а   по   заранее
разработанному  плану,  пытаясь   отчаянным   поступком   спасти   нас.   Но
впоследствии понял, что случившееся было результатом  тех  мучений,  которые
столько часов испытывала девушка,  сидя  со  связанными  руками  в  тряском,
холодном кузове. Ведь у нее была сломана ключица.
   Проходя мимо Смоллвуда, она споткнулась. Лжепастор поднял руку  -  не  то
для того, чтобы помочь ей, не то, чтобы оттолкнуть. Не успел он  сообразить,
что происходит - от кого другого, а от Елены  он  этого  не  ожидал,  -  как
девушка пинком выбила из рук у него  пистолет.  Тот  упал  на  снег.  Бандит
прыгнул  следом.  Спешка  оказалась  излишней.   Услышав   грозное   рычание
Корадзини, мы отказались от мысли воспользоваться удобным случаем и  напасть
на преступников. Схватив пистолет, Смоллвуд рывком повернулся к Елене, глаза
его превратились в злобные щелки, зубы обнажились, как у хищника.
   Я снова ошибся в отношении мнимого пастора. Такой способен убить  и  безо
всякой причины.
   - Елена! - громко вскрикнула миссис Дансби-Грегг, находившаяся ближе всех
к служанке. - Берегись! - Она кинулась к  девушке,  чтобы  оттолкнуть  ее  в
сторону, но Смоллвуд, похоже, даже не видел ее. Он был вне себя от ярости, и
никакая на свете сила не помешала бы ему нажать на спусковой крючок.
   Пуля попала прямо в спину  молодой  аристократки,  и  несчастная  женщина
упала ничком в покрытый ледяной коркой снег.
   Смоллвуд сразу же сумел взять себя в руки, словно и не  было  только  что
вспышки бешеного гнева. Не произнеся ни слова, он кивнул сообщнику и вскочил
обратно в кузов. Затем направил  на  нас  прожектор  и  пистолет.  Корадзини
увеличил обороты двигателя и включил передачу. Держа курс на запад,  трактор
уходил в темноту.
   Сбившись в кучку, одинокие и брошенные, мы смотрели,  как  движется  мимо
нас вездеход, таща за собой сани и нарты, за которыми  бежали  на  свободных
поводках наши ездовые собаки.
   Услышав голос молодой немки, я поспешно нагнулся к ней.
   - "Елена".  Она  назвала  меня  "Еленой",  -  каким-то  странным,  словно
удивленным голосом повторяла девушка. Я уставился на нее как  на  полоумную,
затем перевел взгляд на убитую, лежавшую у моих ног миссис Дансби-Грегг.
   Удалявшиеся габаритные огни "Ситроена" исчезли совсем, шум мотора  затих.
Нас окружали вьюга и кромешная тьма.

Глава 11

ПЯТНИЦА

С 6 ВЕЧЕРА ДО 12.15 ДНЯ СУББОТЫ

   Воспоминания о той жуткой белой мгле, о мучениях,  которые  пришлось  нам
претерпеть в ту долгую, как вечность, ночь, никогда не  изгладятся  из  моей
памяти.
   Сколько же часов брели мы по следам трактора, шатаясь  точно  пьяные  или
умирающие? Шесть, восемь, десять? Мы этого не знали и никогда не узнаем.
   Время  как  самостоятельная   система   измерения   перестало   для   нас
существовать.
   Каждая секунда представляла собой мерило бесконечных мучений.  Мы  брели,
выбиваясь из сил; каждая минута воспринималась нами как  целый  эон  <Эон  -
период  времени  бесконечной  или  неопределенной  продолжительности;  самая
большая единица геологического времени, состоящая из двух или  трех  эпох.>,
наполненный страданиями; каждый час - вечностью. Мышцы ног жгло  как  огнем,
руки, ступни и лицо мерзли от холода, в голове стоял туман. Никто из нас,  я
уверен, не надеялся пережить эту жуткую ночь.
   Мне так и не удалось вспомнить, какие же мысли и чувства владели  нами  в
эти часы. Помню лишь отчаяние, какого никогда еще не испытывал.  Мучительное
унижение и досаду на самого себя оттого,  что  позволил  обмануть  себя  как
ребенка, что был  бессилен  противопоставить  что-либо  изобретательности  и
находчивости этого гениального  гада.  Я  думал  о  миссис  Дансби-Грегг,  о
перепуганной и связанной Маргарите, взятой в  заложники.  Представлял  себе,
как она сидит в  раскачивающемся  из  стороны  в  сторону  кузове  трактора,
поглядывая на Смоллвуда,  стиснувшего  в  руке  пистолет.  На  смену  досаде
внезапно пришла всепоглощающая злоба. Но лишь на непродолжительное время.  И
еще я испытывал чувство прежде неведомого  страха.  Страха,  сковавшего  мое
сознание.
   То же самое, думаю, происходило и с Джонни Зейгеро. После  гибели  миссис
Дансби-Грегг он не проронил ни слова. Он трудился  не  щадя  себя.  Наклонив
голову, он шел, словно заведенный. Не раз, думаю, юноша  досадовал  на  свою
оплошность, которую допустил, признавшись, что Солли Левин его отец.
   Джекстроу был столь же немногословен,  как  и  все  остальные.  Не  желая
делиться своими мыслями, он говорил лишь в крайних случаях. Винил ли он меня
за то, что случилось, не знаю. Полагаю, что нет. Не таков у него характер. О
чем он думал, я догадывался, потому что знал его буйный темперамент.
   Попадись нам Смоллвуд и Корадзини безоружными, мы, не колеблясь, задушили
бы их голыми руками.
   Мы все трое измучились, обморозились. Потрескавшиеся губы кровоточили, от
жажды и голода мы слабели с каждым  часом.  Однако  я  не  уверен,  что  это
доходило до нашего сознания в ту ночь. Мы словно бы  не  принадлежали  самим
себе. Тела наши походили на механизмы, управляемые разумом, а разум был весь
во власти тревоги и гнева и ничего иного не воспринимал.
   Мы двигались в ту сторону, куда ушел трактор.  Наверное,  можно  было  бы
повернуть назад в надежде наткнуться на партию, руководимую  Хиллкрестом.  Я
достаточно  изучил  Хиллкреста  и  знал,  что  он  поймет:  лица,  очевидно,
захватившие трактор, не  посмеют  появиться  в  Уплавнике,  а  направятся  к
побережью.   Вероятнее   всего,   Хиллкрест   тоже   двинется   в    сторону
Кангалак-фьорда.  Этот  фьорд  да  крохотная  бухточка  поблизости  от  него
представляли собой единственное удобное  место  для  рандеву  на  стомильном
участке скалистого побережья. Поэтому капитан мог  проложить  курс  прямо  к
фьорду. На борту  его  "Сноукэта"  был  установлен  опытный  образец  нового
компактного гироскопа "Арма".  Этот  прибор,  еще  не  пущенный  в  серийное
производство, предназначался для использования на суше и зарекомендовал себя
наилучшим образом. Так что ориентироваться на ледовом плато не  представляло
для Хиллкреста никакой проблемы.
   Но даже если бы его группа направлялась в сторону  побережья,  у  нас  не
было никаких шансов обнаружить ее в  такую  пургу.  Разминувшись  с  партией
Хиллкреста, мы бы заблудились и погибли. Гораздо лучше идти не навстречу им,
а к морю, где нас может подобрать какое-нибудь патрульное судно или самолет.
   Если только доберемся. Ко всему, я знал, что  Джекстроу  и  Зейгеро  были
того же мнения и готовы преследовать Смоллвуда и Корадзини, пока не свалятся
с ног.
   По правде говоря, ничего иного нам и  не  оставалось,  если  бы  мы  даже
захотели. Когда злоумышленники ссадили нас с саней, мы находились в глубокой
выемке, рассекавшей поверхность плато. Извиваясь как змея, она спускалась  к
самому Кангалак-фьорду, являя  собой  идеальный  канал  для  катабатического
ветра, мчащегося, словно  поток,  по  склону  плоскогорья.  Хотя  ветер  был
достаточно крепок и в ту минуту, когда мы остались одни, теперь он  усилился
до штормового. Никогда  еще  не  приходилось  мне  слышать  на  Гренландском
ледовом плато (мы находились на высоте около 1500 футов) таких звуков. Ветер
не стонал, как обычно, а завывал и пронзительно визжал. Так бывает во  время
урагана, когда ветер свистит в верхних надстройках и  такелаже  корабля.  Он
нес с собой плотную, как стена, тучу снега и льдинок, от которых немели руки
и лицо. Идти против  ветра  было  невозможно.  Подгоняемые  штормом,  больно
хлеставшим нас в согбенные  спины,  мы  двигались  в  единственно  возможном
направлении.
   Досталось нам здорово. Лишь трое из нас -  Зейгеро,  Джекстроу  и  я  сам
могли нести добавочный груз, помимо груза собственного тела. А ведь  с  нами
было трое людей, совершенно неспособных передвигаться самостоятельно.  Малер
не приходил в себя, жить ему оставалось недолго. Час за часом,  долгие,  как
вечность, Зейгеро тащил старика сквозь белый кошмар. Самоотверженность юноши
стоила ему дорого. Несколько часов спустя, осмотрев окоченевшие, ни  на  что
не пригодные колотушки, которые некогда были его руками, я понял, что Джонни
Зейгеро не суждено больше перелезть через канаты ринга.  Мария  Легард  тоже
была без сознания. Я с трудом нес ее, понимая, что это напрасный труд.  Если
оченв скоро старая актриса не окажется в укрытии, эта ночь будет последней в
ее жизни. Через час после  ухода  трактора  рухнула  на  снег  и  Елена,  не
отличавшаяся  крепким  здоровьем.  Закинув  девушку  на  спину,   ее   понес
Джекстроу. До сих  пор  не  могу  понять,  как  трое  измученных,  голодных,
полузамерзших людей могли, хотя и с  частыми  остановками,  столько  времени
нести троих других. Правда, Зейгеро обладал недюжинной силой, Джекстроу  был
невероятно вынослив. Мною же двигало чувство долга,  поддерживавшее  меня  в
течение долгих часов, после того как  отказались  повиноваться  мне  руки  и
ноги.
   Следом за нами брел сенатор Брустер. Он  то  и  дело  спотыкался,  подчас
падал, но всякий раз заставлял себя подняться и упорно  двигался  дальше.  В
эти ночные часы Хоффман Брустер перестал существовать для меня как  сенатор,
вновь  превратившись  в  полковника-конфедерата.  Но  теперь  это   был   не
заносчивый, властный аристократ-южанин, он стал живым  олицетворением  эпохи
рыцарства  с  ее  учтивостью  и  доблестью,  проявляемыми  в  минуту  тяжких
испытаний настоящими  мужчинами.  Не  раз  в  продолжение  бесконечной  ночи
сенатор настаивал на том, чтобы подменить кого-нибудь из нас. И он  брал  на
себя ношу и шел с нею до тех пор, пока у него не подкашивались ноги.
   Несмотря на возраст, сенатор был сильным  человеком.  Он  обладал  мощной
мускулатурой, но сердце и легкие  у  него  были  изношены.  С  каждым  часом
Брустер слабел, на него жалко было  смотреть.  Налитые  кровью  глаза  почти
закрывались от усталости, на  посеревшем  лице,  словно  высеченные  резцом,
появились страдальческие складки. Дышал он с трудом, с присвистом,  слышным,
несмотря на пронзительный вой ветра.
   Смоллвуд и Корадзини были уверены, что бросили нас на верную  смерть.  Но
они просчитались, забыв про Балто. Вожак упряжки был спущен нами с поводка.
   Преступники не то не заметили его, не то упустили из виду.  Однако  Балто
не забыл про нас. Должно быть,  пес  давно  понял,  что  стряслась  беда.  В
продолжение всего времени, пока нас везли в  качестве  пленников,  Балто  ни
разу не приблизился к трактору. Но едва мы остались одни, откуда ни возьмись
из снежной пелены появился Балто. Он повел нас вниз по склону  глетчера.  Во
всяком случае, мы надеялись, что это так. По  словам  Джекстроу,  умный  пес
шел, руководствуясь отметинами от гусениц "Ситроена", погребенными под слоем
снега. Зейгеро не очень-то верил этому. Юноша не раз бурчал себе под нос:
   "Хотел бы я знать, куда ведет нас эта псина".
   Но Балто свое дело знал. Неожиданно - это произошло  в  промежутке  между
полуночью и тремя часами - вожак остановился и, вытянув шею, жутко завыл.
   Подождал ответа, которого мы не сумели  услышать.  Внезапно  пес  изменил
направление,  повернув  налево,  навстречу  пурге.  По  знаку  Джекстроу  мы
последовали его примеру.
   Через три минуты мы  наткнулись  на  нарты.  Рядом  с  ними,  свернувшись
клубком, лежали две собаки. Несмотря на пургу, чувствовали они себя в полном
комфорте. Дело в  том,  что  толстый  мех  лайки  представляет  собой  столь
надежный теплоизоляционный слой, что при температуре 40ё ниже нуля  снег  не
будет таять на ней неопределенно долгое время. Но собаки предпочли  комфорту
свободу: не успели мы подойти к ним, как они исчезли в снежной круговерти. В
наследство от них нам достались нарты.
   Очевидно, решив, что далеко нам не уйти,  Смоллвуд  обрезал  постромки  и
отцепил нарты, чтобы избавиться от  лишней  обузы.  К  моему  огорчению,  ни
одеял, ни магнитного компаса на нартах не оказалось.  Преступник  ничего  не
упустил из виду. На долю секунды на смену ненависти,  которая  была  сильнее
даже крепнущей привязанности к Маргарите Росс и стала на время  единственным
смыслом  моего  существования,  пришло  чувство  восхищения   его   умом   и
предусмотрительностью.
   Несколько минут спустя  мы  соединили  обрывки  постромок,  привязали  их
спереди и, посадив на жесткие нарты Марию Легард, Малера и Елену,  двинулись
в путь. Тащить нарты пришлось, разумеется, самим. Но это были сущие пустяки.
   Не то, что прежде. Однако так продолжалось недолго.
   Двигаться по гладкому ровному льду глетчера Кангалак было бы легко,  если
бы не усилившийся ветер. Снежный  вихрь  летел  вдоль  поверхности  ледника,
ледяные заряды его слепили нас. Приходилось останавливаться и держаться всем
за руки, чтобы не унесло кого ветром неведомо куда. Теодор Малер, метавшийся
в бреду, не раз скатывался с нарт. Я велел Брустеру сесть на задок и следить
за тем,  чтобы  больной  не  упал.  Сенатор  было  запротестовал,  но  потом
подчинился и, по-видимому, испытывал удовлетворение от своей новой роли.
   Я плохо помню, что произошло потом. Мне кажется, что  я  был  в  каком-то
забытьи. С закрытыми глазами я продолжал брести, с трудом передвигая  словно
налитые свинцом окоченевшие ноги. После того  как  мы  усадили  Брустера  на
задок саней, помню только одно: что есть силы меня трясут за плечо.
   Очнувшись, я увидел Джекстроу.
   - Ни шагу дальше! - кричал он мне  в  самое  ухо.  -  Сделаем  передышку,
доктор Мейсон. Подождем, когда пурга поутихнет. Не то нам всем конец.
   Я пробормотал что-то нечленораздельное. Решив,  что  я  согласен  с  ним,
Джекстроу  стал  подтаскивать  нарты   к   подветренной   стороне   сугроба,
наметенного у гребня склона. Хотя укрытие было не очень-то надежным, оно все
же защищало от ветра и метели. Мы сняли с саней больных  и  спрятали  их  за
сугробом. Готовый опуститься рядом, я вдруг заметил, что кого-то недостает.
   Измученный и озябший, я не сразу сообразил, что нет Брустера.
   - Господи помилуй! Сенатор... Мы его  потеряли!  -  прокричал  я  на  ухо
Джекстроу. - Схожу поищу его. Сию же минуту вернусь.
   - Оставайтесь здесь, - крепко схватил меня за  руку  эскимос.  -  Вам  не
отыскать дороги назад. Балто! Бал-то! - Он  произнес  несколько  неизвестных
мне эскимосских слов. Умный пес, по-видимому, понял каюра. Мгновение  спустя
он уже мчался в ту сторону, куда показал рукой Джекстроу. Через  две  минуты
Балто вернулся.
   - Нашел? - спросил я товарища. Тот молча кивнул.
   - Сходим принесем его.
   Балто привел нас туда,  где  лежал,  уткнувшись  лицом  в  снег,  мертвый
сенатор. Пурга уже заметала его, покрывая белым  саваном.  Через  час  здесь
останется лишь едва заметный белый холмик,  заброшенный  среди  однообразной
белой пустыни. Руки мне не повиновались, и я не смог осмотреть умершего.  Да
в осмотре  и  не  было  нужды:  пятьдесят  лет  гастрономических  излишеств,
злоупотребления спиртным и вспыльчивость натуры - все это я прочел  на  лице
сенатора еще при первой встрече -  дали  себя  знать.  Какова  была  причина
смерти - паралич сердца или тромбоз сосудов мозга - не  имело  значения.  Но
Брустер умер как настоящий мужчина.
   Сколько времени пролежали  мы  в  забытьи,  пережидая  пургу,  прижавшись
вшестером  друг  к  другу  вместе  с  Балто  под  дикий  вой  непогоды,   не
представляю. Может, полчаса. Может, и того меньше. Проснувшись от холода,  я
протянул руку, чтобы взять у Джекстроу карманный фонарь. Было  ровно  четыре
утра.
   Я оглядел своих спутников. Сна у Джекстроу не было ни в одном глазу.
   Наверняка он не спал ни минуты, боясь,  чтобы  кто-то  из  нас  не  уснул
навеки.
   Зейгеро ворочался во сне. Сомнений в том, что мы трое останемся в  живых,
у меня не было. За судьбу Елены я не был уверен.  Семнадцатилетние  девушки,
даже  не  привыкшие  к  тяготам,   обычно   обладают   способностью   быстро
восстанавливать свои силы. Но в Елене,  я  видел,  что-то  сломалось.  После
гибели ее хозяйки  девушка  стала  замкнутой,  диковатой.  Очевидно,  смерть
миссис  Дансби-Грегг  повлияла  на  нее  гораздо  сильнее,  чем  можно  было
предположить. За исключением последних двух суток,  аристократка,  очевидно,
не очень баловала свою служанку вниманием и заботой. Но девушка была  совсем
юной, к тому же она лучше остальных знала  миссис  Дансби-Грегг.  Оказавшись
одна среди чужих людей, молодая  немка  смотрела  на  свою  госпожу  как  на
спасительный якорь... Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а сам  занялся
осмотром Малера и Марии Легард, - Выглядят они неважно, -  заметил  Зейгеро,
тоже наблюдавший за ними. Есть ли у них шанс выжить?
   - Не знаю, - неохотно ответил я. - Ничего не могу сказать.
   - Не принимайте близко к сердцу, док. Вы тут ни при чем. - Юноша махнул в
сторону белой пустыни. - Уж очень плохо оборудован ваш лазарет.
   - Что верно, то верно, - печально улыбнулся я и указал головой в  сторону
больного. - Наклонитесь, послушайте, как он дышит. Скоро ему конец.
   Окажись на его месте кто-то другой, я бы сказал, что часа через два. Но с
Малером обстоит иначе. У него есть воля к жизни, он мужествен,  словом,  это
человек... Но через двенадцать часов он умрет.
   - А много ли осталось жить мне, доктор Мейсон? Я повернулся  и  удивленно
посмотрел на Марию Легард. Голос ее  превратился  в  едва  слышный,  хриплый
шепот.  Старая  актриса  попыталась  улыбнуться,  но  вместо  улыбки  у  нее
получилась жалкая гримаса. Было видно, что ей совсем не весело.
   - Господи, вы пришли в себя! - Сняв с нее перчатки, я принялся  растирать
ее ледяные, исхудавшие руки. -  Вот  и  чудно.  Как  себя  чувствуете,  мисс
Легард?
   - А как я должна чувствовать себя? - произнесла она с вымученным задором.
- Не надо мне зубы заговаривать, Питер. Так сколько?
   - Вам предстоит еще тысяча спектаклей в  старом  "Аделфи".  -  Освещенный
фонарем, воткнутым в снег, я подался вперед, чтобы старая актриса не увидела
выражения моего лица. - Если серьезно, то, поскольку вы пришли в  себя,  это
добрый признак.
   - Однажды я исполняла  роль  королевы,  которая  пришла  в  .себя,  чтобы
произнести перед смертью несколько драматических  слов.  А  вот  мне  сейчас
никакие драматические слова на ум почему-то не приходят. - Я напрягал  слух,
чтобы услышать, что она шепчет. - Вы ужасный врун, Питер. Есть ли у нас хоть
какая-то надежда?
   - Разумеется, - солгал я, лишь бы не касаться опасной темы.  -  Доберемся
до побережья, там нас заметят с самолета или  судна.  А  это  произойдет  во
второй половине дня завтра. Вернее, сегодня. Осталось идти каких-то двадцать
миль!
   - Двадцать миль! - вырвалось у Зейгеро. -  Что,  ветродуй  уже  кончился?
спросил он и, дурачась, приложил сложенную лодочкой ладонь к уху, словно  не
слыша завывания пурги.
   - Скоро  кончится,  мистер  Зейгеро,  -  заверил  его  Джекстроу.  -  Эти
"уиллиуау"  быстро  выдыхаются.  На  сей  раз  пурга   продолжается   дольше
обыкновенного, но уже заметно поутихла. А  завтра  наступит  ясная  морозная
погода.
   - Морозец не помешает, - одобрительно произнес юноша. И,  повернувшись  в
мою сторону, добавил:
   - Старая дама снова отключилась, док.
   - Да. - Я перестал растирать Марии Легард руки и надел на них рукавицы.
   - Давайте взглянем на ваши лапки, мистер Зейгеро, не возражаете?
   - Для вас я Джонни, док. Теперь я чист, не забыли? - Он протянул мне свои
ручищи. - Хорош видок, а?
   Видок был отнюдь не хорош. Насмотрелся я на обмороженные руки, побывав  в
Корее и других горячих точках, но такое зрелище видел  впервые.  Руки  юноши
были в белых и желтых пятнах, словно неживые. Вместо кожного покрова -  одни
волдыри. Во многих местах ткань омертвела.
   - Куда-то подевал свои рукавицы, - стал  оправдываться  Зейгеро.  Вернее,
потерял еще миль пять назад. Сразу и не почувствовал. Наверное, оттого,  что
руки окоченели.
   -