костра будет рассказывать им о своих приключениях.
     Олени резво бежали по льду мимо заснеженных утесов.
     В полдень  показался яр. За ним знакомый  поворот и долгожданный ельник
на низком берегу реки...
     Улукиткан  внезапно оборвал бег  оленей, спрыгнул на лед. Какую-то долю
минуты  стоял пораженный, не веря глазам.  Затем снова вскочил  на  нарту  и
неистово погнал животных. Кричал на них, бил изо  всех сил рукояткой пальмы,
торопил вперед к чуму, стоявшему одиноко на фоне заснеженного леса. Над  ним
не вился дымок  костра, берег пустовал. Не  слышно было  лая собак.  Видимо,
никто тут не ждал его.
     Взбудораженные олени  с  ходу  вынесли нарты  на  берег.  Остановились.
Кругом  никем  не потревоженная белизна  недавно  выпавшего снега. Улукиткан
отстегнул вход  в  чум.  Пахнуло  брошенным жильем. Ни жены, ни детей --  ни
души. Но спальные  мешки, потки, седла, уздечки и весь кочевой  скарб лежали
на  своих  обычных  местах,  будто брошенные за  ненадобностью. Улукиткан не
верил глазам, никак  не мог  понять, зачем и куда могла мать увести детей из
чума в  такую стужу, ничего не взяв с собою, уйти пешком, без  оленей?.. Все
это казалось эвенку невероятным сном.
     Он вошел внутрь берестяного чума. Долго стоял, пытаясь найти  ответ  на
мучительную загадку.  Он  заметил валявшиеся около  очага недожеванные куски
оленьей кожи, остатки от олоч. Не  оказалось и упряжных ремней, потников, --
все было съедено. Ни  единого  полена дров, ни одного сучочка --  перед тем,
как  покинуть  жилье, обитатели  его  все сожгли  до уголька,  а  собрать  и
принести еще дров  ни у кого уже, видно, не  хватило сил. Белый пепел огнища
был холодным.
     Улукиткан вышел из чума. На краю заснеженной площадки были только следы
колонков.  Но тут  Улукиткан увидел свежий  пень и удивился: дерево срублено
слишком низко и явно неумелыми руками. "Видать, жена болела, сынишка рубил",
-- заключил эвенк. Потом он заметил связку ерниковых прутьев, подвешенных на
сучке  под елью рогульками вниз. На языке  кочевников  это  означало, что на
таборе потерялись олени.  Улукиткан пересчитал прутья. Их было тринадцать --
все  стадо,  оставленное  им на  стоянке. Затем на соседнем дереве он увидел
затес с  горизонтально прикрепленной  к нему ерниковой  веточкой, обращенной
мелкими  прутиками  на юг. "Ушли вниз по реке и  на стоянку не вернутся", --
расшифровал Улукиткан этот немудрый знак.
     "Но когда ушли?.." -- продолжал он придирчиво осматривать стойбище.
     Ничто не могло  укрыться  от его пытливых глаз.  Всему эвенк  мог найти
объяснение. Вот он увидел  торчащую из-под  снега свежую  щепку, на  которую
другой бы не обратил внимания, подошел к ней, достал нож, концом его измерив
слой снега на щепке, решил, что щепу запорошил вчерашний небольшой снегопад,
а снег, что выпал днем раньше, лежал под щепкой; "Значит, семья покинула чум
только вчера".
     Теперь  он отчетливо  представил себе, что тут случилось:  обремененная
непосильными заботами о детях, тяжело  заболела  Ильдяна, и все  хлопоты  на
таборе легли  на хрупкие плечи старшего сынишки.  Он должен был поддерживать
огонь в очаге, разваривать сыромятные ремни для пищи, ухаживать за больной и
двумя  малолетними  сестренками.  А  ему  самому   было  всего  восемь  лет.
Оставшиеся без присмотра олени разбрелись по тайге, вероятно, присоединились
к стаду диких сокжоев  и  навсегда ушли  от человека, от  вьючных седел,  от
лямок, от понуканий. Семья,  потеряв всякую  надежду дождаться  отца, решила
бежать  от  голода,  с  проклятого места,  над которым  властвуют злые духи.
Вместе с больной матерью дети двинулись вниз по заледеневшей реке, навстречу
неизвестности.
     "Догнать!" --  Улукиткан  бросился к первой  нарте,  ничего  не  сказав
Дубкову, гикнул на свою упряжку. Олени соскочили  на лед и, покорные окрику,
изо всех  сил  понеслись на  юг. Скорее, скорее! Замелькали береговые скалы,
ельники, мрачные утесы. Река, врезаясь в толщу земли, металась по залесенной
долине.
     Там, где на льду лежал  снег, не сдутый ночным  ветром, он увидел следы
женщины и двух детей, третьего -- грудного ребенка --  мать  несла на руках.
Улукиткан на бешеном скаку оленей не упускал  следы из вида. Но вот на снегу
остались  лишь  два следа, и след матери стал глубже, -- наверное, она взяла
на руки и трехлетнюю дочку.
     Улукиткан торопил оленей. Напряженно всматривался в синеющий по берегам
лес, искал дымок костра. "Kуда  она идет?.."  --  чуть  не кричал он и гнал,
гнал дальше обессилевших животных.
     След двух уставших путников вывел на берег. Улукиткан повернул туда  же
упряжку. И  скоро увидел  брошенную  ночевку.  Старая  ель, сама  пережившая
немало бурь и потрясений, участливо приютила на ночь под своей густой кроной
мать  с детьми,  заслонила их от  ветра, дала им  отдохнуть  на своей Мягкой
хвое.
     Огнище прикрывал  пепел, еще не  сдутый ветром и теплый от тлеющих  под
ним  угольков. Возле костра  лежали  обгрызенные и жеваные куски  сыромятных
ремней. От старой ели начинался утренний след тяжелых медлительных шагов, он
шел  все туда же, вниз по реке, на юг.  Мать с  невероятным упорством тащила
детей,  пытаясь  ценою своей  жизни спасти  их.  Но,  уходя  с ночевки,  она
оставила  у огнища снежный  холмик, прикрытый еловым лапником,  с  воткнутым
рядом столбиком,  обтесанным  с четырех  сторон.  Предчувствие  не  обмануло
Улукиткана.  Он осторожно сбросил  лапник, разгреб снег, поднял двумя руками
уже   закоченевший    трупик   младшей   дочурки,   завернутый   в    ветхую
хлопчатобумажную юбку матери.
     С мертвой  дочуркой на руках подошел Улукиткан к Дубкову,  лежащему  на
второй нарте.
     -- Ты не верил, что  духи сильнее людей. Вот видишь, как они наказывают
непослушных...
     Дубков  ничего  не ответил. Виноватым  он  чувствовал  себя,  готов был
принять на себя любое возмездие, но понимал,  что бессилен  чем-либо  помочь
эвенку-другу.
     Но Улукиткан  никого не винил. С тех далеких  времен, когда эвенки были
оттеснены пришельцами  от своих исконных  земель в глубь  материка, тяжелая,
беспросветная жизнь  научила  их терпению  и  стойкости,  приучила ничему не
удивляться.
     Отец положил на нарту трупик дочурки, привязал его ремнем  и вытащил из
клади свою бердану. Два выстрела  потрясли неподвижную тишину долины. Далеко
откликнулось  звучное  эхо  в  вечереющей  тайге. Испуганные  олени сдернули
пристывшие к снегу нарты и, подстегнутые окриком каюра, понеслись дальше.
     Впряженные в  нарты  олени  устали сильнее  и  не поспевали за передней
упряжкой.  Улукиткан,  выхватив   нож,  на  ходу  пересек  поводной  ремень,
связывавший упряжки,  крикнул  геологу, чтобы  он  не торопился, ехал по его
следу,  а сам помчался дальше. На  бегу сбросил  со  своих  нарт весь  груз.
Никогда ему так дорого не было время.
     Под ногами оленей стлалась  заледеневшая гладь реки,  мимо  проносились
уже  окутанные  вечерними сумерками каменные уступы, заиндевевшие мысы, купы
береговых  лиственниц.  Еще поворот, еще утес...  и  эвенк увидел  на речной
глади  лиловое пятно,  освещенное потухающим  закатом. Он  придержал  вконец
измученных  оленей, соскочил с  нарты.  Крикнул  изо  всех  сил. Спотыкаясь,
неровными шагами кинулся к будто примерзшим ко льду силуэтам.
     Жена  стояла, как  каменная, опираясь  голыми иссохшими кистями рук  на
посох,  ветерок  шевелил  поседевшие  волосы  ее  непокрытой  головы.  Голод
обескровил  ее  губы, сморщил кожу  на лице,  из темных глазниц смотрели  на
приближавшегося  человека зеленые глаза, уже ни на  что  не реагирующие.  Ее
волосы, взгляд, фигура так изменились, что Улукиткан с трудом узнал жену, он
не мог поверить, что это именно она.
     У  нее  в заплечном мешке,  сшитом из оленьей  шкуры, скорчилась  живым
невесомым   комочком  трехлетняя  дочь,  а  возле  ее  ног  лежал   на  льду
обессилевший сын.
     Женщина, завидев Улукиткана, протерла ребром ладони невидящие глаза, но
не двинулась с места, вероятно, убежденная, что это -- не свой.
     Но вдруг  всплеснула руками,  как крыльями, кинулась навстречу. Дрожали
судорожно ее худые плечи. Улукиткан никогда не видел ее плачущей и сейчас не
знал, что делать. Прижимая ее к себе,  он хотел что-то сказать, утешить и не
находил слов.
     А она оторвалась от него и кинулась к распростертому на льду сыну. Лицо
у мальчика было почти такое же морщинистое, постаревшее, как у матери, кости
обтянуты прокопченной кожей, а вместо губ две тонкие, бесцветные полоски, не
прикрывающие зубов. Потускневшие глаза смотрели тупо, безразлично.
     Улукиткан,  присев на корточки,  взял  сына  на руки и  стал  поить его
собственной  горячей слюной. Возле  них опустилась на  лед и  мать.  Так они
долго сидели на льду с  опущенными головами, будто давая клятвенный обет  --
никогда больше не разлучаться...
     Это было в прошлом, в другие времена.

У последнею костра

     На Арге за  стенками палатки жуткой теменью  набухала ночь. Бесновалась
тайга,  охваченная непогодой. По льду  реки катились, серебрясь, седые космы
поземки. В старом,  простреленном  дырами  дупле выли злые духи. И далеко, в
заречной стороне, отчаянно ревел зверь, окруженный волчьей стаей. Улукиткану
все это было  знакомо с детства, постоянно жило с ним -- не пугало. Какое-то
время он еще находился под впечатлением воспоминаний  о Дубкове, о том давно
ушедшем, горьком для кочевников времени.
     Улукиткан вытащил из котла кусок мяса, попробовал пожевать -- сыровато.
Выбрался  наружу,  окликнул   Пакета,  бросил   ему.  У  того  на  зубах  не
задержалось. Ногами нагреб снег на борта палатки, притоптал его, чтобы снизу
не поддувало, проверил, ладно ли заправлена выходная труба. Забрался внутрь.
Плотно застегнул  за собой вход. Укрылся, как за  крепостной  стеной.  Потом
по-хозяйски осмотрел жилье -- все лежит на своем месте. Отодвинул от печки в
угол  потки,  так свободнее  будет Басилю расположиться. "Он вот-вот  должен
подъехать, тогда и поужинаем вместе".
     Чтобы скоротать время, Улукиткан занялся  ружьем. Давно не заглядывал в
ствол: не забился ли он пopoxовой гарью? Вытащил из потки кабарожью берцовую
кость,  расколол ее  обухом  топора,  достал  мозг --  для  смазки ружейного
затвора. Положив к себе  на колени бердану, задумчиво разглядывал вырезанные
на  ее  ложе разные  знаки --  летопись  охотничьих  удач. Для  постороннего
человека  это  просто  крестики, скобки, точки,  черточки, а  для  него  это
добытые медведи,  сохатые,  рыси,  соболи,  росомахи --  вся  жизнь! Сколько
событий, отваги, риска  хранят эти неприметные знаки! Но не над  этим сейчас
задумался старый эвенк. Бердану прислал ему  в  подарок в знак благодарности
Дубков из города и еще два тяжелых ящика патронов. Цены  тогда этому подарку
не было.
     Он  смотрел на старенькую бердану, такую же  древнюю,  как и он сам,  а
мысленно  был далеко  под Становым. Там, много лет тому назад, разыскали его
товарищи Дубкова.  Передали  ему,  вместе с  поклоном,  это  ружье,  просили
показать им клады земли. Не мог отказать, хотя по-прежнему  побаивался гнева
горных духов. Повел. Но на этот раз забрал с собой семью.
     Долго  геологи  стучали молотками,  рылись в  гальке. Таскали на  табор
разные камни. А еще  через два года на том месте, где когда-то стояла его  и
Дубкова  палатка,  расположилось  большое  стойбище  геологов.  "Теперь  там
самолеты садятся", -- рассказывали люди.
     Не  стихая  гудела лиственничная  тайга под  порывами холодного  ветра.
Прислушиваясь к  ней, старик  гадал о завтрашнем дне: утром пошлет Басиля за
Аргу расставить капканы  на соболя,  посмотреть, как густо наследили белки в
ельнике, а сам с Пакетом подастся к увалам, куда ушел "казак". Все думки его
там,  в  густых  перелесках.  Авось  по-настоящему  повезет.  И  он  разыщет
упущенную добычу.
     Старик наложил полную печь сухих дров.  Еще раз вслушался в  рев ветра.
Неодобрительно покачал седой головой,  при  этом подумал: как хороша  жизнь,
когда есть тепло, жирное мясо и завтрашний день.
     Но усталость будто караулила старика, незаметно подкрадывалась к нему и
овладевала  всем его существом,  отнимала  руки,  ноги, гасила мысли.  Не по
возрасту  трудный для него  оказался  этот  день, к тому же  полный  тяжелых
раздумий.  И  Улукиткан  уснул,  может  быть впервые  за свой век, не чуткой
дремой  бывалого  таежника,  а  тяжелым  сном  смертельно усталого,  старого
человека.
     Впрочем, и  во  сне он  оставался  охотником, видел под ногами  путаные
соболиные следы. Мерещились  ему остроухие белки. То и дело попадался свежий
звериный  помет... Идет  Улукиткан по  заснеженному, царственному  лесу,  не
нарадуется на его красу, читает чудесную лесную книгу...
     Сухие  дрова в  печурке быстро разгорались. Старик натолкал их  в  печь
лишку, видать, забыл,  что лиственница горит гораздо  жарче других древесных
пород. В  темноте  над палаткой трепетали  вылетавшие из трубы искры и языки
пламени. Казалось, это моргала ночь под порывами ветра.
     Печь накалилась докрасна, и в  палатке  стало невыносимо жарко. Надо бы
бросить на  огонь снежку, малость  притушить  пламя, но старик крепко  спал.
Огонь, предоставленный самому себе, разбушевался, ему стало тесно в печи, от
жара готовой взорваться.
     А  ветер вдруг переменил  направление и...  ударил  по палатке  с тыла.
Вырвавшееся из трубы пламя  лизнуло багровым языком кровлю полотняного жилья
и  словно  прилипло  к  ней. Огонь  быстро охватил всю  палатку. Взвихрилось
пламя.  Отступил  мрак. Ветер, усиливаясь, налетал беспрерывным шквалом то с
одной, то  с другой стороны, раздувая  пожар.  Огонь проник  внутрь палатки,
жадно пожирал все, что в ней было, -- постели, потки, одежду, дрова.
     А  Улукиткану  снился далекий  Джугджур  --  горбатые  хребты, звериные
стежки  под ногами, глубокие  цирки с вечными снежниками,  где  в полуденный
зной отдыхают стада диких животных.
     Не просыпаясь, Улукиткан почувствовал: воздух в горах так нагрелся, что
трудно стало  дышать. Горные вершины,  на которые поднимался  эвенк во  сне,
вдруг на  его глазах превратились в  огромное стадо диких баранов.  Бушующее
пламя,  внезапно  поднявшееся  из  пропасти,  охватило  животных.  А  дальше
загорелись скалы, лавина огня растекалась по россыпям,  вспыхнуло само небо.
Улукиткан закричал нечеловеческим голосом и... пробудился.
     Ему казалось,  что  огонь охватил все  -- лес, реку,  снега,  весь мир.
Едкий черный дым слепил глаза, не давал дышать. На нем уже горели телогрейка
и ватные брюки. Страх, никогда доселе не испытанный, овладел эвенком. Ничего
не  соображая,  подчиняясь только  инстинкту,  он рванулся  через  огонь  и,
объятый  пламенем, добежал  до  леса, свалился и  начал  кататься  по снегу,
вскакивал и опять падал, стараясь затушить  огонь на себе. Но  ветер снова и
снова раздувал на нем горящую вату. Улукиткан, обжигая руки, отрывал от себя
огненные ошметки, бросал  их на снег, старался  затоптать. И дико, не  своим
голосом кричал,  молил  о помощи, но  крик  его безответно замирал  в ночном
мраке под  завывание  ветра. Обессилев,  он снова упал и,  нагребая  на себя
снег, продолжал лежа бороться с огнем, пока не потерял сознание...

     Когда  сознание  его  прояснилось под  действием  боли,  жара,  а затем
холода, старик подумал, что все совершается  с ним во сне.  Но потом все ему
представилось в  реальном свете.  Он с  трудом  приподнялся,  сел  на снегу.
Голова его гудела  как от угара, мысли  путались. Надо  было  немедля что-то
делать, а  что -- он совсем не  знал.  Ноги и  руки  вышли  из  повиновения.
Ужасная  боль  от ожогов охватила все  тело.  "Неужели конец?!" Но тотчас же
отогнал от себя эту страшную мысль.
     Улукиткан глянул на табор. Там, где стояла  палатка,  курился дымок над
сгоревшими  пожитками. В печке  дотлевали  последние угольки. А  вокруг  уже
густела темень да скрипела лютая стужа.
     Холодный ветер хлестнул  по  лицу. Улукиткан вздрогнул,  выпрямился.  В
этом  затухающем огоньке  увидел свое  спасение, свет надежды. Он  поднялся,
сделал шаг к печи, но споткнулся, не удержался на ногах и рухнул в снег.
     От обиды он заплакал. Это была короткая, очень короткая минута бессилия
и безволия. Но он знал, что сейчас огонь для него -- сама жизнь. И он должен
добраться до огня.
     С трудом  удерживая  равновесие,  Улукиткан  подошел к печке,  заглянул
внутрь, в дальнем углу под пеплом дотлевал последний жарок. Дрожащими руками
он  стал  разгребать  снег,  собирать вокруг  себя  угольки,  щепочки,  мох,
уцелевшие  от  пожара  головешки  и  торопливо  запихивать  в  печь.  Затем,
обессиленный,  присел.  Так  сидел  он, слитый  с тишиною. Устало  и  тяжело
колотилось сердце, В глазах расплывались, качались звезды...
     "Басиль!  Неужто  запах  пожара  не  чуешь?  Богом  прошу,  поторопись,
Басиль!" -- шептал старик.
     Вспыхнувшее в печи пламя осветило старика. Он оглядел себя и ужаснулся:
пузыри  ожогов   покрывали  руки,  ноги,  грудь.  Ни  до  чего  нельзя  было
дотронуться. Снег падал  и таял на черной, местами обугленной коже,  принося
некоторое облегчение. Потом снег  повалил сплошной  массой.  И старик  начал
замерзать. Дров не было.  Печь плохо горела. Холод проникал внутрь, сковывал
мысли, замораживал волю. Но старик,  быстрым взглядом окинув стоянку, встал,
сделал  несколько  шагов,  разгреб  пепелище,  стал  подбирать  уцелевшие от
спального мешка куски меха, лоскуты от одежды,  от палатки,  ремешки -- все,
что осталось от  огня.  Нашел байковое  одеяло,  накинул его на плечи. Долго
обматывал тряпьем все тело.
     Стало вроде теплее.
     -- Басиль!.. Басиль!.. Пошто не торопишься! -- крикнул он в темноту.
     Кругом  угрюмо шумела  тайга. Улукиткан, не поддаваясь отчаянию,  долго
убеждал себя, что сын не подведет, что он где-то близко и вот-вот  заявится.
Конечно, в пути может всякое случиться...
     Только сейчас  Улукиткан  вспомнил,  что поблизости находится его учаг,
вечером привязанный им к дереву. В голове  старика созрел план --  доскакать
на олене до соседней пади, где стоит бригада охотников. Конечно, было риском
кидаться в ночь, в ветер, но ничего другого он не мог придумать. "Надо взять
с собою огонь", -- мелькнуло в сознании.
     Улукиткан разыскал  под елью повешенные еще с вечера узду, седло. Найдя
котелок,  выплеснул  из  него воду, нагреб  дополна  из  печки золы вместе с
жаром.
     Олень  лежал на месте, дремотно  пережевывая  жвачку.  Улукиткан поднял
его, негнущимися  руками  надел узду, пристроил седло.  Хотел уже ехать,  но
остановил его внутренний голос:  "Не бросай  затухающий огонь, подкорми его,
может, еще  вернешься сюда". Улукиткан, разгребая  снег, подобрал головешки,
щепки, сучья и все это побросал в печь.
     Олень  бежал  размеренной  рысью,  покачивая седока.  Уравнялись  мысли
эвенка. "Не замерзнуть бы только, доехать, потом все заживет, забудется". Он
был уверен, что судьба и на этот раз не изменит ему.
     Снег  перестал  идти. На увалы надвинулся редкий туман. Местность стала
совершенно   неузнаваемой.  Расстояние  исказилось,   очертания  беспрерывно
менялись. В левой руке он держал дужку котелка с жаром, в  правой -- повод и
посох.
     Эвенк торопил оленя, пинал, толкал животное в бок посохом.
     "Подняться бы только наверх,  а там рукой подать до чума", -- размышлял
старик. Но олень  начал уставать, все чаще переходил на шаг, и понукания уже
не помогали. А  тут еще ветер! Он  пронизывал  все  тело. Ноги, завернутые в
лохмотья,  совсем  онемели.  Руки  некуда  было спрятать  от  стужи.  Дорога
казалась бесконечной, и тяжкие сомнения охватывали Улукиткана.
     "Нет, не добраться!" -- с тоской думал эвенк.
     Он  чувствовал,  что   замерзает   верхом  на   олене.   Ему  показался
бессмысленным этот торопливый путь  в никуда. Захотелось прилечь на землю  и
спокойно жд