зверь  шарахнулся в  сторону.  Заспотыкался,  упал,  но
тотчас  же  вскочил,  глянул  туда,  откуда  раздался  выстрел,  и, медленно
опускаясь на колени, издал последний утробный стон.
     Старик, бросив бердану -- теперь  она была для него лишней  тяжестью --
еле передвигая ноги, обошел стланик и поплелся к убитому зверю.
     Сокжой лежал  на  правом,  окровавленном боку, поджав  ноги и осторожно
положив свою длинную голову на снег. Улукиткан обошел вокруг  туши, нагнулся
над  нею,  не  торопясь, осмотрел  ее  от  морды до  хвоста,  ощупал  зимнюю
длинношерстную  шубу на  спине сокжоя, черные  вздутия будущих рогов на  его
темени. Они были мягкие, наполненные горячей кровью. В другое время эвенк не
замедлил бы их срезать и  сварить -- лучшего лакомства не знал его  язык. Но
теперь было  не до того. Старик опустился на  колени перед тушей.  Надо было
как-то  сделать  хоть маленький  разрез в животе сокжоя --  и  тогда  спасен
Улукиткан!  Но  как это  сделать? Старик  попытался  охватить  рукоятку ножа
пальцами  правой  руки,  чтобы  вытащить  его   из  ножен,  но  пальцы,  как
деревянные, соскользнули с  рукоятки. Тогда старик зажал ее запястьями обеих
рук, собрав все  силы, потянул на себя --  и все же вытащил нож, но тут же и
выронил его. На большее руки не были способны.
     Длинный и  узкий, как шило,  нож лежал на снегу. Улукиткан  склонился к
самому снегу, схватил нож зубами и, разогнувшись, не выпуская ножа  изо рта,
воткнул лезвие в  живот сокжоя. Дальше было легче. Держа нож зубами, помогая
руками, старик немного расширил разрез, и оттуда в лицо ему ударила  горячая
струя  крови  и пара.  Улукиткан с  чувством величайшего  облегчения сунул в
горячую рану свои омертвелые руки.  Пар, выходя из нутра туши, оседал густым
инеем на почерневшем лице эвенка.  Улукиткан, погрузив руки в брюхо зверя до
локтей, грудью навалился на тушу, но не смог подтянуть непослушные ноги. Они
совсем одеревенели, ступни, наверно, примерзли к  олочам. Но сейчас эвенк не
думал о ногах. Надо было во  что бы то ни стало отогреть пальцы на руках,  а
уж они помогут вернуть к жизни и ноги.
     Он все глубже запускал руки во внутренности животного, шевелил кистями.
И спустя несколько минут пальцами почувствовал отдаленное тепло, ожила в них
боль. Появилось полное  ощущение, что  руки  лежат на раскаленных  угольях и
медленно  распадаются по  суставам.  Он вырвал руки из брюшины зверя, хватал
горстями снег и оттирал им кисти, засовывал руки за пазуху, дул на них. Боль
становилась острее, точно кто-то вонзал иголки под ногти, выкручивал фаланги
пальцев. Старый эвенк взревел от этой боли.
     Но живое тепло сделало свое дело --  боль начала ослабевать, в кончиках
узловатых старческих пальцев запульсировала кровь. Улукиткан скрипел зубами,
еще энергичней хлестал себя  руками по бокам,  натирал кисти снегом и  снова
засовывал их в брюшину зверя.
     Руки,  хотя  и  болели,  становились  все более  послушными.  Тщательно
прикрыв шерстью  рану  в брюшине зверя, чтобы сохранить  внутри  туши тепло,
Улукиткан  решил взяться за свои ноги. Расшнуровал олочи, стащил  их  с ног,
оторвал  примерзшие  к ступням стельки и засунул их себе  за пазуху, прямо к
телу.  Ноги были синие, холодные,  как лед,  без признаков жизни.  Эвенк изо
всех сил тер их  снегом, затем шерстяными портянками,  прижимал к  мохнатой,
теплой еще шкуре сокжоя. Повторялось то  же, что и  с руками: вначале пальцы
зашевелились,  затем появилась  жгучая  боль --  явные  признаки  оживления.
Стиснув челюсти  от  боли, Улукиткан засовывал  поочередно  ноги  в  брюшину
сокжоя и снова  растирал  их  снегом.  Потом  достал  из-за пазухи  нагретые
стельки, вложил их в олочи, завернул ступни в портянки, обулся.
     Морозный ветер, будто  поняв, что  старый  эвенк вырвался из-под власти
его леденящих  струй,  немного  утих. Улукиткан  развернул убитого  зверя на
спину и стал свежевать. Он торопился. Работало  все -- зубы, руки, нож, пока
из шерстистой шкуры не вылупилась красная туша:
     Старик  в  изнеможении  опустился  на шкуру. И тут  только почувствовал
тупую, ноющую боль в пустом желудке. Стоя  на коленях,  он вспорол ножом всю
брюшину зверя и, запустив в нее глубоко руки, отрезал большой кусок печенки,
еще  теплой  и  пахучей.  Ел ее сырую, без соли,  ел  жадно,  много,  глотая
нежеваными кусками,  пока не набил желудок. Глазами  отыскал  в  темном небе
Хэглэн (*Хэглэн  -- Большая  Медведица)  и  удивился: ему казалось,  что уже
скоро рассвет, а в действительности еще не было и полночи.
     Но теперь спать,  и только спать!  Закутаться в  шкуру  сокжоя и забыть
стужу, Арсена, оставшегося там, в расщелине, табор, приютившийся  у подножья
гольца. Улукиткан мысленно поблагодарил  предков за то,  что они помогли ему
спастись от явной смерти их древним способом.
     Он стал устраиваться  на  ночлег. Отсек  ножом от туши  заднюю  ногу  и
положил ее на  шкуру: с подветренной стороны она заменит  ему подушку. Затем
он  половину  шкуры  разостлал  на  снегу,  шерстью  кверху, лег на  нее,  а
остальной частью укрылся. Зная, что шкура, вывернутая мездрой наружу, быстро
замерзнет  и  он  окажется  замурованным  в ней, как  в  колоде,  не  сможет
повернуться  на  другой  бок,  расправить  согнутые ноги, он  не  укутывался
слишком  плотно,  оставил  отверстие  для лица,  через  которое  можно будет
выбраться утром из этого своеобычного спального мешка.
     Несколько минут старик находился в состоянии величайшего блаженства. По
телу  разлились теплота и какая-то удивительная  легкость,  будто  он  снова
лежит, как дитя, в мягкой люльке в пору далекого детства.
     Когда  Улукиткан  пробудился,  первое,  что  вмиг   вернуло  старика  к
действительности,  была острая тревога  за спутника,  оставленного в ущелье.
Затем пронеслись перед  ним  несвязные отрывки ночных событий. Старик лежал,
боясь  пошевелиться, еще не уверенный, что его  руки  и ноги спасены, что он
сможет подняться.  Он  долго и трудно выбирался из-под замерзшей шкуры и еле
удержался на ногах. Он был весь расслаблен, как после тяжелой болезни.
     Ветер давно стих. Ни одна веточка, ни одна былинка не шелохнутся, точно
окаменело все после бури. В просвете между лиственницами  виден был встающий
из тумана голец. Горы пробуждались. Громоздились над пропастями, их вершины,
и из-за скал сочился  узкими полосками  утренний  свет. Улукиткану казалось,
будто он из какого-то неведомого мира вновь вернулся на свою землю, и как бы
заново увидел знакомые горы, небо, снова ощутил себя живым.
     Улукиткан закинул за  плечи пустую  котомку, нашел бердану и поспешил в
расщелину,  где  у  приметных скал оставил  под  холодным  сугробом  Арсена.
Опираясь  на  посох, еле держась на ослабевших ногах, он медленно  уходил от
мари, от жирной туши зверя, от теплой постели, уходил убежденный,  что иначе
человек не может поступать, и это сознание прибавляло ему сил.
     Тяжело давался старику каждый шаг, каждый метр подъема. Малейший излом,
незаметный в другое время, теперь казался крутизною.
     Старик не узнавал  расщелины. Спускаясь  вчера вечером по ней, он из-за
пурги почти ничего не видел, не запомнил приметные места, и теперь казалось,
будто скалы повернулись к нему какой-то незнакомой стороной.
     Но вот и солнце! Оно выбралось на зубчатый гребень гольца и на какое-то
время замерло, будто отдыхая после крутого подъема. На западном  горизонте в
синеве прорезались макушки далеких кряжей. Где-то неподалеку, около каменных
развалин,  громко прокричала куропатка,  резким  гортанным  криком  оповещая
обитателей расщелины о наступающем дне.
     Улукиткан еле  передвигал ноги. Но  тревога за Арсена гнала его дальше,
выше и выше.
     За последним поворотом расщелина стала выклиниваться. Старик  узнал лоб
отрога, по которому вчера" сполз, но сейчас не мог найти  глазами утеса, под
которым  оставил инженера.  "Разве  могло  такое  случиться  раньше?  Совсем
устарел.  Куда  такое  годится?" -- горестно  раздумывал  он, остановившись.
Зарядив бердану, выстрелил. Далеко по глухим ложкам  расползлось, потревожив
утреннюю тишину, и  долго  забавлялось  в  ущельях  эхо  выстрела. Улукиткан
прилег на  снег, припав ухом к  надуву,  стал  слушать. Нет  ни  шороха,  ни
человеческого  вздоха. Где-то в  глубине,  под снежным покровом, чуть слышно
сочилась вода.  "Однако прошел утес", -- подумал Улукиткан и повернул назад.
Напрягая зрение, он  старался  не пропустить  ни одного  каменного  выступа,
старательно  рассматривал  россыпушки,  скалы. В  поле  его  зрения попалась
веточка хвои, торчащая из-под глубокого снега.
     И  сразу все разгадалось  -- и каменистые развалины,  и утес, и большая
глыба на самом дне расщелины, возле которой был оставлен Арсен.
     Под  каменным  навесом  теперь  лежал  метровый снег, почти  вровень  с
глыбой,  крепко  спрессованный  ночным ветром.  И только  маленькая  веточка
лиственницы  торчала   из  сугроба.  Улукиткан  узнал   эту   ветку,   вчера
поставленную им. Возле ветки в сугробе была норка, из которой шел парок.
     --  Арсен,  это  я,  Улукиткан!..  Ты  слышишь?  -- крикнул  Улукиткан,
наклоняясь над норкой.
     Немного погодя из сугроба послышался тихий стон.
     Старик  сбросил  с плеча ружье, размял ногами корку снежного надува  и,
став на четвереньки,  начал разгребать сугроб.  Работал ожесточенно,  долго,
пока не отрыл Арсена. Тот лежал на спине, расслабленный и раскрасневшийся, в
жару.  Он смотрел на проводника широко открытыми глазами.  В них  отражалось
небо,  разлохмаченный край  утеса и сам Улукиткан. Старик заботливо потрогал
лоб больного.
     -- У тебя что болит? -- спросил он.
     Тот  раскрыл рот, пошевелил сухим языком,  но ни одного  слова  не  мог
произнести.
     -- Надо скорее в тайгу,  -- сказал Улукиткан, -- там разведем костер. У
костра и с чаем легче думать. Решим, что делать.
     Он помог  Виноградову  выбраться из спального  мешка,  усадил на дошку.
Снял   с   ноги   инженера   сапог,  закатал   штанину  и  осторожно  ощупал
темно-фиолетовую рану на рассеченной камнем коленке, уже затянутую коркой.
     -- Нога заживет, худо, что простыл, -- спокойно  заключил Улукиткан. --
Наши предки такую боль  хорошо лечили: голого в  снегу катали, потом клали в
теплые оленьи  шкуры, и через день он был на ногах.  Который слабый -- сразу
умирал,  ему все  равно  в тайге не жить... Будь  ты,  Арсен, эвенком, я  бы
непременно так сделал, а с лючи без привычки всякое может случиться...
     -- Пи-и-ть... -- еле слышно попросил инженер.
     Старик  подсел  к  нему. Повернул  распаленную  жаром  его  правую руку
ладонью к солнцу. Положил на нее  комок снега.  Снег быстро растаял,  как на
горячей  сковородке. Так  он сделал несколько раз. Виноградов жадно слизывал
влагу со своей ладони.
     -- Теперь будешь жить, -- сказал убежденно Улукиткан.
     Больной,  преодолевая  слабость,  поднял  голову, глянул  на проводника
своими ввалившимися лихорадочными глазами.
     -- Только ты мог спасти меня! -- с трудом произнес он.
     -- И  другой на моем  месте сделал  бы то  же.  Так  велит завет  наших
предков, так должны делать все, -- просто ответил старик.
     Он  увидел висевший у инженера  на поясе  нож, вытащил  его  из  ножен,
достал свой и на их рукоятках вырезал по два глубоких креста. На недоуменный
взгляд инженера старик ответил:
     -- Нас двое, -- он указал на вырезанные знаки. -- Это будет память, что
не пропали ночью, побороли пургу.
     -- Как тебе-то удалось спастись от стужи? -- спросил Виноградов.
     -- Ты помог.
     -- При чем тут я?
     -- Ты не мог идти.  Я бросил тебя  под сугробом, но шибко хотел спасти.
От этого я стал сильнее стужи. Понял?
     -- Спасибо  тебе, Улукиткан. --  Арсен  с  трудом протянул к проводнику
расслабленные  руки и,  наклонив  к  себе его седую  голову, прижался к  ней
губами...

Следы на перенове

     Распласталась тайга по заснеженным холмам, выстлала пади, ушла сплошной
чернотою  за  хребты.  Всюду  величественная  тишина зимнего  леса.  Изредка
стукнет  дятел: ударит клювом в сушину, подождет, когда звук удара смолкнет,
ударит еще, посильнее,  и  как  зачастит... Долго не  стихает  в  лесу  этот
дребезжащий звук. Он так обычен, что кажется, не нарушает общего покоя.
     В  вечернем сумраке багровел  закат. Воздух  был резок.  Все замерло  в
безмятежной истоме угасающего дня. И  такая  благодать, такой покой, будто в
природе на века наступило примирение. Ни хищников, ни бурь, ни смерти.
     Тишину  разорвал шум  крыльев  вспугнутой стаи  синиц.  И еще  не успел
смолкнуть шорох их крыльев, как послышался хруст  снега под чьими-то легкими
шагами.  Затем  ближе,  точно  от  удара,  вздрогнула  березка,  раздвинулся
стланик, и в образовавшемся просвете появился Улукиткан.
     Выбравшись из чащи,  он,  не задерживаясь,  на  ходу стряхнул с  ушанки
снег,  протер лосевой  рукавицей  глаза,  глянул  на  меркнущее  у  плоского
горизонта солнце.  Не торопясь, вывел из чащи три пары  оленей, впряженных в
нарты, нагруженные охотничьим скарбом. Спустился к речке  Арга и на  пологом
берегу остановился. В холодном безмолвии  спала река.  За нею простерлась на
запад бесконечная равнина, угрюмая  и в снежной белизне своей  однообразная,
как  синь  океана.  Слева  за тальниковым  частоколом эвенк  увидел  поляну,
прижатую увалом к реке. Именно сюда, к ней, он и пробирался.
     Более  трех десятков  лет назад тут  однажды была его стоянка. Однако и
сейчас  все  ему  на полянке  знакомо:  и  приземистые  ели, столпившиеся  у
невысокого берега, и озерко в оправе из пожелтевшей осоки, теперь замерзшее,
и старые пни от срубленных им  еще  тогда деревьев. Проходя  мимо, Улукиткан
толкнул ногою  один из пней,  и  тот развалился. "Пни  и те сгнили,  а я еще
топчу землю", -- подумал старик.
     Он  подвел упряжки к  ельнику. Отпустил оленей. Достал  пальму и ушел в
чащу.
     За  тусклым  горизонтом  потухал  закат.  Из  боковых  ложбин,  из чащи
наплывал ночной холодный сумрак. Одна за другой в небе загорались звезды.
     Старик не торопился с устройством ночлега. Для одинокого путника зимняя
ночь  кажется бесконечно большой, -- чего только не  передумаешь, где только
не побываешь,  мысленно дожидаясь рассвета!  "Как-нибудь  прокоротаю  ее,  а
завтра приедет Басиль, будет веселей, и языку найдется работа", -- размышлял
он.
     Улукиткан опознал место, где когда-то стоял его чум. Выстлал  это место
лиственничными ветками, установил печь, натянул палатку, принес воды. Раньше
он все это делал легко  и  быстро, а теперь не  тот  взмах  пальмы, шаг стал
мельче, да и в руках не осталось прежней силы.
     Перед тем как забраться в палатку,  старик оглядел звездную синеву неба
над стоянкой. Прислушался. С юга через марь набегал легкий ветерок, казалось
бы, совсем неприметный,  какой всегда  дует вечером вслед  ушедшему дню.  Но
старику  многое говорил  этот ветерок. В нем расслышал он, как далеко отсюда
гудел глухо огромный, непостижимый даже для разума лес. "К непогоде..."
     А  в  палатке теплынь.  Мигает  свеча.  Пахнет отогретой  лиственничной
подстилкой.  Чудесный  запах! Куда  нежнее  и  ароматнее  запаха еловой  или
сосновой хвои. Вообще Улукиткан предпочитает его любому запаху.
     Для таких стариков, как Улукиткан, вся жизнь -- большой аргиш. Одна-две
ночевки на  одном месте,  и дальше, к новому небу, к  другому ручейку, туда,
где лес в тихую погоду, кажется, поет колыбельную. Улукиткан убежден, что на
свете нет  ничего  уютнее  полотняного  жилища  с лиственничным запахом, нет
ничего  вкуснее пшеничной  лепешки, испеченной на  жарких березовых углях, и
здоровее  сна  у костра, он  не  знает  приятнее  музыки,  чем  голоса живой
природы.
     Улукиткан сбросил с худеньких плеч дошку, подложил в печку дров, присел
к  теплу. "Хорошо!"  -- подумал  он, доставая  из  потки  посуду,  сумочку с
сахаром, масло, отварное мясо. "Скорее бы закипел чайник".
     Улукиткан  слышит, как  шелестит снег,  падая на крышу палатки,  как за
озерком стонет, качаясь,  старая лиственница, как  за Аргой кричит  голодная
птица.  Расстегнул  вход  в палатку  и,  высунув  седую  голову,  вгляделся,
вслушался в беспросветную темень. Где-то внизу тихо шумели старые сосны.  "К
утру снег перестанет, перенова (*Перенова -- выпавший за ночь снег) будет, а
это для охотников удача, может, и мне повезет", -- порадовался старик.
     После чаепития он занялся подготовкой к охоте: отложил несколько мелких
беличьих  патронов  к  бердане  и три для крупного зверя.  Его пес Пакет  --
мастер  берлоги искать, авось  и нынче  поднимет зверя, тогда он, Улукиткан,
старому дружку своему Уйбану не сохатиную шкуру привезет, а медвежью. Теплая
будет ему подстилка под бок, да и укрыться ею куда с добром. Из потки трубку
Улукиткан  достал,  сам  не  курил,  но  на  всякий случай,  для  встречи  с
кем-нибудь, брал и трубку.  Посмотрел, не продырявились ли меховые чехлы для
лыж. без них не скрадешь в тихом лесу зверя.
     Сон не приходил к Улукиткану. И перед ним вставал завтрашний день: лес,
потревоженный выстрелами, след  зверя,  призывный  лай  Пакета. Всякий  раз,
когда он находился  в тайге, им овладевало загадочное чувство. Он никогда не
пытался  осмыслить, понять  его, просто слепо доверялся  и отдавался ему. То
было чувство привязанности к  тайге, ко всему, что связано с  ней, --  и это
было для эвенка чем-то  таким, что дороже всякой добычи, чего он не променял
бы на сотню черных соболей. И он радовался сейчас, что это чувство  дожило с
ним  до глубокой старости,  приносит  ему  и теперь величайшее  наслаждение.
Именно эта привязанность и привела его теперь на Аргу.
     Думал он и о другом. Безымянный голец, с которого он вывел  в  "жилуху"
астрономов -- Ивана Ивановича  и Алю, оказался последней покоренной вершиной
в его жизни, как и то стадо снежных баранов, которое он видел тогда, уходя с
гольца.  Не пришлось ему больше  бывать  в  горах,  скрадывать круторогов. И
тогда же, у  стойбища, куда он привел астрономов, навсегда оборвалась долгая
тропа проводника, догорели костры последних  шумных привалов. Не сопровождал
он больше ни одной экспедиции,  годы отняли у него право быть впередиидущим.
Будто  кто-то  пальмой  пересек  жизнь эвенка,  разделив  ее  на  прошлое  и
сегодняшнюю старость,
     Он заснул и во сне увидел далекую чайдахскую тайгу  -- глухой безлюдный
край, где много лет  назад  он, будучи проводником,  ослеп.  Потерял солнце,
тропу,  приметы, но не бросил  спутника, вывел его из  большой  белы, спас и
себя. То был на редкость голодный путь,  нечеловеческие испытания. И все это
он снова  переживал в  снах, которые часто  переходили в  кошмары. Улукиткан
сбивался с направления, тонул вместе со спутниками в зыбунах или на порогах,
бессмысленно блуждал по чащам и болотам. А просыпался с тяжелой головой.

     Утро  еще таилось  за тусклым  горизонтом, когда Улукиткан застегнул за
собою  вход  в  палатку,  привалил  к  краю  полотна  полено.  Долго  стоял,
поглядывая во все стороны, раздумывая, куда ему  податься, где вернее искать
свою удачу?  Можно  бы за речку, в  ельники, места там подходящие для белки,
однако слишком кочковатые мари, не  везде пройдешь. Неплохо  бы податься и в
ложки, там-то наверняка  есть  зверь, но  ходить по крутым отрогам у старика
уже  не было  сил. "Совсем  не остается  мне и дела  и места  в тайге", -- с
горечью думал охотник.
     Улукиткан еще  раз окинул  хозяйским  взглядом  становище и, подчиняясь
какому-то  внутреннему  охотничьему  приказу,  уверенно направился  в  глубь
лиственничной тайги, навстречу разгорающемуся дню.
     Лес еще был полон ночного оцепенения. Деревья стояли, опушенные снегом,
с высоко поднятыми вершинами, сквозь которые чуть сочился  голубоватый  свет
утра.
     Старик неторопливо месил лыжами податливую перенову, любуясь сказочным,
неповторимым снежным ц