жет,  знают,  да поленятся, -- спокойно  возражает он. --  Я им к
палатке ремни  привяжу, куда лучше веревок, не порвутся.  И помогу мало-мало
дрова натаскать, огонь буду караулить.
     -- У них для этого есть  рабочий  и  каюры, зря сгоняешь оленей  и  сам
намаешься.
     -- Лучше сейчас напрасно сходить, чем потом долго жалеть, что не пошел,
не помог, когда надо было...
     --  Но  ведь  ты  же  знаешь,  что  Иван  Иванович  человек  бывалый  и
осторожный, -- не отступаю я.
     -- И с бывалым беда случается, -- рассудительно говорит старик.
     -- Уж если тебя тревожит судьба астрономов, сегодня или завтра прилетит
за нами вертолет, и мы слетаем с тобою  на голец, чтобы ты убедился, что там
ничего не случилось.
     -- Э-э... --  энергично отмахивается  Улукиткан. --  Такая погода не на
один день, пока он прилетит, я на оленях туда-сюда схожу.
     -- Ноги ему спутать, и весь разговор! -- советует Василий Николаевич.
     Но ни  уговоры, ни угрозы не помогли. Старик по-прежнему твердо верил в
себя, хотя видно  было, что силы, глаза,  слух  у  него  далеко  не  те, что
прежде. Но я понимал, что уж коль в нем зародилось беспокойство за людей, то
он жилы порвет, разобьется, но из всех сил будет стремиться к ним.
     И я сдался.
     -- Хорошо, ты пойдешь на голец, но с Василием Николаевичем. Одного тебя
не пущу. Это мое последнее слово.
     --  Ты, однако, на меня уж совсем  не надеешься, -- сказал он с горькой
обидой, но покорно согласился, -- ладно, пускай идет  и Василь. Двоим лучше,
чем одному...
     --  С тобой хоть на край света!  -- положил ему на плечо  руку  Василий
Николаевич. -- А собираться мне -- раз плюнуть!..
     -- А как подниматься будете на голец по такой погоде? Найдешь тропу? --
спросил я.
     Улукиткан  удивленно  посмотрел на меня,  сокрушенно  пожал  сухонькими
плечами.
     -- Видать, худо думаешь обо мне, если так спрашиваешь...
     Я обнимаю его, прижимаю к груди.
     -- Прости, Улукиткан,  я  совсем не  хотел  тебя обидеть,  боже  упаси!
Видишь, как вьюжит, вот и беспокоюсь.
     Вьюки  готовы.   Мы   забираемся  в  палатку.   Нас   встречает   запах
свежеиспеченного хлеба и вареного мяса. Я усаживаю Улукиткана рядом, Василий
Николаевич  пододвигает  нам  лист  бересты  с  огромными  кусками  отварной
сохатины, наливает в кружки  жирного бульона  и  разламывает свежие, пахучие
лепешки. Мы с аппетитом  плотно  завтракаем.  Тишину нарушают порывы все еще
ревущего ветра.
     После  завтрака вьючим оленей. Ветер, сталкивая мрачные тучи за хребет,
злобно хлещет по щекам, будто предупреждает, что не пощадит и путников. Но я
уже не отговариваю, не упрашиваю старика -- бесполезно. Смотрю с  грустью на
него и думаю:  "Какой же ты старенький-старенький,  но  сколько  еще  в тебе
молодости и  энергии. Как тяжелы  для  тебя  стали вьюки, как  трудно  твоим
шишковатым пальцам стягивать  подпруги, но как ты уверенно и  безропотно все
это делаешь, одержимый желанием нести людям добро -- в  этом ты весь! Откуда
ты черпаешь столько силы?!"
     А Улукиткан,  будто  угадывая мои мысли, поворачивается  лицом ко мне и
говорит:
     -- Приезжай еще. Только не откладывай, не те годы долго ждать, -- голос
его  наполняется  печалью.  Он нервно  царапает  свою  бороденку  скрюченным
пальцем, глядит на меня добрыми и скорбными, широко раскрытыми глазами.
     --  Буду  жить  надеждой,  что когда-нибудь  вернусь  сюда,  и  мы  еще
поохотимся на  снежных баранов, -- отвечаю я, чувствуя слезы на глазах. -- А
ты тоже не торопись к предкам. Ты очень нужен людям. Ой как нужен!
     -- Ладно, я подожду  умирать, только приезжай. А если наши тропы больше
не  сойдутся,  помни  старого  Улукиткана.  Спасибо тебе, что мы  долго были
вместе. -- На  его  лоб  набежали  глубокие  тени  морщин, глаза  затянулись
прозрачной влагой. -- Однако, прощай!
     Мы обнимаемся. Крепко жмем друг другу руки. И Улукиткан уходит  впереди
своего каравана в буран, навстречу опасности, вечно обремененный заботами  о
людях.
     Больше мы с ним не встречались.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

     -- Борись, и умирая борись! -- сказал старый Уйбан.

Неожиданная встреча

     Да, больше мы с Улукитканом не виделись.
     О  последних днях  его  жизни  мне  рассказали  его родные  и  близкие.
Рассказали все,  что  им было  известно  о  кончине  старого  следопыта,  не
дожившего  всего  несколько  лет до  своего  столетия. И  мне очень  живо  и
отчетливо представились его состояние  и переживания в эти  последние дни  и
часы его долгой и необыкновенной жизни.

     ...Смеркалось   медленно.  Ветер  выл  голодным  зверем,   налетая   на
заснеженные избушки эвенкийского селения! По обширной Зейской  долине  гулял
лютый  буран.  Он  мчался  своей  извечной дорогой от  Охотского  моря через
прибрежный Джидинский и Джугдырский  хребты и, падая с  высоты  на  равнину,
силился  сровнять с  землей  все на  своем пути,  валил лес, забивал  снегом
тропы, наметал по марям длинные и глубокие сугробы.
     Старик Уйбан, перебрав  все приметы,  заключил, что  конца непогоде  не
предвидится,  сходил в сосновый бор, прислушался  к  гулу леса, но ни единой
обнадеживающей  нотки в нем не  уловил,  ничего утешительного  не  добыл.  И
худыми словами поносил старик непутевую погоду...
     Жители Бомнака,  большого  эвенкийского стойбища,  в  эти бурные вечера
рано зажигали  в  избах огни.  Не слышалось обычного  людского гомона, стука
топоров, собачьего лая. Олени  кормились близко за  поскотиной, боясь далеко
уходить от людей. Ни единого человека не было  на забураненных улочках. Кому
охота морозиться!
     Поселок  стоит на  крутом берегу  Зеи. Его левый  край складами, баней,
длинными поленницами дров,  огородами  прижался к реке,  а  правый вылез  на
крутяк, к березнику, наступающему с ближних бугров.
     ...Поселок давнишний. Жители не помнят, кто первым  из эвенков  и когда
поставил свой  чум  тут,  на  устье шумливой  речки под названием Бомнак,  и
почему приглянулся ему этот крутой берег против острова, когда  выше и  ниже
по Зее куда живописнее места? С  годами  семья первого поселенца разрослась.
На  стойбище прибавилось чумов.  Крутой берег Зеи  стал для  многих  эвенков
родным домом. Жили в нем трудно, по древним законам кочевников, в чудовищных
тисках нищеты, суеверий, жестокой несправедливости. Каждый год отсюда уходил
аргиш --  в безлюдную  тайгу, на промысел пушнины, зверя, рыбы -- и сюда  же
возвращался  с  добычей.  Но те  времена  миновали.  Эвенки давно  уже живут
оседло,  сменив  дырявый  берестяной  чум  с  негаснущим  очагом  в  нем  на
четырехстенную уютную избу  с  печью.  Многое переменилось  в их  жизни,  но
по-прежнему сурова природа их края...
     Буран уже несколько дней властвовал над Зейской долиной. Он наваливался
на поселок со всех сторон, врывался под крыши изб,  гудел и свистел в печных
трубах. Как бы вторя бурану, где-то на краю стойбища протяжно, тоскливо выла
собака.
     В избах долго  не гасли огни. Завтра, если хоть немного утихнет  буран,
должен начаться пушной  промысел. И в стойбище нет  семьи, чтобы кого-нибудь
не  готовили, не провожали в тайгу. А у  охотников думы  об одном -- видятся
уже им  соболиные  следы,  рысьи морды, капканы,  костры в сумраке безлюдной
тайги, сон в палатке или шалаше.
     Обо всем  этом  думает и Улукиткан. Ему девяносто три года, но  он тоже
собирается  в тайгу, не хочет отставать от охотников. Конечно, он  понимает,
что теперь ему уже не до охоты, силы уже  далеко не те, что прежде, но он не
может жить  без  леса,  без  костра, без пурги, душен ему  зимний  воздух на
стойбище,  а  изба  кажется  клеткой. Старик  с вечера втащил в  избу нарту,
разобрал  ее, заменил вязки,  проверил  ремешки,  приладил  новый  березовый
лучок. Оставалось проверить упряжные ремни -- и можно отправляться в дорогу.
     Кто-то на крыльце похлопал варежками об унты, сбивая  снег, потом долго
шарил по двери, ища скобу. Улукиткан поднялся и отворил дверь. Внеся в  избу
волну холодного воздуха,  вошел старик  Уйбан -- старейший  на стойбище, ему
было  уже давно  за сто.  Он  долго протирал  рукавом  дошки  подслеповатые,
покрасневшие на ветру глаза,  молча кивнул  хозяину  в  знак приветствия  и,
подойдя к железной печке, уселся на скамеечке, с трудом отдышался.
     Все в нем  обличает бывшего бедняка-кочевника.  Одежда  на нем с чужого
плеча, сильно  поношена, в многочисленных латках. Лицо широкое, скуластое, с
приплюснутым носом. Из-под седых, сурово сдвинутых бровей и глубоких  темных
впадин грустно выглядывают слезящиеся старческие глаза.
     -- Как думаешь, когда погода передурит? -- первым заговорил Улукиткан.
     --  Ветер  переменился,  подул  с  заката,  значит,  должен  перебороть
непогоду, -- ответил гость.
     -- Хорошую новость принес ты, Уйбан.
     --  Можно ехать, -- убежденно сказал Уйбан. -- Куда след потянешь -- на
Чайдах или Оконон?
     -- Нет,  решил  на Аргу кочевать. Нынче настоящих холодов  еще не было,
белка должна быть на открытых местах. А ты как бы решил?
     --  Не  тебе  у  меня спрашивать. Всем известно, куда ты ни поедешь  --
везде тебе удача...
     -- Не  те годы, Уйбан, -- с  грустью сказал Улукиткан,  подливая  чаю в
кружку старика.
     Они впервые встретились очень давно в чащобах далекого Удыгина,  куда в
те времена со  всех сторон  материка  стекались тоненькие  звериные  стежки.
Однажды зимой Улукиткан добывал, заготавливал  там мясо. Преследуя сохатого,
на  крутом  спуске гольца сломал  лыжу,  упал  и вывихнул ногу. Его отыскала
жена. Она привезла Улукиткана в  чум, но больше  ничем  помочь не смогла.  И
никого поблизости  не было. Пришлось отправиться далеко, в Шевлинскую тайгу.
Она день и ночь гнала оленей,  пока не разыскала костоправа Уйбана.  С ним и
вернулась на Удыгин. И  через неделю больной встал.  С тех  пор на всю жизнь
почувствовал себя Улукиткан неоплатным должником Уйбана.
     Улукиткан  плотно  укладывал  сумочки, свертки,  банки  с  продуктами в
потку.  А  Уйбан  с  грустью  наблюдал  прищуренными глазами за  каждым  его
движением, молча переживая всю горечь и беспомощность своих старческих лет.

     Над  свежими снегами,  завалившими стойбище, над березниками  и холмами
вставал рассвет. По реке ветерок выстилал серебристый туман. А над стойбищем
уже раздавались обычные звуки  утра. Лаяли нетерпеливо  собаки, предчувствуя
выход  в  тайгу. Кричали пастухи, пригнавшие  с  ночной  кормежки оленей для
отъезжающих в тайгу охотников.
     Лишь взойдет солнце, обласкает настывшую землю, как от  стойбища во все
стороны тронутся охотничьи нарты.  У каждого из охотников есть свое заветное
место в тайге,  свои  мечты и  удачи. Они  будут гнать оленей, торопиться. В
песнях своих  на  этом долгом  пути  они прославят  тайгу,  осчастливят себя
соболями, белками, выдрами. О добыче  и  геройстве песни эвенка. Ничего, что
они однообразны, -- в них его сокровенные думы.
     Старики,  дожидаясь,  когда  сын  Улукиткана  Басиль  (*Басиль  --  сын
Улукиткана от второй жены) приведет во двор оленей, пили чай.
     Распахнулась дверь. В избу вбежала внучка Улукиткана Светлана.
     --  Доброе утро!  -- задорно крикнула она и,  увидев  Уйбана, подошла к
нему.
     -- Ты дедушку пришел провожать?
     -- Ага.
     -- Лучше бы уговорил его не ехать на охоту.  -- Она понизила  голос. --
Он нас не слушает.  А в  его  годы  долго ли до  беды! -- Явно пересказывала
слова кого-то из взрослых.
     --  Беду  кликать не надо. --  Уйбан поймал в свои ладони холодную руку
Светланы  и стал тихонько гладить ее, согревать.  -- Пусть едет. В тайге ему
легче дышать.
     Улукиткан вышел на крыльцо, взглянул на  стеклянное небо,  на  холодную
заречную тайгу,  на  синие  дали,  залитые утренним  светом, и  его  снова с
небывалой силой потянуло в тайгу,  в дорогу.  И никакие доводы разума уже не
могли заглушить в нем этот могучий зов природы, привычку кочевника.
     Басиль привел  двенадцать упряжных  оленей  и  двух учагов.  На них они
уедут в далекую  тайгу, будут кочевать по  падям,  по всхолмленной Аргинской
равнине,  тропить соболей,  гонять сохатых,  брать  медведей  из берлог.  И,
вернувшись к весне в стойбище, они  подытожат, о чем мечтали, отправляясь на
промысел, и чего добились.
     Басиль позвал отца.
     -- Посмотри оленей, выдюжат или какого обменяем?
     Улукиткан спустился  с порожка, подошел  к  оленям, осмотрел их, ощупал
спины: ничего не скажешь -- на них можно далеко аргишить.
     Серебристый туман  на реке качнулся, тронулся и начал таять в  морозном
воздухе.
     Улукиткан  с  Басилем  вывели свои упряжки  на улицу. Выстроили в  ряд.
Впереди олени старика. У него  никто из родных никогда  не оспаривал права и
места впереди идущего. Все верили, что Улукиткан  не утратил еще чутья пути.
Провожающие тоже  высыпали  со двора на  улицу. Только Уйбан не сдвинулся  с
места, точно прирос к бревну. Сидел одинокий, никому ненужный.
     Отъезжающим оставалось  гикнуть на оленей,  скатиться по готовому следу
на  реку,  и  прощай  надолго  крутой  берег.  Но тут  откуда-то  послышался
тревожный крик:
     -- Волки... Волки!..
     Стойбище враз смолкло, насторожилось. По  улочке  от березника пронесся
парнишка на крупном учаге. По  тому, как устало бежал олень, как раздувались
у него бока и длинно свисал язык, можно было  заключить, что учаг без отдыха
отмахал не один десяток километров.
     -- Волки в стаде! -- продолжал  кричать парнишка. Эти слова, как набат,
всколыхнули жителей  стойбища.  Люди  высыпали  из изб  и толпой двинулись к
сельсовету.
     -- Дурная примета --  волки, -- сказал Улукиткан,  повернувшись к сыну.
--  Однако, надо пойти послушать,  откуда  взялись они и  что будет говорить
председатель.
     Пошли всей семьей.
     Парнишка, жестикулируя, что-то громко рассказывал. Окружившая его толпа
загудела.
     -- Граждане!  -- раздался  голос  председателя сельсовета.  --  Сегодня
ночью волки ворвались в наше  племенное стадо, задрали более тридцати лучших
маток, остальных  разогнали по тайге.  Пастухи просят помощи,  надо  собрать
оленей, иначе лишимся стада.
     -- А что смотрели пастухи! Проспали?! С них взыскать надо, -- вскричала
какая-то старушка, потрясая посохом.
     -- Об этом потом. Кого посылать будем?
     Один за другим поднялись на крыльцо пятеро охотников.
     Им дали час на сборы. Улукиткан с сыном вернулись домой.
     Молча шли они по мерзлым улочкам. Басиль  чуточку выше отца, крепкий, с
добродушным лицом, в движениях родовая подвижность.
     -- Хорошо,  Басиль,  что  ты  первый вышел  и других потащил, только не
задерживайся.
     --  Ты  дождись меня,  я  непременно вернусь на  четвертый день  и,  не
мешкая, уедем на Аргу.
     -- Долгими покажутся эти дни.
     Домочадцы обрадовались  задержке.  Может,  все-таки  удастся  уговорить
старика не ехать в тайгу...
     Из школы прибежал правнук.
     -- Ты не уехал на охоту? -- удивился он, увидев дедушку.
     -- Нет.
     -- Почему? -- в его голосе прозвучала обида.
     --  Все говорят,  что я стар, никудышный охотник,  разве только  пугать
белок да соболей и гожусь, зря буду маять ноги. А что ты думаешь? -- Старику
от разговора с правнуком, кажется, немного полегчало.
     -- Поезжай,  -- отвечал мальчишка и продолжал просящим тоном: -- Лыжи в
лесу сделаешь мне, а?.. Привезешь?
     Улукиткан улыбнулся.
     --  Ну  ради  них придется поехать. Уж лыжи-то я обязательно  смастерю,
сами  катиться   будут,  руки  у  меня  на  это  еще  способны.  Только  чем
рассчитываться будешь, внучек? Долго не думай, ударим по рукам. А?
     Тот заколебался.
     --  Я тебе лыжи-бегунки, а ты  мне  из школы -- пятерки.  Согласен?  --
предложил старик.
     Правнук прижался к нему и бросил на старика лукавый взгляд.
     ...Наступил третий  день  ожиданий.  Истомился  старик.  Места себе  не
находил.  Руки  не  знал куда  девать. Ночами  снились ему рысьи следы,  лай
собак, выстрелы,  сладость сохатиного  мяса. Но, пробуждаясь,  он видел себя
запертым в четырех стенах. Уже не верил, что  когда-нибудь ожиданиям  придет
конец.
     Еще солнце  не  успело  скрыться за  непогожий  горизонт, а  уж тяжелый
сумрак лиственничных  чащоб  окутал стойбище. Откуда-то  из-за  реки донесся
выстрел, второй, раз за разом.  Точно бичом кто хлестнул по чуткой ночи. Все
насторожились. Что  бы это значило?  Не иначе с кем-то  стряслась  беда:  не
дошел до стойбища и, может быть, разрядил последний патрон...
     Где-то на краю  стойбища скрипнула дверь,  и  кто-то натужно крикнул  в
беспокойное пространство:
     -- Угу-гу...
     И опять  тишина. Тучи  низко  неслись над поселком. Люди, собаки и даже
ветер чутко прислушивались к этой тревожной тишине.
     Кто бы это мог быть? С добрыми вестями или с бедой?
     Ожил поселок. Где  уж тут усидеть в избе! Распахивались двери, калитки,
люди выскакивали в чем попало, на ходу натягивали на себя дошки, телогрейки.
По  дощатым настилам скатывались вниз, где сквозь мрак синел широкой полосой
речной лед. Давно такого переполоха не было на стойбище.
     И Улукиткан заторопился. Захватив  с  собою ведро для воды, он выскочил
на улицу, поспешно спустился к реке, где уже стояли люди.
     Слышно  было, как  по реке, приближаясь к ним, шел большой караван. Его
еще не было видно, слышалось лишь дробное пощелкивание копыт бегущих оленей.
"Едут с глухой стороны, кто бы это мог быть?"
     Оттуда послышался окрик каюра.
     -- Не наши, -- заключил кто-то в толпе.
     Из-за  поворота,  из морозной  сизой мглы, выскочили две черные собаки,
затем  выкатилась  вереница  оленей, впряженных  в груженые нарты.  Передний
каюр,  увидев  стойбище,  унял   бег  оленей,  поехал  шагом,  прижимаясь  к
островному  берегу.  Против  проруби  караван  остановился. Ослабли упряжные
ремни  на натруженных  шеях животных. С  нарт повскакивали  люди, и, судя по
тому, как долго они выгибали спины и растирали коленки, их путь был долгим.
     --  Где у вас больница? -- спросил подошедший к эвенкам русский, одетый
в просторную доху. -- Человека в тайге подобрали. Обморозился.
     "Чей же это знакомый голос? Где я  его слышал?.. Однако, не вспомнить",
-- досадовал Улукиткан.
     Он поставил  ведро на  лед,  протиснулся сквозь толпу и уже хотел  было
спросить каюров на своем языке,  кто эти люди, как вдруг тот, который  был в
дохе, поймал его обеими руками за воротник, вернул к себе.
     -- Улукиткан?!  -- крикнул  приезжий, и  не дожидаясь ответа, сбросил с
плеч  доху, приподнял эвенка и,  прижимая к себе, закружился  на льду. Толпа
загудела удивленно, уважительно поглядывая на лючи.
     А Улукиткан, напрягая память, пытался вспомнить, кто он,  этот человек,
который так  обрадовался  ему. Будто  все  --  и  одежда, и голос,  и манера
держаться среди людей -- знакомы,  а узнать не  может. Старик  даже с досады
крепко выругал себя по-эвенкийски.
     -- Боже, как я рад, что ты жив, что мы встретились! Арсен я! -- говорил
взволнованно приезжий, похлопывая ласково старика по спине.
     -- А  я думал,  кто  ты?  Вроде знакомый,  а  не  догадаюсь. У  старого
человека память, что решето -- ничего не держит, -- бормотал Улукиткан.
     -- А я не могу забыть ни тебя, ни Худорканский голец, ни пургу.
     Улукиткан помолчал, видимо, обдумывая слова гостя, потом тихо сказал:
     -- Как же, такое не забывается. Все помню. Шибко помню.
     Это был инженер-геодезист Арсений Виноградов, возвращающийся из далекой
тайги  в жилые места. Он почему-то считал, что Улукиткан, работавший у  него
проводником пятнадцать лет назад, давно умер.
     -- Ночевать,  однако, ко мне пойдем,  вспоминать будем,  как ходили  по
горам, ели жирное баранье мясо, -- предложил старик.
     Арсен попросил одного молодого эвенка  отвезти обмороженного человека в
больницу,  приказал своим  спутникам поставить палатки на острове, достал из
г