е в песке бинты, пытаясь прикрутить концы завязок к
клочьям истерзанной штанины,  чтобы бинты не спускались и не обнажали рану
с застрявшими в ней осколками.  За этим делом его и застал лейтенант Усов.
Вид Сороки с  его единственной штаниной и  окровавленными,  запачканными в
песке бинтами производил тяжелое,  гнетущее впечатление.  Усов  вытащил из
полевой сумки свой индивидуальный пакет,  еще раз перебинтовал ногу Сороки
сверху и категорически приказал:
     - Добирайся до казармы. Сейчас за ранеными придет машина.
     - Есть добираться до казармы,  -  медленно, с расстановкой проговорил
Сорока.
     - Отлично стрелял.  А  за ремонт пулемета особое спасибо.  Теперь иди
быстрей.
     - А  куда  торопиться,  товарищ  лейтенант?  Машина-то  ведь  еще  не
пришла...
     - Мне позвонили. Сейчас должна быть, - отрывисто проговорил Усов.
     В  эту минуту им обоим было очень тяжело.  Усов,  приставив к  глазам
бинокль,  упершись локтем  в  пулеметную станину,  стал  говорить Сороке о
скорой встрече:
     - Конечно,  Игнат,  мы еще встретимся,  вместе повоюем!  Но сейчас ты
торопись,  дорогой,  торопись...  А  то стукнет в другую ногу,  тогда надо
нести двоим.  А люди,  сам знаешь,  здесь нужны...  Иди, Игнат, на машину,
иди...
     Сорока уходил из траншеи с чувством виноватости и обиды на то, что он
здесь лишний,  неполноценный,  и  в  то  же  время понимая,  что начальник
заставы прав.  Подобьют вторую ногу -  и  он уже станет обузой.  В казарме
Сорока,  кроме телефониста,  никого не  нашел.  Он  напился из  бака воды,
сменил  брюки  и,  кое-как  натянув  штанину  на  раненую ногу,  пользуясь
временным  затишьем,  снова  пробрался  во  вторую  траншею.  Стараясь  не
попадаться  на  глаза  политруку  Шарипову,  Сорока  пристроился  в  окопе
Юдичева.  Однако на  него  никто  не  обратил внимания.  В  ожидании атаки
пограничники были суровы, сосредоточенны, молчаливы.


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     В  тот  день  особенно жарко  пригревало солнце.  Высохли  на  цветах
хрустальные блестки  росы.  На  узкую,  заросшую травой  межу  от  высокой
колосистой ржи падала короткая тень.  Она, казалось, вздрагивала от гулких
неумолкающих выстрелов.  Вздрагивала и  устало шагавшая по меже Александра
Григорьевна.  В одной руке она несла белый узел,  другой поддерживала Олю,
одетую в пестренькое короткое платьице. Оля тоже несла в руках свой узелок
с   книжками.   Иногда  они  останавливались,   чтобы  перевести  дыхание.
Александра Григорьевна прислушивалась и пугливо озиралась по сторонам.
     - Куда мы идем,  тетя Шура?  - дергая Александру Григорьевну за руку,
спрашивала Оля. - Где же моя мама?..
     - Идем,  Оленька,  идем быстрей, милая, - торопила девочку Александра
Григорьевна,  а  сама,  измученная и  потрясенная всем случившимся,  не  в
состоянии  была  хоть  сколько-нибудь  прибавить  шагу.   Она  тоже  плохо
соображала, куда и сколько времени они идут.
     - Ну где же мама,  где?  -  шептала Оля, откидывала падающую на глаза
темную,  липкую от пота прядку волос.  -  Мама со Славой,  наверное, здесь
где-нибудь недалеко? Она нас дожидается, правда?
     - Да,  да,  Оленька,  конечно, правда! - Шура вытирала выступавшие на
глазах  слезы  и,   как  бы  успокаивая  себя,  уверяла:  -  Ну,  конечно,
дожидается!
     - Это война,  тетя Шура?  И долго она будет?  - спрашивала Оля, когда
они садились отдыхать.  -  Кончится бой,  и наши победят,  да?  -  пытливо
посматривая на  учительницу,  спрашивала Оля,  ни  на минуту не переставая
думать о своей матери.
     Шуре тоже казалось, что так оно и будет.
     - Когда мы  жили на другой границе,  там тоже был бой,  -  вспоминала
Оля.  -  Ночью тоже стреляли,  стреляли,  а  утром наши победили -  и  все
кончилось... Только маму бы разыскать... Она нас, наверное, ищет!
     Так они шли бесконечно долго.  Сначала вдоль канала,  дальше свернули
на  восток  и  стали  пробираться  через  густую  рожь.  Стебли путались и
раздирали ноги до крови.  Над покачивающимися колосьями посвистывали пули,
что-то рвалось и трещало,  в лицо летели комья земли вместе с истерзанными
хлебными колосьями.  Шура и Оля падали,  вновь поднимались и только  после
длительного  блуждания угодили на межу,  и по ней вышли на неизвестно куда
ведущую дорогу,  за которой тянулось широкое зеленое поле. В конце, его на
возвышенности  стоял  темно-серый  дот,  вокруг  него  клубился сизый дым,
вспыхивало пламя.  В полукилометре стоял второй дот.  Он тоже  с  грохотом
изрыгал ослепительные вспышки пламени.
     Александра Григорьевна узнала местность.  Оказалось, что, несмотря на
долгое мучительное путешествие, они прошли от заставы не больше километра.
Слева густо зеленел лес,  стоило перебежать зеленое поле  -  и  там  серой
лентой  лежала  дорога  в комендатуру.  Александра Григорьевна была твердо
уверена,  что в комендатуре они встретятся с Клавдией Федоровной. Шура уже
решила  переходить  дорогу,  но  вдруг  со  стороны ржаного поля,  утробно
завывая мотором,  показалась темная, незнакомой формы машина. В кузове над
бледно-зелеными   касками  блестели  короткие  ножевые  штыки.  Александра
Григорьевна разглядела на касках свастику.  Вспыхнувший ужас  заставил  ее
мгновенно схватить Олю за руку и, рванувшись, побежать обратно в рожь. Они
бежали,  спотыкаясь,  ничего не видя перед собой,  падали и только слышали
сзади  трескотню  автоматов.  Внезапно  Оля несколько раз подряд крикнула:
"Ой! Ой!" - и, задыхаясь, упала на землю.
     Александра Григорьевна, отпустив руку Оли, упала рядом.
     - Оленька,  милая,  что  с  тобой?  -  схватив  девочку за  голову  и
вглядываясь в ее побледневшее лицо, спросила Шура.
     - Нога,  нога подвернулась...  -  Оля хотела тронуть ушибленное место
ладонью,  но быстро отдернула руку и с детским удивлением проговорила: - У
меня кровь, кровь...
     Александра Григорьевна на  мгновение  застыла  в  неподвижности,  но,
пересилив себя,  отдернула платье  девочки и  увидела выше  колена струйку
крови.  Дрожащими руками  она  развязала свой  узел  и,  разорвав какой-то
платок,  обмотала раненую ногу.  Потрясенная случившимся, Оля первое время
не  чувствовала боли и  даже уверяла Шуру,  что ей  совсем не  больно,  но
встать на ногу не смогла.  Позднее, обливаясь потом, она стала вздрагивать
всем телом, просила пить.
     - Подожди,  Оленька,  милая моя девочка!  Скоро мы дойдем,  дойдем, -
неся на руках ставшее вдруг таким тяжелым тело девочки, говорила Шура.
     Она  сама  задыхалась от  жары и  усталости.  Пройдя несколько шагов,
Александра Григорьевна почувствовала,  как у нее потемнело в глазах, часто
и неровно застучало сердце, и она в изнеможении повалилась на землю.
     Когда открыла глаза,  то,  совсем как в  бреду,  охваченная радостью,
увидела  перед  собой  родную  зеленую  фуражку.  Из-под  козырька на  нее
смотрели усталые знакомые глаза. Она не сразу вспомнила, чьи это глаза, но
уже  знала,  что  это  другие глаза,  совсем не  те,  которые ей  страстно
хотелось увидеть.
     - Александра  Григорьевна!   Это  я,  Чубаров,  повар,  -  проговорил
пограничник хриплым голосом.  -  Вот с поручением в комендатуру пошел... и
вот...  Начальник заставы меня  послал  с  документами...  А  меня,  вишь,
подстрелили...  -  продолжал Чубаров. - Размозжили коленку... Полз, полз и
ползти уж сил не хватает...  -  Словно в  доказательство того,  что у него
действительно не  хватает сил  и  разбита коленка,  повар показал рукой на
обмотанную окровавленной штаниной ногу.  -  А  дочку нашего политрука тоже
ранили.  -  Чубаров отвернулся в сторону и с дрожью в голосе продолжал:  -
Дочку нашего политрука...  Она-то совсем маленькая. Вишь, спит и ничего не
знает...  Попить у меня все просила...  А чем попоить?  Нечем.  Про папу с
мамой спрашивала.
     - Как там наши?..  -  склонясь к  Чубарову,  одними губами прошептала
Шура.
     - Ничего,  наши бьются... Вот сейчас что-то притихли, наверное, опять
отбили атаку.  Я уже больше часа ползу.  Сам весь горю и ногу,  как огнем,
жжет.  Надо ведь,  угодил куда - прямо в коленную чашку. Ну хоть бы в руку
иль в  плечо,  иль еще куда-нибудь,  чтобы двигаться можно было,  а то как
раздавленный... Как же я теперь приказ-то выполнять буду?
     Чубаров взял обеими руками ногу,  хотел приподнять,  но желто-зеленое
лицо  его  исказилось от  боли,  и,  чтобы  заглушить боль,  он  продолжал
говорить, как он кормил завтраком людей, как полз, как его ранили.
     - Как же, Александра Григорьевна, мне быть с документами? - задумчиво
спросил повар. - Приказ я должен выполнить.
     - Подождем.  Наши отобьются, и кто-нибудь сюда придет. Ведь бывали же
нападения.  Ночью стреляли,  а  днем  все  заканчивалось,  -  успокаивающе
ответила Шура.
     - Э-э, нет, Александра Григорьевна! По всей границе началось, от моря
и  до  моря.  Начальник  заставы  такое  сообщение  получил.  Война  везде
началась.  Приказано биться так,  чтобы не отдать ни одного кусочка земли.
Ежели я  был  бы  сейчас на  заставе...  Нога там  или  еще какое ранение,
пристроился бы  в  окопе и  стрелял бы,  как  и  все наши,  до  последнего
патрона!  А  теперь  вот  тут...  -  Чубаров покачал головой и,  чтобы  не
заплакать,   заскрипел  зубами,  и,  повернув  к  ней  лицо,  приглушенным
отрывистым голосом продолжал:  -  Вы  знаете,  как  сержант Бражников этих
гадов уничтожает? Сотню, наверное, из снайперской винтовки уложил на линии
границы,  а  потом из  пулемета.  Лейтенант Усов  дал  задание подползти и
закидать гранатами минометную батарею фашистов.  Пошли они с  Лысенкой,  а
потом мы наблюдали,  какой там был грохот.  Все на воздух подняли. Лысенку
ранили,  и  Бражников его  на  плечах  принес.  Только  фельдшер перевязал
Лысенку,  он  тут  же  взял винтовку и  стрелять начал из  окопа.  Вот как
дерутся наши!
     - Вы видели Шарипова? - спросила Александра Григорьевна.
     С  появлением Чубарова она немного успокоилась.  Теперь около нее был
хоть и раненый, но свой человек.
     - Шарипова я видел в самую последнюю минуту...  Вернулся,  гляжу,  на
том месте, где стрелял Лысенко, одна винтовка лежит, а Лысенки нету...
     Александра  Григорьевна  все  поняла  и   не   могла  заставить  себя
расспрашивать дальше.
     Однако Чубаров говорил с жесткой простотой:
     - Не  видно Лысенки и  Фаргошина тоже...  А  политруку нашему сначала
плечо осколком разбило...
     - Ранило?  -  Шура  наклонила к  нему лицо и  вцепилась руками в  его
плечо. - Ранило?.. Ну, говори же, говори!
     - Ранило его прежде,  а потом...  второй раз...  -  ответил Чубаров и
осторожно снял со своего плеча тяжелые руки Шуры.
     - Сейчас почему так тихо,  Чубаров? Почему там не стреляют? - касаясь
концами   пальцев   его   мокрой   горячей  щеки,   спрашивала  Александра
Григорьевна. - Может, там уже никого нет?
     - Отбили,  вот и тихо. Нет, наши оттуда уже не уйдут! Это я наверняка
знаю.
     Оля вздрогнула и  открыла глаза.  Потирая кулачком переносицу,  снова
зажмурилась и уронила голову на узел, вяло попросила:
     - Мама! Мамочка! Дай мне водички попить...


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Очнувшись,  Клавдия Федоровна почувствовала у  себя  на  ногах что-то
живое  и  теплое.  Положив голову к  матери на  колени,  совсем измученный
мальчик  спал  тяжелым,  тревожным сном.  Клавдия  Федоровна посмотрела на
Славу, хотела было пошевелиться, изменить положение, дать отдохнуть своему
онемевшему телу,  но ей не хотелось тревожить ребенка, и она не переменила
своего неудобного положения,  ощущая острую боль в голове и во всем поющем
теле, которую причиняла ей стучавшая по неровной дороге бричка. За высокой
стеной темно-зеленого леса  что-то  ухало,  грохотало и,  казалось,  шумно
покачивало  верхушки  деревьев.   Сознание  пришло  внезапно,   и  Клавдия
Федоровна сообразила,  что куда-то едет. Она вспомнила треск разрывающихся
снарядов,  падающие и лопающиеся в небе звезды,  потом крик Оли и Славы...
"А где же Оля?"  -  как молнией ударило ей в  голову.  Осмотрела торопливо
бричку,  спящего ребенка,  запыленную спину  бойца  в  зеленой пограничной
фуражке, который вел лошадь под уздцы, и все поняла.
     - Подождите,  товарищ,  стойте,  -  тихо проговорила она со  стоном в
голосе.
     Боец  оглянулся  и,  добродушно улыбаясь,  придержал  мерно  шагающую
лошадь и понимающе сказал:
     - Может быть,  вам  что-нибудь нужно?  Я  сейчас...  -  Он  остановил
лошадь.
     - Да куда же вы,  Кабанов?  -  спросила Клавдия Федоровна, не понимая
его хлопотливых движений.
     - Моя фамилия не Кабанов,  а Тимошин.  Егор Тимошин из комендатуры, -
поправил ее пограничник,  косясь на округленный живот Клавдии Федоровны. -
Я всю дорогу за вас боялся.  Потихоньку уж теперь еду.  Спервоначалу шибко
пришлось гнать.  Долго в  балке простояли,  снаряды рвались,  да и мальчик
сильно плакал,  а  вас как лихорадка трясла.  Вон оно что кругом творится!
Мне комендант приказал доставить вас в полной сохранности.
     - Куда же мы едем-то? - почти выкрикнула Клавдия Федоровна.
     - В район едем. Туда приказано...
     - Поворачивай назад!  У  меня там дочка осталась!  Оля!..  Понимаешь?
Скорей,  скорей!  Олюшка моя!  Назад, Егорушка, давай назад, милый! Олю же
надо взять! Олю!
     - Назад  нельзя,   что  вы!   -   посматривая  на  Клавдию  Федоровну
испуганными глазами, проговорил Егор. - Значит, дочка ваша? Большая?
     - Маленькая, девять лет! Оленька моя! Поворачивай, поворачивай назад,
милый, голубчик!
     - Вот ведь она история какая,  а? - растерянно бормотал Егор Тимошин.
- Что же делать-то? Назад поворачивать нельзя.
     - Почему  нельзя?   -   вдруг  резко  заговорила  Клавдия  Федоровна,
успокаивая  проснувшегося и  заплакавшего  Славу.  -  Там  наши!  Слышишь?
Бьются!
     - Все я слышу... Как же вы ее так одну оставили?
     - Она с учительницей Александрой Григорьевной, там отец в бою. Что же
это такое делается?!
     - Выходит,  она не  одна?  Это уж тогда мы зря задерживаемся.  Раз не
одна, значит, и ничего, может, и не случится. Мне надо скорей вас отвезти,
а самому назад вернуться. - Тимошин стал решительно разматывать вожжи.
     - Значит, тебе все равно возвращаться назад, ну, и меня вези. Вези! -
твердо проговорила Клавдия Федоровна,  чувствуя,  что она без Оли не может
ехать.
     - Нет, назад везти я вас не могу, никак нельзя.
     Егор собрал вожжи, сел в бричку и, положив на колени винтовку, тронул
лошадь.
     - Неужели ты,  Егорушка,  такой  бесчувственный!  Там  же  дочка  моя
осталась,  дите мое родное!  Понимаешь ты  или нет?  Неужели у  тебя такое
каменное сердце?
     - Это  у  меня-то?  -  Егор  Тимошин быстро  обернулся и  укоризненно
покачал головой.
     Клавдия  Федоровна беспомощно опустила  руки  и,  прижимаясь лицом  к
маленькому Славе, горько заплакала.
     Миновали  широкую  зеленую  стену  леса.   За  лесом  широким  ковром
раскинулся зеленый луг,  а за ним - бурая, косматая, полновесно налившаяся
рожь.
     На   самой   середине   зеленого  луга   бричку   обогнала  грузовая,
переполненная ранеными машина.  Немного отъехав вперед,  шофер затормозил.
Из  кабины  вышел  капитан медицинской службы и  позвал к  себе  Тимошина,
что-то  негромко сказал ему.  Егор Тимошин отдал честь и  бегом вернулся к
своей повозке.
     - Что он говорит? - спросила Клавдия Федоровна.
     - Ехать велел скорее.  А мне еще назад надо вернуться. Вот она, какая
история,  -  ответил Тимошин и, стегнув взмахнувшую хвостом лошадь, быстро
покатил вслед за машиной.
     Клавдия  Федоровна оглянулась и  с  разрывающей сердце  тоской  долго
смотрела на оставшуюся позади зелень Августовских лесов,  окутанных серыми
полосами дыма.  Не знала она и не думала,  что вернется сюда только спустя
четыре долгих и тяжких года.
     В районный центр приехали в полдень. Улицы и площадь были переполнены
войсками,  машинами и множеством эвакуирующихся людей. С этой самой минуты
Клавдия Федоровна попала под рубрику этого неуютного, малознакомого слова,
ставшего  для  людей,  временно  потерявших  свой  родной  угол,  символом
страдания и беспримерного мужества.
     Клавдия  Федоровна  решила  остановиться  около   районного  комитета
партии.  Ей  хотелось повидать Викторова.  Она  увидела  его,  окруженного
группой военных и штатских.  Поймав брошенный на нее взгляд,  она помахала
Викторову рукой.  Он узнал ее и кивнул своей крупной головой.  Поправив на
носу очки, энергично раздвинув плечом толпившихся вокруг людей, он подошел
к повозке.  Окинув жену своего друга пытливым,  внимательным взглядом, все
понял и,  ни о  чем не расспрашивая,  взял мальчика на руки,  поднял его и
ласково и просто сказал:
     - Ну, слезай, вояка. Приехали.
     Викторов поставил мальчика на  землю,  потом  осторожно взял  вялую и
грузную Клавдию Федоровну за руку и помог ей слезть с повозки.
     - Только ночью вернулся из села,  готовил людей к  уборочной.  А тут,
видишь,  что случилось.  Я  тебя давно жду.  Всех наших женщин и детей уже
проводили.  - По старой привычке он считал пограничников своими. - Мне уже
насчет вас звонили. Справлялись.
     - Кто звонил?  Скажи скорее,  Сергей Иванович! - нетерпеливо спросила
Клавдия Федоровна.
     - Александр, конечно, звонил и комендант тоже. Беспокоились.
     - Давно звонил?
     - Часа три назад, - ответил Викторов.
     - Ты мне разреши ему позвонить?  Вместе позвоним! Вот как у меня худо
получилось... Олюшка-то моя там осталась... Если бы ты только знал, Сергей
Иванович, если бы только знал, как мне тяжело!..
     - Все  понимаю,   дорогая  моя,  все!  Позвонить  сейчас  невозможно.
Понимаешь,  линия все время занята... - Викторову не хотелось ей говорить,
что  линия уже давно не  работает,  а  в  районе заставы и  даже ближе уже
фашистские войска. - Как же с девочкой у вас так получилось?
     - Ничего не  могу  сообразить и  ничего не  понимаю.  Когда  все  это
началось, прибежал Александр, взял Славку на руки, а меня повел к подводе.
Я  подумала,  что  Оля  идет сзади...  Почему она  осталась с  Александрой
Григорьевной,  не знаю!  -  Клавдия Федоровна не могла говорить,  глаза ее
наполнились слезами,  и  снова  все  перед  нею  потемнело  и  завертелось
каруселью.
     Сергей Иванович завел ее во двор,  посадил в  кузов грузовой машины к
раненым бойцам,  сунул какую-то бумажку,  крепко пожал руку и ушел. Вскоре
машина тронулась со двора.  Клавдию Федоровну кто-то позвал по имени.  Она
оглянулась.  Из другого угла кузова на нее удивленно и в то же время тепло
смотрели знакомые глаза,  на  забинтованном лице торчал большой рубцовский
нос.
     - Зиновий Владимирович? - спросила Клавдия Федоровна.
     - Похож еще?  -  улыбнулся глазами Рубцов. - Перебирайся ко мне, душа
моя, вместе будем страдать. Вот они, какие дела-то!
     При первой же  короткой остановке Клавдия Федоровна перенесла Славу к
нему и сама пристроилась у изголовья подполковника.
     Зиновий Владимирович долго молчал.
     - Значит,  у  тебя вещичек-то никаких?  -  наконец сказал он мрачно и
удивил Клавдию Федоровну таким мелким,  ничего не значащим в данную минуту
вопросом.
     - Ничего взять не успела... Не до этого было.
     - Об  этом  горевать не  станем.  Может,  в  городе сумеешь к  Галине
забежать,  там у  нас кое-что для тебя найдется...  Но  как плохо у  вас с
Олюшкой получилось! А я вот остался без Марии Семеновны...
     - Что  вы,  Зиновий  Владимирович!  -  удивленно  посмотрела на  него
Клавдия Федоровна.
     Рубцов,  потрогав на голове бинты и глухо кашлянув, хрипловатым басом
проговорил:
     - Да,  душа  моя...  сегодня утром...  сегодня утром...  когда только
всходило солнышко, ее... убили.
     - Что вы такое говорите! - в ужасе выкрикнула Клавдия Федоровна.
     Она еще не  привыкла к  этой простейшей на войне возможности внезапно
умереть и  подумала:  "Не  шутит