лала несколько
прыжков  в сторону, но свалилась, раздалось хриплое дыхание из ее затянутого
ремнем горла. Бычок бросился было наутек, но, сделав круг, вернулся к стаду,
не в силах оставить в беде свою подругу.
     А Улукиткан, что-то ласковое приговаривая, подошел к лежавшей оленушке,
надел на нее узду и снял с  шеи маут. Ощупав ее  уши, на левом он  нашел два
коротких  разреза.  Узнал  метку эвенкийского рода  Эдяму с Маи. Удивился --
далеко беглецы зашли! И хотя чужому горю нельзя радоваться, но  два оленя  в
хозяйстве  кочевника  не будут  лишними, подумал  снова Улукиткан. А хозяину
оленей он передаст с кем-нибудь долговую палочку, что взял их у Эдяму взаймы
и при случае обязательно вернет.
     С земли, взорвав грохотом крыльев тишину, поднялся глухарь и неподалеку
тяжело свалился на вершину лиственницы. Вытягивая шею, он посмотрел на стадо
оленей  и  не  заметил, как человек  нырнул  под сосенку.  Сорвав из-за плеч
ружье, Улукиткан взвел курок, прислонил ружье к дереву стволом и прицелился,
прищурив  узкий глаз. "Далековато, не доплюнет", -- подумал  он, но  вcетаки
решил попытать  счастья, загадав на маленького сына.  Подвел пупырышек мушки
под грудь лесного царя птиц и нажал  на спуск. Сильно  толкнуло в  плечо, на
всю округу гуркнул выстрел, и эхо, дробясь, раскатилось  по холмам и ложкам.
Глухарь покачнулся,  пошевелил крыльями, подняв  к небу краснобровую голову,
как  бы прощаясь с утром, и рухнул наземь, ломая  сучья. От падения огромной
птицы взбугрился, взвихрился под лиственницей снег.
     Ишь,  как хорошо  день  начинается!  К  двум  оленям  прибавился  еще и
глухарь! Теперь-то  Улукиткан  уже  не выбросит,  как  прежде, зоб  глухаря,
высушит его, надует, выкрасит ольховой корой, -- будет славная игрушка сыну!
     Когда он вернулся на табор, Ильдяна успела все уже собрать и уложить на
нарты. Осталось  свернуть опустевший  чум,  и  можно запрягать и навьючивать
оленей. Глухаря не стали теребить, отложили на вечер. Скорей, скорей в путь!
Улукиткан  радовался наступающему  дню, дорожным приключениям, видел  в этом
перелом к лучшему.
     Ильдяна собирала сына  в дорогу. Выложила мелкой хвоей новенькую люльку
-- эмкэ, сделанную из тонких березовых лубков. Поверх постлала оленью шкуру,
чтобы  в  первом пути  новорожденному было тепло  и  мягко. Пеленая его, она
влюбленно  смотрела  в открытые глазенки младенца, и по лицу ее расплывалось
материнское блаженство. Всю ее жизнь теперь заполнял этот живой комочек.
     Наконец все было готово. Олени  впряжены, нарты выстроены в ряд,  к ним
сзади  привязаны  важенки. Пока  Улукиткан  пил чай, Ильдяна накормила сына,
уложила его в эмкэ и приторочила зыбку к последней нарте.
     -- Не закрывай ему глаза,  -- сказал отец, издали наблюдая за женой. --
Пусть смотрит, запоминает тайгу, речки, повороты, потом когда-нибудь приедет
сюда, все будет знать.
     -- Не ознобить бы его, маленько прикрою, а солнце покажется, потеплеет,
тогда открою. Еще успеет, наглядится.
     Улукиткан в последний  раз  осмотрел  стоянку  --  не  забыто  ли  что.
Проверил  упряжки. Можно трогать... Смутная тревога, зародившаяся в его душе
позавчера, после схватки с медведем, снова проклюнулась, как птенец из яйца.
"К добру ли этот путь? Надо ли было  сразу  после рождения  сына пускаться в
такой дальний  аргиш?" Но, глянув на солнце,  на  лес,  -- все торжествовало
после  непогоды, -- Улукиткан  развеселился,  дурные предчувствия  отступили
перед этой утренней радостью.
     Он  встал на лыжи,  взял в руку поводной ремень от передней упряжки.  К
поясу привязал поводок  Качи,  чтоб  собаки  не удалялись  от каравана.  Без
окриков тронул аргиш,  спустился на  реку, обогнул млеющий в солнечных лучах
ельник, выпрямил след.
     Легонько крикнул на  оленей, и аргиш  закачался  по  бугристому  снегу.
Впереди  лежала  мглистая просинь береговых лесов.  В звонком воздухе  четко
отдавалось  пощелкивание  копыт бегущих  оленей,  скрип  полозьев  да  треск
древесных стволов от жгучего мороза. Путь шел по Джегорме,  крепко скованной
льдом.
     Ветер  большой  дороги  тронул  губы  Улукиткана,  и  он  запел.  Будто
посветлело сразу на душе, и все  вокруг ожило, стало ему подпевать. В  своей
песне  эвенк раздумывал  вслух о жизни,  славил  тайгу, говорил теплые слова
жене -- благодарил за сына, обещал щедро  одарить добрых  духов,  как только
будет у него хорошая добыча. Пел Улукиткан  -- и весь мир лежал  внизу перед
ним, просторный, распахнув широкое раздолье  лесов. И  песня, будя  утреннюю
тишину, словно вела аргиш в неизмеримые снежные пространства.
     За излучиной, справа, к реке сбегала темная полоска ельника, -- значит,
тут  впадает в  нее приток -- таежный ключик. Улукиткан  с  ходу свернул под
темный свод ельника, поднялся малость по руслу  ручья и с гиком вывел  аргиш
на другой, крутой берег. Надо  было дать передохнуть оленям, заменить  самых
усталых,  ослабевших  свежими,  запасными.  Да  и  Ильдяне  надо  дать время
заняться  сыном.  Она тотчас распахнула  дошку,  расстегнула  кофту,  вынула
разбухшую от молока грудь и припала ею к настывшему личику сына. Ребенок, не
просыпаясь, жадно зачмокал губами.
     -- Надо бы перепеленать ребенка, да как без  костра? -- сказала Ильдяна
мужу, не отрывая нежного взгляда от сына.
     -- Потерпит. Отведем подальше и там сделаем большой привал.
     Улукиткан,  сам не зная почему,  торопился. Гнало его  вперед  какое-то
смутное,  недоброе  предчувствие,  которое  нет-нет  да  тревожило  молодого
эвенка.  Быстро   двигаясь  вперед,   он  хотел  приглушить,  оттеснить  это
предчувствие.
     Вот  путь  каравану преградила  чаща.  Улукиткан  пальмой  (*Пальма  --
большой  нож с длинной деревянной рукояткой, заменяющий  топор)  прорубает в
ельнике проход. И  вдруг, бросив  повод, подходит к  растущей слева  молодой
осине.  На ее  стволе он  видит широкую царапину.  Осматривает "пол"  вокруг
осины и удовлетворенно улыбается:  сохатый тут прошел! Два-три  дня назад он
тут  ломал  тальник, лакомился  молодыми  побегами  и сгонял  острыми зубами
стружку коры  с  зеленых  стволов  осин.  "Славно погулял", -- думает эвенк,
оглядывая  местность.  Справа  давнишняя  гарь, густо  поросшая  мелкорослой
чащей, заваленная стволами давно  погибших  деревьев.  Самое зверовое место.
Тут и корм ему, и затишье, значит,  не должен далеко уйти. Привязанный Качи,
зачуяв  звериный след, начал поскуливать, принюхиваться к снегу и  рваться с
поводка. Забеспокоились и две другие собаки, но не уходили от своего вожака,
ждали приказа хозяина.
     Обойдя чащу,  Улукиткан нашел выходной след сохатого.  Ушел он от места
кормежки  ровными, ленивыми шагами, никем не потревоженный. Потянул вверх по
ключу.  В мокром месте  оставил  отпечаток  острых  копыт. "Матка,  -- решил
охотник. --  Яловая, без телка летовала. Эко много добра носит при себе!" --
и Улукиткан спустил Качи с поводка.
     Кобель  кинулся было  по  следу, но вдруг  остановился,  тряхнул  своей
лохматой  рыжей шубой  и, задрав морду,  недвижно и чутко внюхался в воздух,
ища среди множества лесных запахов тот  единственный, который  так необходим
сейчас ему и хозяину. Навострив короткие уши, выворачивая их то в одну, то в
другую сторону, Качи прослушивал тайгу.
     Где-то  далеко  за  гривой  тишину  всколыхнул  крик кедровки.  Видимо,
удовлетворенный разведкой, Качи легкой рысцой потянул налево  в сыролесье  и
скрылся с глаз.  За ним увязались  и  остальные две  собачонки.  А Улукиткан
вернулся к нартам.
     -- Сохатый тут  жировал, -- сказал он  Ильдяне. -- Выедем на увал и там
маленько подождем, не подадут ли голос собаки. Зверь не должен уйти далеко.
     Он поднял с земли  поводной ремень, раз-другой взмахнул пальмой и повел
караван из зарослей к прогалине, видневшейся на увале.
     Остановились на вершине перевала, возле  старой лиственницы,  на стволе
которой  болтались  выцветшие тряпочки,  кусочки  меха  --  жертвоприношения
проходивших тут когда-то путников.
     Улукиткан отпустил оленей кормиться, развел  костер. С высоты  перевала
он увидел  устье  Этматы, темные резные полосы береговых ельников и подумал,
что  надолго  расстается с этой  речкой, на берегу  которой родился его сын.
Будут ли добрые духи милостивы к нему и дальше, оградят ли они его  путь  от
беды?  Надо бы в дар им бросить кусок жиру на  огонь, да его  нет. Улукиткан
повесил на лиственницу две тряпочки и бросил под камень несколько  пуль. "Не
думайте, что мы  не помним ваше добро, а зверя свалим, -- щедро рассчитаемся
с вами, добрые духи", -- мысленно обещал эвенк.
     В костре звонко щелкнула головешка, отлетел уголек на брошенную на снег
дошку, запахло паленым. Тут же тревожно забарабанил крышкой чайник.
     --  К чему  бы  это?  -- суеверно спросил  эвенк  и  боязливо глянул  в
сторону, куда  отлетел  уголек,  --  туда  же  лежал их  путь.  Настороженно
прислушался к тишине --  ничего не ответила ему тайга. Только хотел присесть
к  костру,  как  услышал  отчетливый треск,  будто кто-то  огромный неуклюже
пробирался по чаще, разваливая сухостой. Ильдяна тоже насторожилась. И вдруг
там взревели собаки,  разом все три, а  загадочный  треск  стал отодвигаться
вправо,  перекатился через  увал  и стих  в  соседней пади. Скоро там  снова
проголосил Качи. Стало ясно, что он тропит зверя, наверно, того сохатого.
     Кочевники радостно переглянулись.
     -- К добру, однако, уголек-то! -- уверенно сказала Ильдяна.
     Улукиткан заспешил. Конечно, собаки измотают зверя,  далеко ли, близко,
но  задержат.  Не  помешала  бы  ночь.  Ильдяна  быстро  перепеленала  сына:
подсушила у огня его влажное тельце, сменила подстилку, туго завернула его в
мягкую  оленью  шкуру.  Укладывая в  зыбку, прильнула  губами  к  крохотному
личику, долго целовала.
     --  Что-то  неловко  на сердце, так и не  выпускала бы из рук  сына, --
вздохнула она.
     --  От  радости  сердцу  больно.  Потом отойдет. На нашем  следу дурных
примет  не видно, беде вроде бы неоткуда взяться. А  зверя  добудем,  добрых
духов не  оставим  без жертвоприношения. Все  будет ладно, -- успокоил  жену
Улукиткан.
     Солнце передвинулось за полдень, пошло на спуск.  Остался  позади дымок
костра. Прокладывая глубокую борозду в сугробах, полз с тягучим скрипом нарт
караван кочевников. Шли  по следам зверя  и собак. Помогал выбирать дорогу и
отчетливо доносившийся лай.
     Зверь,  видно, уходил размашистой  рысью, придерживаясь открытых  мест.
Как по шнуру, отбивал он свой путь по снегам, нигде не свернул, не запнулся,
не остановился.  Ушел он от слуха человека, увел за собой  собак, но не уйти
ему от своего следа.
     На пригорке эвенк затормозил ход лыж, разбросал под ногами снег, припал
голым ухом к мерзлой земле, послушал.
     -- Лают, на  месте держат!  -- крикнул он обрадованно и, весь загораясь
охотничьим азартом, стал собираться на охоту.
     Наказав  Ильдяне  малость переждать тут, а затем вести караван  по  его
следу, он выхватил из передней нарты бердану, освободил ее от мехового чехла
и закинул ее  на ремне за плечи, как поняжку. Глянул на солнце, прислушался:
лают... Его  легко понесли камысные лыжи.  Вскоре  отогрелись и  отсырели от
пота вязки на  груди,  спине  стало мокро.  Сбросил дошку --  жена подберет.
Пошел еще  быстрее. Теперь лай прямо в лицо. Звонко вторит ему  таежное эхо.
Лес  мягко  качается в глуховатом гуле, как в  колыбели. Прокричав с высоты,
обгоняет охотника кукша  -- туда же  спешит, на лай.  Знает, разбойница, где
можно поживиться.
     Лай все ближе, все громче. Как  из-под земли доносится и тяжелый храп и
стон сохатого. Эвенк  замедлил  бег, неслышно выбрался на пригорок, выглянул
из-за дерева и замер:  совсем близко,  в  мелком сосняке,  ворочалась  живая
черная копна -- зверь! Мгновенно наметив подход к  зверю, Улукиткан отбросил
в сторону  пальму, перекинул ружье со спины на руку. Снова выглянул, ветерок
легонько дует в лицо, -- значит, не вспугнет зверя запах человека.
     Рысиными шагами  обходит он пригорок,  неслышно приминая лыжами сыпучий
снег,  крадется  к сосняку.  Зверь,  занятый  собаками,  не  чует опасности.
Разъяренно  он бросается  на них,  бьет  мерзлую  землю  копытами, угрожающе
трясет головой.
     Качи, заметив хозяина, еще больше смелеет, вызверившись, подступает все
ближе  к  сохатому. Осмелели  и собачонки.  Но зверь  не  думает  отступать.
Округлились, выкатились на  лоб его глазищи.  Из  открытого рта  валят клубы
горячего пара. Страшен и могуч он в своем гневе, не только  отбивается, но и
сам нападает. Схватка становится еще более яростной.
     Улукиткан прислонился  к стволу старой сосны. Глубоко  втянув  в легкие
холодный воздух, приглушил дыхание,  взвел курок, положил палец на спусковую
скобу и, плотно прижав ложе к правой  щеке,  выглянул из-за сосны. Зверь был
почти рядом, длинноногий и черноспинный, похожий на старую корягу.
     "Теперь-то не  уйдешь!"  --  подумал Улукиткан,  прищурив  левый  глаз,
напряг правый,  навел мушку  на переднюю лопатку сохатого  -- в самое сердце
решил всадить пулю. И спустил курок...
     Чуть слышно треснул пистон... Осечка!.. Зверя будто кто сильно толкнул,
и  он  мощно рванулся вперед,  разметав  собак.  Грудью раздирая  сосняк,  с
грохотом круша сушняк, зверь уходил напролом и через мгновение исчез.
     Улукиткан оторопело привалился плечом  к  сосне  и  долго стоял сам  не
свой, не  понимая,  что случилось. "Ружье не должно бы сфальшивить.  Однако,
порох  отсырел?.. Надо  же,  совсем  в руках  был, да,  видать, не  мой", --
подумал он мрачно.
     За сохатым ушли и собаки.
     Еще раз прислушался,  но ни лая, ни треска не слышалось -- молча синели
перед глазами увалы да  курился по палям вечереющий  лес. Улукиткан поежился
-- без дошки на морозе зябко вспотевшему телу. Решил развести костер  и тут,
в сосняке, дождаться жену.
     О спичках он знал понаслышке. Говорили: чиркнешь раз -- и огонь. Такому
не сразу поверишь. А он привык высекать огонь кресалом.
     Улукиткан увидел  возле  себя старый сосновый пень. Рассек его пальмой.
Разгреб ногами  рядом снег,  насыпал  горкой трухи  от пня  и, несколько раз
ударив кресалом  об острый излом кремня, добыл огонь и  долго раздувал, пока
труха не вспыхнула синим пламенем.
     Солнце,  зарумянясь,  уже  склонилось  к  горизонту,   когда  подъехала
Ильдяна.  Она понимала, что без  выстрела не  свалишь  зверя. А выстрела  не
слышала. Ничего не спросила, молча примирилась с мыслью, что эта ночь  будет
голодной.
     Аргиш тронулся дальше.  Олени месили копытами сыпучий  снег, затаптывая
следы убежавшего с собаками зверя. За ложком  сохатый свернул влево, пересек
перевал и лиственничным редколесьем ушел в широкую падь
     Выбравшись  на  гребень  перевала,   Улукиткан  остановил  запыхавшихся
оленей.
     Впереди лежала широкая  падь  Иноли. Улукиткан  с одного  взгляда узнал
быстротечную  речку Иноли. Сквозь лиственничное редколесье хорошо было видно
кривое,  как  согнутая  в  локте  рука,  ее русло.  День  уже  уходит,  пора
табориться. Увидел в  распадке ельник -- чего лучше! Взял в руки повод, чтоб
туда  вести караван,  но вдруг  вскинул  голову,  сдернул с  головы  ушанку,
повернул ухо к ветерку.  Откуда-то из-за речки, что темнела  впереди на  дне
широкой пади, неровно, глуховато доносился, как звук бубна, лай Качи.
     --  Пойдем  напрямик! -- Улукиткан указывал рукой в  ту сторону, откуда
доносился лай.
     С новой  силой  вспыхнула  в нем  надежда.  Уже теперь  он  не упустит.
Молодец Качи, с такой собакой не пропадешь в тайге, кормилец.
     Улукиткан дал лыжам полный ход, за ним еле поспевали олени.
     Только не обогнало бы его солнце!
     Лай  ближе,  яснее,  то стихает, то  усиливается,  распугивая  вечернюю
тишину. По разгоряченному лицу охотника хлещут волны студеного воздуха.
     Побежала  навстречу лиственничная  тайга.  По  голосам собак  Улукиткан
понял, что зверь умаялся.  Но чтобы не получилось,  как в  прошлый раз, надо
поторапливаться.
     Вот и река, шириной саженей  пятнадцать. Олени оборвали свой  бег на ее
пологом  берегу.  Взлетевший табун косачей  рассеялся неподалеку  на  пышной
березе.  Сейчас  не до  них. Надо  скорее  перебраться на другой  берег.  Он
внимательно осмотрел темную полоску открытой воды  посредине  реки,  потопал
ногами по льду, проверяя, выдержит ли он тяжесть нарт. Справа слишком крутой
берег -- не спустить нарты. Слева полынья. Улукиткан постоял, подумал, решил
переправляться ниже. Голоса собак теперь звенели почти рядом, под отрогом.
     Он  уже повернул  было  оленей, но вдруг задержался.  Глаз  его заметил
кругленький, как пятачок, след на снегу. Присмотрелся -- еще и  еще. Подошел
ближе! Выдра!  Свежо прошла.  В  полынью. Тут она,  где-то близко. В  голову
ударила кровь. Кто откажется от такой добычи?!
     Улукиткан  заспешил,   подал  знак  Ильдяне   затаиться,  а  сам   стал
подкрадываться к полынье.
     Добрался  до устья ключика, впадавшего  в реку  как раз против полыньи,
осмотрелся.  Перед ним  темнела полоска открытой воды, уходящая  за поворот.
Видимо, в  этом месте со дна русла  бьют  теплые ключи, поэтому  вода тут не
замерзает даже  в  сильные морозы. В  таких  свободных ото льда промоинах  и
держится выдра, охотясь за  глупым хариусом. Эх, хорошо бы раздеть ее, снять
пышношерстную шубку -- неплохой добавок к сохатому!
     Даже дыхание притаил, сидит, ждет. Вот-вот должна появиться выдра. А  в
уши врывается  близкий лай. На месте,  значит, зверь,  никуда не ушел. Эвенк
косит глаз на солнце -- и оно как будто остановилось, ждет вместе с ним.
     Улукиткан начал сомневаться, тут ли  выдра, почему так долго не выходит
на лед, может,  под  водой  у  нее  есть ход  в нору. А  он зря сидит, ждет.
Напряжение спало,  и  он уже хотел встать,  как  из темной  глубины  полыньи
бесшумно  показалась усатая седая  морда хищницы. Выдра вынырнула наполовину
своего длинного туловища и быстрым взглядом окинула заледеневшую реку -- нет
ли какой опасности? Затем ловким движением выбросилась  на кромку льда.  Еще
раз  огляделась,  стряхнула с  шубы воду,  лизнула белую манишку  на  груди,
откинула  тяжелый  хвост. Улукиткан не дыша замер, словно  пень на берегу. В
этот миг отступил  от него весь суетный мир и заботы, будто замолк призывный
лай собак,  остался только  этот живой серебристошерстный  зверек  с  усатой
мордой. Такое богатство рядом! И как русские купцы жадны до выдрового меха!
     А выдра не торопилась. Не часто зимой выпадают такие мягкие дни и такое
щедрое солнце.  Она продолжала сидеть на  самой кромке льда, занимаясь своим
туалетом. Прихорашивалась.  Взбивала  когтистыми лапками  густую  шерсть  на
боках. Ничто  не тревожило  ее.  Но  охотник  сдерживал  себя,  не  стрелял,
бесполезно, даже тяжело раненная выдра свалится в воду и как камень уйдет на
дно.
     Хищница,  видимо,  решила  от полыньи  вернуться своим следом к местам,
откуда  пришла.  Впрочем, всем  строением  своего  тела,  нравом она  хорошо
приспособлена к жизни в воде.  На реке она сильна и ловка, как тигр. Но зато
совсем беспомощна  на суше.  Тут ее длинное тело  кажется  неповоротливым  и
тяжелым для ее  слишком  коротких, утиных ног.  Вот она  неторопливо,  будто
стелясь,  поползла,  впиваясь  острыми  когтями   в   прозрачную   скользкую
поверхность льда.
     Улукиткан  ждал, когда  выдра  отдалится от полыньи.  Важно покачиваясь
своим длинным корпусом, не чуя засады, она приближалась к берегу. Кругом был
привычный речной покой,  нарушаемый лишь всплесками открытой  воды. И вдруг,
видимо, почуяв  человека,  выдра всполошилась, поднялась,  хотела  броситься
назад, к полынье, но тут ее настигла пуля.
     Эвенк вскочил, подбежал к еще бьющейся в предсмертных судорогах добыче,
схватил  ее за задние ноги. Эко  здоровенная!.. На солнце она  блестела, как
сохатиный камыс. Улукиткан поднял ее высоко, крикнул ра