ена.
     Неожиданно из заиндевевшей пустоты, из ночного  безмолвия  донесся  еле
уловимый  живой  звук --  пискнула  хохлатая синичка.  И  тотчас  же,  будто
разбуженный  этим  ничтожным звуком,  кто-то пробежал  по твердому  снежному
надуву,  звонко  захрустел  снег.  Встревоженное этим,  зашевелилось  оленье
стадо. Из-за  ельника  донесся  шум  крыльев  поднявшейся  с  земли капалухи
(*Капалуха -- местное  название глухарки). Затем она шумно уселась на дерево
и крикнула свое: "Ко-ко!.."
     "Скоро утро",  -- заключил  по  этим  звукам  Улукиткан. "Спасибо тебе,
синичка, что разбудила утро". Потянул носом -- вроде потеплело.
     Воздух становился все более чутким. Звуки доносились из заречных марей,
из тайги и откуда-то из глубины пространства. Оживал мир, голодный, усталый,
измученный  долгой  стужей.  И  вдруг  совершенно  явственно  кто-то  громко
вздохнул. Эвенка  испугал этот  тяжелый утробный  звук. Тотчас же вспомнился
зарубленный шатун. Но он тут же отогнал от себя эту мысль.
     --  Качи! -- окликнул он любимую собаку и  прислушался, как залихватски
раскатисто подхватило  его голос утреннее эхо. И еще радостнее стало на душе
эвенка.
     Качи  вылез  из  снежной  ямы,  выкопанной под  елью  еще до  непогоды.
Стряхнул с шерсти снег, с  зевотой  потянулся и завилял  хвостом.  Голодными
глазами он посмотрел на хозяина, подошел к  нему, потерся костлявым  боком о
малицу,  дескать, теперь считай, что пережили непогоду и можно  выходить  на
охоту. Улукиткан отогнал его сердитым  окриком. Он никогда  не  ласкал Качи,
никому  не  позволял  дотрагиваться до  него  руками  --  был  убежден,  что
человеческий  запах  долго  сохраняется на  собачьей шерсти,  даже дожди  не
смывают его, и отпугивает от собаки остановленного ею зверя.
     Качи  --  сухощавый рыжий кобель.  Длинный корпус держится  на крепких,
хорошо поставленных ногах. Морда  почти  белая, как бы поседевшая,  с умными
глазами.  Уши  Качи  всегда  держит  торчком.  Ходит легко,  мягко.  Во всем
чувствуется породистость.  Улукиткан выменял его щенком за учага у эвенка из
рода   Буллет   --   жителя  заболоченных  лесов,   славившегося   отличными
промысловыми собаками. Он доволен собакой, не прогадал, что дорого заплатил.
Качи  стал его кормильцем и первым помощником. Он бегает вожаком  в собачьей
упряжке, от него  редко уходит зверь, он лучше всех тропит  соболя,  на слух
чует  белку. На медведя идет напористо, азартно,  редко подавая  голос, зато
сохатого он облаивает беспрерывно, мягко, будто забавляясь своим  голосом, и
Улукиткан по его  лаю  легко  определяет,  какого  зверя  держит  Качи.  Для
кочевника цены нет такой собаке!
     Улукиткан вытащил из-под снега нарту, поставил  ее полозьями к восходу.
Солнце вот-вот появится из-за  лохматого края леса. Снял  упряжь. Решил дать
оленям  сутки покормиться. Послезавтра надо будет свернуть чум, откочевать с
этого места... Затем он стал думать об Ильдяне.
     В  пятнадцать лет став  женой Улукиткана, она уже умела делать все, что
положено эвенкийской женщине:  ставить  чум, пасти оленей, выделывать шкуры,
обшивать мужчин, настораживать капканы, аргишить (*Аргишить -- идти обозом),
держать в  порядке кочевое хозяйство. Знала все обычаи предков и  главное --
должна была уметь рожать детей по заказу мужа -- мальчика или девочку.
     Улукиткан заплатил ее отцу, старому, одинокому  эвенку, кочевавшему всю
жизнь по гнилой речке  Ытымже, семь  важенок, три соболиные  шкурки,  связку
белок и десять упряжных ремней. Дорого дал по тогдашним временам.
     Улукиткан никогда не обижал  жену,  помогал  ей в  хозяйстве,  берег ее
молодость. Ильдяна все отдала мужу, жила  одними желаниями угодить ему.  Она
была  благодарна богам  и духам за  то,  что стала женой доброго человека, и
чего  только не  приносила им  в  жертву. И молодая женщина была  счастлива,
родив ему сына, которого он с таким нетерпением ждал...
     Наконец  Ильдяна  позвала  его. У входа в чум Улукиткан сбросил малицу,
сбил рукавицей снег с унтов, перешагнул порожек.  Плотно застегнул за  собою
лаз.  Внутри тепло от  распавшегося на угли костра. По стенкам чума качаются
полосы тусклого света от сальной коптилки. Ильдяна, встретив мужа, бросила в
костер  мелкого сушняка,  и в  один миг, как по волшебному  велению,  в чуме
вспыхнуло  яркое пламя. Стало  совсем светло.  Все  было прибрано в  жилище,
ничто не напоминало  о родах. Ильдяна стояла бледная, босиком,  в стареньком
ситцевом  платье, слегка расчесав  самодельным гребнем  сбившиеся волосы.  С
краю лежанки, на камалане, сшитом из кожи, содранной с сохатиных голов, спал
сын. прикрытый еще и кабарожьей шкурой. Его  смугло-красное  плоское  личико
мать  нарочно  оставила открытым,  пусть  отец  смотрит,  любуется. Ильдяна,
несмотря на  слабость, стояла  гордая,  вся  сияла от  счастья  и  с улыбкой
следила за мужем.
     Улукиткан   разделся,  вытер   руки   о   лосевые  штаны,   подошел   к
новорожденному.  Откинул  шкуру  --  надо  же  убедиться, что  не  девчонка!
Довольный,  закивал  головой,  похлопал  загрубевшей  рукою по  плечу  жены,
дескать, молодчина.
     В  чум  пришла  радость.  Молодым  родителям  казалось, что  не  бывает
большего счастья на земле. Как они были благодарны духам, что все так хорошо
кончилось.
     Ильдяна вдруг схватилась  за  живот, пошатнулась,  но успела ухватиться
рукой за шест, удержалась. Приступ боли выжал из нее долгий, протяжный стон.
Скользя  рукой по шесту, она с трудом опустилась на согнутые в коленях ноги,
свалилась  за  колоду.  Улукиткан  уложил  жену  в  постель,  накрыл шкурой,
завернул  как  мог ребенка, положил возле  матери.  Этого он не  должен  был
делать, ни в коем случае! Но какое-то хорошее, впервые испытанное им чувство
к жене оказалось сильнее обычаев, угроз шаманов и наказа предков.
     Потом  Улукиткан  достал  из  потки  замшевую  сумку.  Встряхнул  ее  и
улыбнулся. В сумке были собраны сохатиные, оленьи, кабарожьи бабки для сына.
Когда он встанет на  ноги, большие бабки будут  служить ему в играх оленями.
На них  он положит  крошечные  турсучки, сделанные из бересты,  --  вьюки, а
маленькие бабки  будут  изображать людей. "Пусть приучается с детства водить
аргиш по тайге", -- думал отец.
     Узкая полоска солнечного света рассекла пополам чум.
     В лесу загалдели кем-то потревоженные кедровки. Улукиткан заторопился.
     -- Капканы соберу и заодно оленей посмотрю, не ушли бы далеко.
     Жена одобрительно кивнула  головой, чуть  приподнявшись  на постели, на
большее не хватило сил.
     -- Шибко не задерживайся, мне что-то худо...
     -- А ты не  вставай, может, полегчает. Дров я притащу, снега натаю. Что
тебе еще?
     Улукиткан быстро управился. И  правда, надо  было торопиться.  День  не
ахти  какой долгий. Солнце обленилось, низко плывет над  землей,  присмирела
тайга. Растеклась теплынь. Заверещали птицы.
     Эвенк встал на  лыжи, закинул бердану за плечи и вышел на свою лыжницу,
побежал  легко.  Раскрытой груди  было  жарко. Не чувствовал  под собой лыж.
Хорошо, когда есть  сын!  Вся  земля  ликует. Веселым  гулом наплывает  лес.
Пойдешь  ходко  под гору, и  он  бросится вперед,  побежит  тебе  навстречу.
Остановишься, и лес замрет рядом. Крикнешь -- он отзовется. И солнце твое, и
холмы, и дятлы -- весь мир твой.
     Своими  прежними, припорошенными  снегом, извилистыми следами Улукиткан
обежал заречные отроги. Спустил плашки, снял капканы. Все по-хозяйски убрал.
В  поняжке за  спиной с десяток  белок да  два соболя.  В эту зиму еще такой
добычи не было.
     Не заметил, как завечерело, заторопился на табор.
     В  ложке, заросшем  мелким лиственничным  подлеском,  увидел наторенную
волками тропку. Задержал бег лыж.  Ощупал  голой  рукой  когтистые следы  --
свежие. Хищники бежали  легкой рысцой в поисках добычи. Чего  доброго --  на
оленей  наткнутся,  долго ли до беды?!  Настичь  бы, да хотя бы  припугнуть,
угнать подальше. Глянул на заходящее солнце, заколебался. Припомнились слова
жены перед его  уходом, ее усталое лицо. И сын, посапывающий  у ее груди. Не
поддался  соблазну, не свернул с пути. Авось волки пробегут мимо. Направился
прямо к чуму, продолжая беспокойно думать о пропавших оленях.
     Вспомнился шатун, роковой момент встречи с ним в ельнике, взмах  топора
и треск черепа. "Надо же было именно в день рождения сына встретиться  этому
бродяге на пути, не мог раньше или позже", -- думал Улукиткан.
     Он твердо решил  завтра  покинуть  Этмату, направить  нартовый след  на
север,  к истокам Купура. "Пусть дух медведя думает, что я туда откочевал, а
я в удобном месте сделаю петлю,  поверну  назад,  погоню оленей по  льду без
следа и незаметно исчезну в тайге. Может, там не найдет меня амакан (*Амакан
-- медведь), отстанет", -- думал Улукиткан, вышагивая по мягкому снегу.
     Его манил дальний путь, новые пади, неизвестные речные ключи, перевалы.
Это у него было в  крови, как у всех кочевников. И опять же  сына надо сразу
приучать к аргишу,  пусть его баюкает перебор оленьих копыт в  быстром беге,
звон бубенцов, крутизна перевалов да шум тайги. С детства должен привыкать к
тому, из чего жизнь будет складываться...
     За  поворотом  он  увидел  белесый  чум, чуть  выступающий  из  густого
сумрака. Из дымового отверстия, откуда торчат концы шестов, тонкой  струйкой
вился дымок,  уходя в звездное небо.  Запах родного жилья будто смыл с  лица
эвенка усталость и озабоченность. До слуха его донесся детский плач.
     -- Эко звонкий какой! -- обрадовался Улукиткан.
     Ильдяна с нетерпением  и тревогой ждала мужа --  ведь  теперь у них  на
руках сын. Сидя на колоде, отделявшей огонь очага  от постели, она держала в
подоле  свое  живое  сокровище  --  сына.  Он  лежал  голенький  на  меховой
подстилке,  пригретый   теплом  костра,  смуглым,  с   необычайно   черными,
малюсенькими,  словно  бусинки,  глазами.  Мать,  наклонившись   к   нему  и
придерживая рукой грудь,  полную молока,  пыталась всунуть розовый  набухший
сосок   в  непослушный  ротик  сына.  Он  сопел,  тужился,  казался   чем-то
недовольным. Улукиткан  долго стоял, не  двигаясь с места, завороженный этой
картиной.
     Да,  он не ошибся  в Ильдяне. Она  принесет  ему по  меньшей мере  трех
сыновей. Много  сыновей --  много  добычи,  лишний  поставленный  капкан  на
соболя, лишняя выпущенная  стрела  по зайцу, лишняя сотня добытых белок, дай
бог всем такое. И тогда Улукиткан поведет свой большой аргиш далеко в тайгу,
до Керби, за Учур, побывает на морском промысле. С сыновьями все тропы будут
прямее, короче.
     Улукиткан  развязал на  груди замшевые  вязки,  сбросил  с  плеч дошку,
подсел к огню так, чтобы хорошо было видно сына.
     --  Ильдяна! -- сказал он спокойным голосом, ласково посмотрел на жену.
-- Нам, однако, повезло -- сын родился. И стужа кончилась.  Надо бы ублажить
доброго духа за заботу, но  ты знаешь, что у  нас  для этого нет ни жира, ни
свеженины -- сколько надо. Да и наши языки давно не отведывали свежего мяса,
все потки  почти пустые.  Давай завтра свернем  чум, уйдем  отсюда далеко. В
пути пробудем до новой луны, двадцать с лишним снов переспим, пойдем прямо и
прямо на восход, до самого моря. Там на берегу поставим чум, разведем огонь,
отпустим оленей, сами  промышлять будем тюленя, нерпу, рыбу. Охотнику в  тех
местах много удачи. А весновать вернемся в свою тайгу. Так велит мое сердце.
Ты как думаешь?
     -- Я пойду твоим следом, -- кротко ответила она.
     Порыв ветра качнул чум. Из темной щели в  кровле упала  горсточка снега
на голый животик ребенка. 0н вздрогнул, съежился, заорал на весь чум. Мать и
отец рассмеялись.
     --  Ишь  ты,  какой мерзляк,  привыкай,  --  улыбаясь, сказала  мать и,
смахнув с тельца сына тающий снег, взяла на руки. -- Пора тебе спать.
     Улукиткан достал из потки турсук с сухой древесной  трухой, подал жене.
Та набрала полную пригоршню коричневой муки и присыпала ею  малышу пахи, под
мышками, шейку,  запеленала неистово кричащего сына в  мягкую шкуру,  сунула
ему в  рот  вместо  соски кусочек мягкого вяленого  мяса, проткнутый поперек
прутиком, чтобы не подавился, и уложила сына в зыбку. Затем подтащила к себе
одну   из  поток,  порывшись  в  ней,  вынула  горсть  нарезанной  кубиками,
засушенной  на  солнце  оленьей  крови,  несколько  луковиц сушеной  сараны,
которые она приберегла к этому  дню. Улукиткан  обрадовался.  Давно не  едал
такого лакомства. Стали угощаться. Полный рот вкусного хруста. Эко сладко да
сочно! Для языка -- праздник.
     Потом Ильдяна  подала мужу чашку чаю и кусок  вяленого  мяса --  жирное
оленье ребро.  Улукиткан подержал его  над  огнем, и чум наполнился ароматом
жареной оленины.
     Потом натесал щепок, втащил внутрь жилища два кряжа, положил их концами
на  огонь и плотно  прикрыл  за  собой вход. Теперь  надо  хорошо выспаться,
отдохнуть. Не часто бывает  у него так  легко  на душе, как в этот  день. На
новых  местах  он  непременно добудет  много  сохатых, сокжоев, покроет  чум
новыми шкурами, чтоб ни стужа, ни  сквозняки  не трогали его сына. Может,  и
пушнины добыть удастся вдоволь, ведь промысел только начинается, А с вьюками
доброй пушнины эко  весело  будет кочевать на ярмарку! Русский купец, увидев
связки  белок,  колонков,  добреет, а  от  искристых черных  соболей у  него
раздуваются ноздри  и жилы на шее, он, как журавль на болоте, раскланивается
с  тобой, еду  тебе  и спирт даром дает.  Пей сколько хочешь. Только на этот
раз,  думает Улукиткан, не дам себя одурачить, как бывало прежде, непременно
увезу с ярмарки  в тайгу полные потки муки, добрый мешочек  бисеру на унты и
дошки жене и сыну, иголок, чаю, соли и даже сахару...
     С этими мыслями и нырнул Улукиткан в меховую постель, мгновенно заснул,
точно на камысных лыжах с пригорка скатился по мягкому снегу...
     И вдруг  услышал,  что  кто-то  называет  его по имени, просит выйти из
чума. Он выбрался из-под шкур,  накинув на  плечи дошку, вышел наружу. Видит
--  шатун  стоит  на задних лапах, черный, здоровущий,  как  чум, с топором,
всаженным в его череп по самый обух, отчего морда зверя перекошена и кажется
еще страшней. Улукиткан задрожал от страха.
     А шатун, вытащив из своего черепа топор и откинувшись всей тушей назад,
со всего маху рубанул человека по голове. Улукиткан закричал во весь голос.
     -- Тебе,  однако, страшное  приснилось? -- спросила  Ильдяна, выбираясь
из-под шкуры, чтоб  взять подсыхающую у огня пеленку. Сын тоже  пробудился и
звонким плачем напомнил о себе.
     --  Так себе,  соболя  гнал,  на  поторчину налетел, больно ушибся,  --
соврал Улукиткан. Он и на этот раз не сказал жене об убитом шатуне -- к чему
ее тревожить, у нее  и без того сейчас  много забот. А перед глазами все еще
страшный сон -- медведь с выпученными глазами  и разинутой пастью, с топором
в лапе.  "Видно,  не хочет от  меня отставать дух, шибко рассердился, неужто
его верх будет"? -- с ужасом думал эвенк.
     -- Послушай, Ильдяна, -- сказал  он жене перед рассветом, -- я пойду за
оленями, а ты уложи  потки и постели, маленько покорми собак, может, сегодня
они мне помогут добыть свеженины. Вернусь -- и сразу тронемся в дорогу...
     За  ночь резко приморозило. Закуржавел лес,  В морозной тишине слышался
только  хруст  и  треск наледи на реке. Еще  чище и глубже стало  небо, ярче
звезды.  Улукиткан  на  лыжах, с ружьем  за плечами вышел  на  берег Этматы,
прислушался -- не  брякнет ли где ботало, не  скрипнет ли  снег  под копытом
оленя. Нет, оленей  теперь не ищи  близко, на выбитом корме, тепло распутало
им ноги,  и  они,  наверно,  утянулись  к  свежим  пастбищам, к  нетронутому
копытами ягелю.
     Куда  же идти,  где найти ночью их след? Он окинул  взглядом полукружье
заречных холмов и широкие  плешины  заснеженных марей. Нет,  туда  не пойдут
олени, кочковатое место. Глянул на лежащие в  противоположной  стороне синие
сугробы, которые казались вздутыми мышцами земли.  Там глубокий снег, трудно
из-под него добывать корм. Значит, олени,  скорей всего, кормятся в  глубине
правобережного распадка, там и корм, еще никем не  тронутый и теплее, чем на
открытых местах.
     Придя  к такому выводу,  эвенк соскользнул с  крутого  берега  на реку,
забрал круто вправо, быстро зашагал по льду к боковому отрогу.
     Под  ногами шорох камысных  лыж. По сторонам --  сонный ельник. Впереди
широкой, белой дорогой выстлалась Этмата,  убежала  вперед  и  оборвалась  у
темной  полоски  наледи. Улукиткан  остановился,  послушал  зловещий  шелест
ползущей воды,  пошел  вкось  ложков с  пригорка  на пригорок. Торопился. Он
решил отсечь полукругом  пологие отроги, ведущие к Джегорме. Пошел на спуск.
Замелькали  стволы, завилял след  по  косогору. Вдруг он резко притормозил и
круто свернул  со своего следа: увидел на снегу отпечатки круглых  когтистых
лап.  Это волки  прошли  Вчерашняя  шайка. Быстро  спустился  по их  следу в
широкий лог.
     В зимнем, заиндевевшем  лесу было тихо. Ничего  подозрительного. Только
где-то  в  отдалении  одиноко  отбивал  свой  утренний час дятел.  Улукиткан
раздумывал: куда идти?
     Хотел было  продолжить  свой  путь в  распадок,  где должны  находиться
олени, но что-то заставило его пойти по волчьему следу.
     На дне лога он пересек заледеневший ключик, истоптанный свежими следами
сохатого.  Зверь уже после волков прошел, наверно, где-то близко жирует.  Но
сейчас Улукиткану было не до сохатого. Надо было во что бы то ни стало найти
пропавших пять оленей, без них нельзя было откочевать из этих мест.
     Волки бежали рысцой, одной стежкой, строго след в след.  Но за ключиком
вдруг их  следы широко разбежались по логу, "С чего бы это?" -- встревоженно
подумал Улукиткан.
     Пошел быстрее.
     За  еловой  чащей он увидел место  кормления  оленей, копанину, лежки и
следы  их панического  бегства  от  опасности.  Удирали они напрямик,  через
колоды, валежник, кочки -- уходили в глубину лога, видимо, рассчитывая,  что
там их спасет глубокий снег, совершенно непроходимый для волков,
     Хищники, почуяв добычу, рванулись следом за оленями, но скоро разгадали
нехитрый их замысел, быстро изменили тактику. Все  разом волки переместились
влево, стали обгонять оленей, теснить их к увалу, на мелкий снег.
     Волки действовали наверняка. Голод придавал им силу и отвагу.  На увале
они внезапно  скучились,  одним натиском расклинили  оленей,  отбили  самого
крупного быка -- и тут же расправились с ним. На истоптанном снегу Улукиткан
увидел  клочья  шерсти,  обглоданные кости,  внутренности и  копыта. Лучшего
оленя  сожрали. В бессильной ярости обрушил он на  хищников все, какие знал,
проклятия.
     Не задерживаясь,  нашел  следы четырех оставшихся в живых  оленей.  Они
удирали по направлению к  табору, а волки, после сытного  пира, потянулись в
противоположную сторону.
     Улукиткан  смахнул ладонью,  растер руками  пот на  лице, надел шапку и
стянул на груди вязки, чтобы не  простыть, и направился догонять оленей. Они
спустились в  соседний  лог, потянули вниз. Там к  ним, откуда-то  взявшись,
присоединились еще два оленя.
     Улукиткан перешел распадок  и,  выбравшись из ельника  на марь,  увидел
свежую копанину. "Видно, тут стадо отдыхало, не должно далеко уйти". Сдвинув
набок  ушанку, он вслушался, и слух  поймал звонкий  голос  ботала. Повернул
лыжи на звук и скоро в соседнем ложке увидел своих оленей и двух приблудных.
Вот  они  стоят  немножко в стороне,  большерогий  бычок  и  добрая важенка,
осторожно  косятся на  человека.  Видать,  давно  отбились от своего  стада,
одичали. Чьи же  это олени, кому надо их вернуть? Но пока пусть ходят  в его
стаде, заменяя загубленного волками.
     Он  подошел к  своим оленям, взял на повод одного  из них. Приблудные в
нерешительности  держались поодаль. Эвенк незаметно  намотал на руку длинный
ременный маут и внезапно метнул его в сторону важенки. Она сде