аса  в
попытке связаться с полевой  партией  при  помощи  paции,  установленной  на
тракторе, он махнул рукой на  это  занятие  и  стал  возиться  со  сломанным
передатчиком.
   Снимая брезентовый тент, мы получили некоторое представление о  трудности
предстоящей задачи. Тент был закреплен всего семью болтами с гайками, но  за
четыре месяца они успели покрыться льдом. Чтобы отвинтить  их,  понадобилось
свыше часа. Каждый болт  и  каждую  гайку  приходилось  отогревать  паяльной
лампой.
   Взамен тента мы принялись устанавливать деревянный кузов.  Кузов  состоял
из пятнадцати стандартных деталей: по три на пол, на каждую из сторон, крышу
и передок.  Сзади  кузов  затягивался  брезентом.  Каждую  из  трех  деталей
следовало вытащить из узкого люка. В такой собачий холод, да еще в полумраке
оказалось адски трудной задачей отыскать и совместить отверстия под болты  в
деревянных панелях с отверстиями  в  стойках  и  раме.  Лишь  на  то,  чтобы
установить и закрепить нижнюю секцию, нам потребовалось свыше часа.  Мы  уже
решили, что провозимся с кузовом до полуночи,  но  тут  Корадзини  пришла  в
голову мысль, показавшаяся нам гениальной.  Он  предложил  соединять  детали
секций в относительно теплом и светлом помещении станции, а затем,  проделав
отверстие в снежной  кровле  туннеля,  которая  посередине  была  всего  фут
толщиной, беспрепятственно вытаскивать собранные панели наверх.
   После этого дело у нас пошло на лад. К пяти  часам  коробка  кузова  была
готова. До  окончания  работы  оставалось  меньше  двух  часов,  поэтому  мы
старались вовсю. Большинство наших помощников были неумехами, непривыкшими к
физическому труду, тем более такому тяжелому и кропотливому. Однако с каждым
часом они вырастали в моих глазах. Казалось, не  знали  устали  Корадзини  и
Зейгеро, а  Теодор  Малер,  молчаливый  низенький  еврей,  словарь  которого
составляли всего несколько слов: "да", "нет", "пожалуйста" "спасибо"  -  был
неутомим, самоотвержен и ни на что не жаловался, хотя при его  хилой  фигуре
он выносил такие нагрузки, какие, я был уверен, ему под силу. Даже  сенатор,
преподобный Смоллвуд и Солли Левин. старались как могли, пытаясь не подавать
виду, как им трудно и как  они  страдают.  К  этому  времени  каждого,  даже
Джекстроу и меня бил озноб: наши руки и локти, соприкасавшиеся с деревянными
стенками кузова,  отбивали  барабанную  дробь.  На  ладонях  от  постоянного
контакта  со  стылым  металлом  живого  места  не  осталось:  они  распухли,
покрылись кровоподтеками и волдырями. В рукавицы то и дело попадали куски  и
осколки льда, да так и оставались там, не тая.
   Укрепив  четыре  откидные  койки,  мы  вставляли  в  круглое   отверстие,
проделанное в крыше, трубу камелька. В эту минуту меня позвали.  Я  спрыгнул
вниз и едва не наткнулся на Марию Легард.
   - Вам не следует покидать помещение, - пожурил  я  ее.  -  Здесь  слишком
холодно, мисс Легард.
   - Не говорите глупостей, Питер. - Я так и не смог заставить себя называть
ее Марией, хотя она не раз просила об этом. - Надо же привыкать к стуже.  Вы
не спуститесь на минутку вниз?
   - Зачем? Я занят.
   - Ничего, без вас обойдутся, - возразила она, - Хочу, чтобы вы  взглянули
на Маргариту.
   - Маргариту? Ах да, стюардесса. Что ей нужно?
   - Ничего. Это нужно мне.  Почему  вы  так  враждебно  относитесь  к  ней?
полюбопытствовала старая актриса. - На вас это совсем не похоже.  Во  всяком
случае, так мне кажется. Она славная девочка.
   - Что же эта славная девочка хочет?
   - Что это на вас нашло? Хотя оставим... Не драться же мне с вами.  У  нее
болит спина. Она очень страдает. Осмотрите ее, прошу вас.
   - Я предлагал осмотреть ее вчера вечером. Если я ей  понадобился,  почему
она сама не обратится ко мне?
   - Потому что она вас боится, вот почему, - сердито ответила старая  дама,
топнув ногой. - Так пойдете вы или нет?
   Я пошел. Спустившись вниз, снял рукавицы, вытряхнул из них кусочки  льда,
обработал покрытые волдырями, кровоточащие руки  дезинфицирующим  раствором.
Увидев мои ладони,  Мария  Легард  широко  раскрыла  глаза,  но  промолчала,
очевидно догадавшись, что сейчас не время для слов соболезнования.
   В углу помещения, в стороне от стола, где собрались женщины,  разбиравшие
оставшиеся продукты, я соорудил ширму и осмотрел спину  стюардессы.  Зрелище
было ужасное. От позвоночника до левого  плеча  спина  девушки  представляла
собой сплошной кровоподтек, под лопаткой я  заметил  глубокую  рваную  рану,
похоже, нанесенную острым, треугольной формы,  металлическим  предметом.  Он
сумел прорвать насквозь тужурку и блузку.
   - Почему вы не захотели показаться мне вчера? - холодно спросил я.
   - Я... я не хотела вас беспокоить, - робко ответила Маргарита.
   "Не хотела беспокоить", - мрачно повторил я про  себя.  Побоялась  выдать
себя. Я мысленно воспроизвел кухню-буфет, в котором мы ее обнаружили. Я  был
почти  уверен,  что  смогу  получить  доказательство,   которое   мне   было
необходимо. Почти, но не вполне.
   - Плохи мои дела? - повернулась она ко мне.  В  ее  карих  глазах  стояли
слезы: я обрабатывал рану, не слишком-то церемонясь.
   - Ни к черту, - лаконично ответил я. - Как это вас угораздило?
   - Представления не имею, - растерянно ответила девушка. - Я в самом  деле
не знаю, доктор Мейсон.
   - Возможно, нам удастся это выяснить.
   - Выяснить? Что вы хотите этим сказать? - Она устало мотнула головой.
   - Я ничего не понимаю. Что я такого сделала, доктор Мейсон?
   Должен признаться, сцена была разыграна мастерски. Я  готов  был  ударить
ее, но это было великолепно.
   - Ничего, мисс Росс. Ровным счетом ничего. - Я облачился в парку, натянул
рукавицы, защитные очки и маску.  Маргарита,  успевшая  одеться,  растерянно
наблюдала за тем, как я поднимаюсь по трапу наверх.
   Начался снегопад. При свете  фонаря  я  видел,  как  кружат  подхваченные
ветром хлопья снега. Одни замерзали, едва коснувшись земли,  другие,  шурша,
неслись поземкой по стылой поверхности почвы. Но ветер дул мне  в  спину.  Я
двигался по лучу, которым я постоянно освещал по меньшей мере две бамбуковые
палки, выстроенные в прямую линию. Поэтому до потерпевшего  аварию  самолета
добрался за какие-то шесть-семь минут.
   Подпрыгнув, я уцепился за окантовку ветрового стекла, с некоторым усилием
подтянулся и влез в кабину пилотов. Минуту спустя я был в кухне-буфете.  При
свете фонарика я огляделся.
   К задней переборке помещения был привинчен объемистый холодильник,  перед
ним установлен откидной столик, а в дальнем  конце,  под  иллюминатором,  на
шарнирах висел ящик, над которым был  укреплен  какой-то  агрегат  -  не  то
раковина, не то водогрей,  а  может,  то  и  другое.  Что  именно,  меня  не
интересовало. Интересовала меня  передняя  переборка,  и  я  стал  тщательно
осматривать ее. Вся стена была занята  небольшими  металлическими  ящичками,
вделанными заподлицо. Дверцы их были  заперты.  Очевидно,  в  них  хранились
продукты. Однако я не обнаружил там ни одного выступающего предмета, наличие
которого могло бы объяснить появление раны на спине стюардессы. Очевидно,  в
момент падения самолета она находилась где-то в другом месте. Я  с  душевной
болью вспомнил, что даже не удосужился проверить, была ли она в  сознании  в
тот момент, когда мы ее нашли на полу.
   Напротив, в радиорубке, я почти тотчас  увидел  предмет,  который  искал,
потому  что  хорошо  представлял  себе,  где  его  следует  искать.   Тонкая
металлическая пластинка в верхнем левом углу  футляра  рации  была  отогнута
почти на  полдюйма.  Не  надо  было  ни  микроскопа,  ни  эксперта  судебной
медицины, чтобы понять, что обозначало темное пятнышко и волокна темно-синей
ткани, прилипшие к  углу  выведенной  из  строя  рации.  Я  заглянул  внутрь
футляра,  но  даже  за  те  считанные  секунды,  какими  располагал,   успел
убедиться, что оторванная передняя панель была сущим пустяком по сравнению с
тем, что собой представляло содержимое  футляра.  Кто-то  очень  постарался,
чтобы радиостанция превратилась в груду лома.
   Вот когда бы мне следовало  пораскинуть  мозгами.  Однако,  признаюсь,  я
этого не сделал. От стужи, царившей  внутри  мертвого  самолета,  разум  мой
словно оцепенел. Несмотря на это, я был уверен: теперь-то мне известно,  что
именно произошло. Я догадался,  почему  второй  офицер  не  передал  сигнала
бедствия. Понял, почему он систематически докладывал диспетчеру о  том,  что
самолет летит правильным курсом и согласно расписанию. Бедняга,  у  него  не
было выбора - рядом сидела стюардесса с пистолетом в руках. Наверняка у  нее
был пистолет. Что из того, что удар застиг ее врасплох!
   Пистолет!  Медленно,  мучительно   медленно   в   моем   сознании   стали
вырисовываться элементы  мозаики.  Я  сообразил,  что  пилот,  сумевший  так
искусно посадить самолет в такую пургу, в  отсутствие  видимости,  в  момент
приземления был жив. Выпрямившись, я вошел в кабину пилотов и  направил  луч
фонаря на мертвого командира корабля. Как и в первый раз, я не обнаружил  на
нем ни единой царапины. Однако не то поразмыслив, не то безотчетно повинуясь
интуиции,  я  приподнял  полу  жесткой  от  мороза  тужурки   и   посередине
позвоночника  увидел  черное,  опаленное  порохом  пулевое  отверстие.  Хотя
открытие это не было для меня неожиданностью, у  меня  от  ужаса  оборвалось
сердце. Во рту пересохло, будто вот уже несколько дней меня томила жажда.
   Я поправил тужурку и побрел в хвостовую часть самолета. Мужчина, которого
стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел, забившись в самый  дальний
угол. Сколько веков суждено ему тут коченеть?
   Пиджак его был застегнут на одну пуговицу. Расстегнув  его,  я  обнаружил
узкий  кожаный  ремешок  поперек  груди  мертвеца.  Расстегнул  пуговицу  на
сорочке, затем другую. И  я  увидел  такое  же,  как  у  пилота,  отверстие,
опаленное порохом, запачкавшим белую ткань. Это свидетельствовало о том, что
выстрел был произведен в упор. Но  в  данном  случае  большая  часть  следов
пороха находилась в верхней периферии отверстия. Выходит, стреляли сверху.
   Бессознательно, словно во сне,  я  наклонил  убитого  вперед.  Однако,  в
отличие. от отверстия в груди, которое можно было принять за  незначительный
разрез и не обратить на него внимания, на спине убитого я  явственно  увидел
выходное отверстие, а напротив него - такой же  небольшой  разрыв  в  обивке
кресла.
   Сразу я не придал увиденному значения. Видит Бог, в ту минуту я был не  в
состоянии  что-либо  анализировать.  Я  действовал  словно  робот,  как   бы
повинуясь неведомой силе. В тот момент я ничего не ощущал, даже  ужаса,  при
мысли, что убийца так хладнокровно мог сломать своей жертве шейный позвонок,
чтобы скрыть истинную причину смерти.
   Потянув за ремешок на груди убитого, я достал у него из-за пазухи обшитую
снаружи фетром кобуру. Вынул оттуда тупоносый вороненый пистолет.
   Нажав на защелку, извлек из рукоятки полный магазин с восьмью патронами.
   Вновь вставил магазин в корпус и сунул оружие за пазуху.
   В левом внутреннем кармане пиджака убитого я  нашел  запасной  магазин  в
кожаном футляре и тоже положил его к себе. В правом кармане  обнаружил  лишь
паспорт и бумажник. С фотографии в паспорте глядел его  владелец,  полковник
Роберт Гаррисон. Ничего интересного в бумажнике я не увидел:  два  письма  с
маркой, изображающей Оксфорд, вероятно от жены,  британские  и  американские
банкноты и большую вырезку из  верхней  половины  номера  "Нью-Йорк  Геральд
Трибюн", опубликованного в  середине  сентября,  чуть  больше  двух  месяцев
назад.
   При  свете  карманного  фонаря  я  мельком  взглянул   на   нее.   Статья
сопровождалась крохотной фотографией. На ней с трудом можно было  разглядеть
результаты крушения поезда. Мост, на котором стояли железнодорожные  вагоны,
а под ним - суда, внезапно обрывался. Я понял, что это продолжение  рассказа
о потрясшей всех железнодорожной катастрофе, происшедшей  в  Элизабет,  штат
Нью-Джерси, когда набитый пассажирами пригородный  поезд  сорвался  с  моста
через залив Ньюарк-Бей. Желания читать подробности этой истории  у  меня  не
было,  но  внутреннее  чувство  подсказывало,  что  заметка  может  мне  еще
пригодиться.
   Аккуратно сложив вырезку, я отогнул полу своей парки и  сунул  листок  во
внутренний карман, туда же, где лежали пистолет и запасной магазин.  В  этот
момент в  темноте  раздался  резкий  металлический  звук.  Он  доносился  из
передней части самолета.

Глава 5

ПОНЕДЕЛЬНИК

С ШЕСТИ ДО СЕМИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА

   Я застыл, ничем не отличаясь в это мгновение от  находившегося  рядом  со
мной мертвеца, не успев даже вынуть руку из  внутреннего  кармана.  В  такой
позе я находился секунд пять-десять. Вспоминая впоследствии  эту  минуту,  я
объяснял свое поведение воздействием стужи на  мое  сознание,  а  также  тем
потрясением, которое испытал, узнав о зверском убийстве людей (я  и  сам  не
ожидал, что это так меня взволнует), а также той атмосферой, которая  царила
в этом стылом металлическом склепе. Все это так подействовало на мой  обычно
невпечатлительный ум, что я сам себя не узнавал.  Возможно,  сочетание  трех
этих факторов пробудило во мне первобытные страхи, живущие в душе каждого из
нас. В такие минуты с нас мигом слетает весь  внешний  лоск  цивилизации.  Я
похолодел от ужаса. Мне померещилось, будто один из  мертвецов  поднялся  со
своего кресла и направляется ко мне. До сих пор помню дикую мысль:  лишь  бы
это не был сидевший в правой  части  кабины  второй  пилот,  изувеченный  до
неузнаваемости при ударе машины о торос.
   Один Бог  знает,  сколько  времени  я  еще  стоял  бы  так,  оцепенев  от
суеверного  страха,  если  бы  металлический  звук  не   повторился.   Звук,
доносившийся из кабины пилотов, был царапающий. Казалось,  кто-то  ходит  по
палубе, усыпанной обломками приборов. Звук этот, словно щелчок  выключателя,
после которого в погруженной в кромешный мрак комнате становится светло  как
днем, мигом вывел меня из оцепенения. Заставил  забыть  суеверные  страхи  и
пробудил чувство действительности и способность мыслить. Я  мигом  опустился
на колени, прячась за спинкой кресла.  Сердце  все  еще  колотилось,  волосы
по-прежнему стояли дыбом, но, повинуясь инстинкту  самосохранения,  я  начал
лихорадочно размышлять.
   А причин для этого было предостаточно. Ведь тому,  кто  отправил  на  тот
свет троих ради  достижения  своих  целей,  ничего  не  стоит  прикончить  и
четвертого. В том, кто это был, я не сомневался ни минуты.  Ведь  одна  лишь
стюардесса видела, куда я иду. Кроме того, она понимала, что,  пока  я  жив,
она не сможет чувствовать себя в безопасности. Я  оказался  настолько  глуп,
что выдал себя. Она была не только  готова  убить  меня,  но  и  располагала
необходимыми для этого средствами.  В  том,  что  она  вооружена  и  отлично
владеет этим смертоносным оружием, я успел убедиться за последние  несколько
минут. Да и опасаться ей нечего: снежная пелена  заглушает  звуки,  а  южный
ветер отнесет в сторону хлопок выстрела.
   В моем сознании вдруг что-то сработало, меня  охватило  безумное  желание
сражаться за собственную жизнь. Возможно, оттого, что я подумал о четырех ее
жертвах, вернее пяти, если учесть помощника командира. Возможно,  в  немалой
степени решимость моя укрепилась и от того, что у меня был пистолет.  Достав
его из кармана,  я  переложил  фонарь  в  левую  руку  и,  нажав  на  кнопку
выключателя, побежал по проходу.
   Я был совершенным новичком в этой игре  со  смертью.  Лишь  очутившись  у
передней двери салона, я сообразил, что преступник, укрывшись  за  одним  из
кресел, может в упор застрелить меня. Но в салоне никого не оказалось.
   Влетев в дверь, при тусклом свете фонаря я заметил чей-то темный силуэт.
   Спрятав лицо, человек метнулся к разбитому ветровому стеклу.
   Я выхватил пистолет и нажал на спусковой крючок. Мне  даже  не  пришло  в
голову, что меня могут осудить за убийство не оказавшего  мне  сопротивления
человека, пусть даже преступника. Но выстрела не последовало. Я снова  нажал
на спусковой крючок, но когда вспомнил, что он поставлен на  предохранитель,
в рамке ветрового стекла были видны лишь густые хлопья  снега,  кружившие  в
серой мгле. Послышался глухой удар каблуков о мерзлую землю.
   Я проклинал себя за глупость и, опять упустив из виду,  что  являю  собой
превосходную мишень, высунувшись  из  окна  кабины.  Мне  снова  повезло:  я
заметил преступника. Обогнув концевую часть левого крыла, фигура скрылась  в
снежной круговерти.
   Тремя секундами позже я и очутился на земле. Спрыгнув неловко,  я  тотчас
вскочил и, обежав крыло, бросился что есть силы за незваной гостьей.
   Она направлялась прямо к станции, ориентируясь по  бамбуковым  палкам.  Я
слышал топот ног, мчащихся по  мерзлоте,  видел,  как  прыгает  луч  фонаря,
освещая то бегущие ноги, то бамбуковые палки. Бежала  она  гораздо  быстрее,
чем можно было от нее ожидать. И все же я быстро догнал ее.  Неожиданно  луч
фонаря метнулся в сторону, и беглянка свернула куда-то  влево  под  углом  в
45ё. Я кинулся за нею следом, ориентируясь по свету фонаря и топоту ног.
   Пробежав тридцать, сорок, пятьдесят ярдов, я остановился  как  вкопанный:
фонарь погас, звук шагов оборвался.
   Во  второй  раз  я  проклинал  свою  несообразительность.  Мне  следовало
поступить иначе: бежать к жилью  и  ждать,  когда  преступница  вернется.  В
арктическую стужу, убивающую все живое, да еще оставшись без укрытия,  долго
не продержишься.
   Но еще можно было исправить свой промах. Когда я  бежал,  ветер  дул  мне
прямо в лицо. Теперь надо идти назад таким образом, чтобы он дул мне в левую
щеку.  Тогда,  двигаясь  перпендикулярно  к  линии,  отмеченной  бамбуковыми
палками, я непременно отыщу дорогу. Освещая себе путь  фонарем,  я  не  могу
пройти мимо палок. Повернувшись, я сделал шаг, другой и остановился.
   Зачем она увела меня в сторону? Ведь ей все равно не  скрыться.  Пока  мы
оба живы, мы непременно вернемся в барак и встретимся там рано или поздно.
   Пока мы оба живы! Господи, ну что я за болван! Самых элементарных  правил
игры не понимаю. Единственный способ скрыться от меня раз и навсегда состоит
в том, чтобы меня убрать. Пристрелить на месте, и концы в воду.
   Поскольку она остановилась раньше меня и выключила  фонарик  прежде,  чем
это сделал я, ей хорошо известно, где я нахожусь. Тем более что я, не  сразу
сообразив, пробежал еще несколько шагов. Как знать, может, она стоит всего в
нескольких футах от меня и целится.
   Включив фонарь, я посветил вокруг себя. Никого и  ничего.  Лишь  холодные
хлопья снега, рассекающие ночной мрак,  летят  в  лицо,  да  жалобно  стонет
ветер, шурша частицами льда, несущимися по твердой, как железо,  поверхности
стылого плато. Я  выключил  фонарь  и,  неслышно  ступая,  сделал  несколько
быстрых шагов влево. Зачем я его зажигал?  Ведь  это  лучший  способ  выдать
себя. Свет фонаря в руках у идущего человека виден на расстоянии, в двадцать
раз превышающем радиус действия ее собственного фонарика. Дай-то Бог,  чтобы
снежная пелена скрыла этот свет.
   Откуда же произойдет нападение? С наветренной стороны? .Так я  ничего  не
увижу в снежном вихре. Или же с подветренной? Тогда я ничего  не  услышу.  Я
решил, что с наветренной. Ведь, двигаясь по поверхности  плато,  производишь
не больше шума, чем на асфальте. Чтобы лучше слышать, я отогнул  капюшон,  а
чтобы лучше  видеть  -  сдвинул  на  лоб  очки.  Прикрыв  глаза  ладонью,  я
напряженно вглядывался во мглу.
   Прошло пять минут, но ничего не случилось, разве что у меня замерзли  уши
и лоб. Ни звука, ни силуэта. Нервы натянулись  до  предела,  ожидание  стало
невыносимым. Медленно, крайне осторожно, я стал двигаться по кругу диаметром
ярдов в двадцать. Однако ничего не увидел и не услышал. Зрение мое настолько
привыкло к темноте, а слух - к