     Он подавлял ее своим упорным молчанием,  как и всем своим поведением.
Ничего никогда не  требовал,  ни на чем не настаивал,  говорил,  казалось,
полушутя-полусерьезно. Впервые как-то поцеловал ее при прощании, уезжая на
границу.  Поцеловал дружески,  искренне и  просто.  Она не  обиделась,  не
запротестовала,  а  всю ночь не спала и  все думала о  нем,  где он и  что
делает в  эту  темную дождливую ночь.  Это были счастливые думы,  ожидание
чего-то хорошего.
     Наступила ночь.  С  запада стала  подниматься туча,  и  белые оконные
занавески застлала мутная темнота.  Полусвет июньской белой ночи  падал на
новые  голубые обои,  и  Шура  видела  блестящую никелем кровать,  высокую
спинку дивана, стулья, большой письменный стол, на котором лежали бумаги и
книги. Раньше этих вещей в комнате не было: стояла обыкновенная солдатская
койка с соломенным матрацем, а вместо дивана какая-то рыжая тумбочка.
     - Почему ты, Витя, молчишь? - тихо спросила Шура, боясь пошевелиться.
- Мне же уходить надо... Вот ведь ты какой...
     Но  вместо  того  чтобы  встать,   она  прижалась  к  нему  плечом  и
почувствовала,  что  раньше стоявшая между ними какая-то  невидимая стенка
исчезла.
     - Никуда тебе  не  нужно уходить,  -  проговорил он  медленно,  но  с
твердой властностью в  голосе и  встал со стула.  Не выпуская ее руки,  он
продолжал: - Мне, Саша, сейчас надо уже уходить, а ты оставайся.
     Первый раз за все время он назвал ее Сашей.
     - Зачем тебе уходить? - огорченно спросила Александра Григорьевна.
     - Мне  необходимо  быть  на   границе.   Сегодня  вечером  над  нашей
территорией летал чужой самолет.
     Слово,  "чужой" Усов подчеркнул жестко,  как  бы  придавая ему особое
значение.
     - Как чужой? - спросила она.
     - Обыкновенно...   чужой,   -  значит,  не  наш...  В  данном  случае
германский, с фашистской свастикой. Летал, должно быть, фотографировал...
     - Он же не имеет права!  Что же это значит?  -  растерянно прошептала
Александра Григорьевна.
     - Ясно, что не имеет права. Но это же фашисты! А они, как известно, с
правами и законами не считаются...
     Усов прошелся из  угла в  угол.  Остановившись перед Шурой,  он вдруг
резко выпрямился и, подняв голову, громко проговорил:
     - Понимаешь, на крыльях желтые кресты и змеиная свастика на хвосте! У
меня зарябило в  глазах!  Казалось,  что там переплелись две желтые кобры,
высунули кончики жала и готовятся ужалить.  Стрелять хотелось!  Пришить бы
их,  как,  бывало, в поле я железными вилами пришивал к земле гадюку! А мы
стояли с  Шариповым и  молчали.  Пограничники то  на самолет,  то на нас с
удивлением  смотрели.  А  стрелять  было  нельзя,  к  провокациям  надо  с
выдержкой относиться...
     - Ты подумай, какая наглость! - хрустнув пальцами, сказала Александра
Григорьевна.
     - Вот именно,  наглость,  -  горячо согласился с ней Усов.  - Уходить
тебе уже поздно. Здесь располагайся. Отдыхай, не думай ни о чем дурном...
     - Ты уже собираешься?
     - Да. Утром вернусь.
     - Значит, ты... на всю ночь?
     - Ночь теперь короткая...
     Усов  нагнулся  к  ней,  взял  осторожно  за  голову,  несколько  раз
поцеловал и быстро пошел к порогу.
     Рано  утром  в  комнату  ворвался первый  солнечный луч  и  пощекотал
девушке  разрумяненное сном  лицо.  Она  открыла глаза.  Скомканное одеяло
валялось  в  ногах.  Шура  потянула  его  на  себя,  но,  повернув голову,
неожиданно увидела склоненную над столом фигуру Усова.  Он  что-то  быстро
писал, останавливался, потирал щеку и снова продолжал писать.
     Взглянув на свои обнаженные ноги,  Шура почувствовала,  как вспыхнуло
ее лицо,  и зажмурила глаза.  Закутавшись с головой,  она прислушивалась к
трепету своего сердца,  к скрипу пера,  к шелесту бумаги.  Потом услышала,
как Усов зашуршал спичками,  закурил и осторожно,  видимо, боясь разбудить
ее, встал и открыл окно. Она представила себе, как хлынул сейчас в комнату
свежий воздух,  и  ей  вдруг стало душно под одеялом и  радостно,  что она
находится здесь,  в  этой  комнате.  Чуть  приподняв одеяло,  она  глубоко
вдохнула прохладный утренний воздух и протяжно, словно издалека, спросила:
     - Давно вернулся?
     - Доброе  утро!  Пришел полчаса тому  назад.  Ты  спишь,  милая,  как
русалка...  Укрыл тебя,  но ты брыкаешься,  будто котенок лапками.  Одеяло
моментально очутилось опять в ногах.
     - Ужас  какой!  -  с  неподдельным испугом  воскликнула  Шура,  снова
закрылась с головой и отвернулась к стенке.
     - Ничего ужасного,  -  сказал Усов  и,  подойдя к  кровати,  присел с
краешка.
     Оба долго молчали. Усов заговорил первым:
     - Да, красавица моя. Видимо, придется сейчас ехать к Ивану Магницкому
и как полагается по закону...
     Усов говорил оживленно и весело.
     - Ну, хватит, миленький! Устроил мне западню, а теперь насмехаешься.
     - Нет,  Сашенька,  все,  что я сказал,  сказано серьезно, - улыбнулся
Виктор Михайлович. - За эту ночь я многое продумал...


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Прошли еще сутки,  и  в шесть часов утра большой,  рыжей масти конь с
белыми по колени ногами, запряженный в легкую бричку, подвез Усова к школе
и остановился. Лейтенант не спеша слез с сиденья, поправил разостланный на
свежем  сене  ковер  и,  подойдя  к  задернутому  белой  занавеской  окну,
осторожно постучал.  Че