ать конца, избавления от мук холода и боли во всем теле.
     Из рук старика выпал повод. Неуправляемый олень, понурив голову, устало
плелся по лесу, сам выбирая путь по прогалинам. Его уже никто не торопил...
     Слева  в  редколесье  мелькнула подозрительная  тень  и замерла  совсем
близко. Учаг остановился, насторожился и вдруг метнулся в сторону. Старик не
удержался и  свалился наземь.  Далеко отлетел котелок, окропив искрами снег.
Улукиткан мгновенно пришел  в себя, вскочил и бросился к пустому котелку. Но
напрасно  хватал он  закоченевшими пальцами из снега потухающие угольки, дул
на них изо всех сил... Спасти огонь не удалось.
     Улукиткан, стоя на коленях  в снегу,  обреченно подумал, что вот настал
его последний привал на земле. Уходит он  к предкам без огня,  без чума, без
теплой одежды,  весь обгорелый и  обмороженный.  До  слуха  его  долетел лай
Пакета, с вечера пропавшего в лесу, потом старик услышал человеческий окрик,
и лай прекратился.
     -- Басиль приехал! -- обрадовался эвенк и ответно крикнул.
     Улукиткан с трудом распутал повод, взобрался на  учага. Скорее,  скорее
назад, на табор! Там Басиль. Он спасет...
     Олень,  поняв,  что  они возвращаются на место  ночевки, резво бежал по
спуску, разметывая копытами снег.
     -- Угу-гу... -- беспрерывно кричал Улукиткан, предупреждая сына о своем
приближении, напряженно  вглядывался вперед, надеясь, что вот-вот там должен
блеснуть огонек костра.
     До  ельника  оставалось метров сто. За  ним сразу открылась  поляна. На
снежной белизне  чернели остатки  сгоревшего табора.  Ни Басиля, ни нарт, ни
его следа. Глазам  своим не веря, эвенк обошел стоянку, постоял возле печки,
погрозил кулаком обманувшему его ветру.
     Одеяло  свалилось  с  плеч,  тащилось следом,  пальцы  ног  вылезли  из
лохмотьев, оставляя на снегу  глубокие  вмятины от  шишковатых  ступней. Его
охватило чувство  невыразимой  пустоты  и заброшенности.  Но  он  знал,  что
побороть  это чувство можно лишь  работой. Надо  дать дело  немеющим рукам и
ногам. Надо сопротивляться до последней минуты.

     В печи мигало синее пламя.  По небу по-прежнему  ползли сумрачные тучи.
Старик  решил,  что  надо  немедля  нарубить хвои и  как-то  отгородиться от
проклятого ветра. Но где  топор?  Память  отказывалась  подсказать, куда  он
положил  его с  вечера. Улукиткан стал собирать лапник, которым был  выстлан
"пол" в палатке. Закрепил между двумя березками посох и стал прикладывать  к
нему  ветки,  одна  на другую,  как можно  плотнее,  нагребал  снизу  снегу,
притоптывал  его.  От этого ногам стало теплее, ослабла боль. Затем он решил
собрать и принести дров, спасительный огонь не должен погаснуть в печи.
     Улукиткан поторапливал себя, но бестолково топтался на  месте, не зная,
что взять с собой, не представляя, где можно ночью без  топора найти сушняк.
Он заглянул в печь и совсем испугался: на дне ее, в слабом пламени дотлевали
последние угли.  Охапка дров могла сейчас продлить его существование.  Но за
ними надо было идти в ельник, идти наугад, а он совсем обессилел.
     Улукиткан поправил лохмотья на  теле, глянул в сторону ельника, выбирая
кратчайший путь.
     Он прочертил рукой в снегу  глубокую бороздку в направлении, куда решил
идти и где его следовало искать, если он не вернется на табор.
     Улукиткан  еще  с  минуту  постоял в  раздумье.  Повернулся  к ельнику,
прислушался, не  донесет ли оттуда ветер каких-нибудь звуков. И  сдвинулся с
места,  не  уверенный,  что  сможет  пройти  десять  --   пятнадцать  шагов,
отделяющих его от ельника.
     Ноги казались ему ходулями.  Они не сгибались, бороздили снег. Время от
времени старик  переставлял  их руками и шел  дальше, порой забывая,  куда и
зачем идет.
     Он уже так шел однажды... В  памяти на мгновение воскрес лесной  пожар.
Старик  увидел себя  с караваном  оленей,  неожиданно  захваченным ураганным
огнем. Пожар  распространялся с невероятной быстротой, уничтожал по пути все
живое. Гибли звери, падали обугленные на лету птицы, валились вьючные олени.
На Улукиткане горела одежда, он задыхался, падал, но продолжал  ползти через
охваченные пламенем мхи и  кустарники  до ручья...  И  на этот раз он втайне
надеялся на эту скрытую, как будто ему неподвластную силу,
     Оставалось всего  два-три  шага  до  ельника. Теперь он был для старика
надеждой,  жизнью,  всем... Протянутой вперед рукой он  ухватился за  первую
попавшуюся ветку,  подтянулся, и темная хвойная чаща приняла звенка под свой
кров.
     В лесу было тише. Деревья  стояли вокруг беспросветной стеной, ни пней,
ни сучьев не было видно. Напрягая зрение и на ощупь Улукиткан напрасно искал
сушняк среди сыролесья. Напрасно разгребал ногами заснеженный лесной "пол" в
надежде найти валежину.  И хотя  он знал,  что  не  в каждом лесу без топора
наберешь  дров для  костра, все-таки продолжал поиски. Так как у старых елей
нижние ветки обычно бывают сухими,  забирался под низкие  хвойные  кроны, на
ощупь в темноте, не щадя  рук, ломал звонкие сучья и бережно складывал их  в
кучу, которую перетаскивал от ели к ели, чтоб не потерять.
     Продолжая  собирать  сушняк,  Улукиткан  все дальше и дальше  уходил по
ельнику. И вдруг его  остановила страшная мысль: не слишком ли он задержался
здесь, не  погас ли в печке огонь? Кое-как связал ремнем дрова,  взвалил  на
спину и, шатаясь, поплелся к стоянке.
     Холод  сквозь лохмотья обжигал тело. Улукиткану  подумалось,  что с тех
пор, как он покинул стоянку, прошла уйма времени, и огонь в  печи, наверное,
давно  погас.  А без  огня  не  все ли  равно, где замерзать... Он припал  к
стоящей рядом лиственнице,  обнял ее. "Только бы не упасть", -- подумал он и
на какое-то время потерял сознание.
     Огромный живой мир тайги, мир, без которого он не мог бы жить, отступил
от него, земля, по которой он столько исходил, уплыла из-под его ног.
     Очнувшись, эвенк  еще крепче обхватил дерево, хотя понимал, что это уже
не спасет его.  С  болью он  подумал, что не у костра, не в теплом  чуме,  а
возле лиственницы,  в тайге, на морозе  оборвется его  жизнь, что ему уже не
дождаться Басиля и не успеть сказать сыну многое, что надо было сказать.
     В полузабытьи старик уже не чувствовал  течения времени и положения,  в
каком находился. Очень захотелось кого-нибудь обнять, на прощание  согреться
чьей-то близостью,  кому-то передать  остаток собственного сердечного тепла.
Он   посмотрел   на  свои   изуродованные  огнем  руки,  обхватившие   ствол
лиственницы, и подумал, что они уже ни на что не способны, -- ни ласкать, ни
делать добро, и ему стало жаль самого себя.
     Откуда-то  из глубины  притихшего  леса до  него донесся  голос Басиля.
Залаял Пакет. О его существовании Улукиткан забыл.  Очень этим обрадованный,
Улукиткан решил идти на лай. Пакет, наверное, прибежал на табор. Там, может,
в печи не погас огонь. Туда непременно приедет и Басиль...
     Собака  вынырнула из  темноты в  трех метрах  от  старика и замерла. Не
узнала.  Какое-то  время  собака  и человек  смотрели друг  на  друга, точно
впервые встретились. Он тихонько позвал пса, обрадовавшись, что с ним теперь
живое существо, а у Пакета опустилась шерсть на загривке.
     Еще раз очень внимательно собака осмотрела  хозяина с головы до ног, но
не подошла к  нему, а  не  спеша повернула назад, по своему следу, все время
оглядываясь,  как  бы поджидая старика.  Улукиткан  шагнул  за  Пакетом,  Не
обращая внимания на  боль  в обмороженных ногах,  он  старался  не  упустить
собаку из вида. Вязанка свалилась со спины старика. И он с трудом поволок ее
за собой по снегу. Падал, поднимался и упорно шел по собачьему следу. Старик
был  уверен, что собака выведет его к людям,  к костру,  который, может, сын
уже развел и вскипятил на нем чай.
     -- Басиль, откликнись!..  Эко, оглох,  что  ли! --  закричал Улукиткан,
задыхаясь от волнения и слабости.
     Ему  никто  не отвечал. На поляне ни  огня, ни следа оленей, ни нарт. И
Пакет  остался где-то в стороне,  видимо, его отпугивал запах  гари,  смрад,
распространявшийся с пожарища.
     Огня в  печке не было. Отчаяние охватило эвенка. Запустив в печку руку,
он энергично ворошил уже остывшую золу, хватал ее горстями и просеивал между
закоченевшими пальцами...  Ни одной  искорки!  Тогда  он в  яростном  порыве
перевернул печь,  вытряс  из нее все. что  там было,  и снова стал  рыться в
золе,  перебирая  ее  с  той тщательностью, с какой  старатели ищут крупинки
золота в  песке.  Горящий уголек, даже  самый  маленький, с бусинку,  теперь
стоил  ему жизни. И  счастье словно моргнуло,  как светлячок,  --  в золе он
увидел  крохотную  каплю  огня.  Забыв  боль и  холод, он  припал  к  земле,
загородил собою  эту  искорку  от ветра, подсунул к огоньку угольки и стал с
величайшей осторожностью дуть  на них.  Долго разгоралось драгоценное пламя.
Улукиткан  не  отрываясь, на  ощупь стал собирать вокруг себя травинки, мох,
кору, мелкие стружки, все, что могло гореть, клал на костерок и дул.
     На  четвереньках  дополз  до кромки  леса,  где  была  брошена  вязанка
сушняка. Нашел конец  ремня и  волоком потащил дрова к огню. "Если Басиль не
приедет -- это будет мой последний костер..."
     Старик, заслоняя собою огонь от ветра, положил на него мелкие прутики и
снова легонько подул. Ожил огонь. Весело заплясало пламя. К лицу, к рукам, к
голым коленкам прикоснулось  тепло --  тепло  жизни.  О,  как  много мог  бы
сказать сейчас старый эвенк людям о благодатной силе огня!
     Костер разгорелся, но Улукиткан, чтобы продлить, нет, не наслаждение, а
самое жизнь, мелко  разламывая  сучья,  подкладывал  их  в огонь расчетливо,
скупо, ведь он не сможет больше раздобыть даже веточки.
     Старик  все еще продолжал ждать сына, представляя себе, как он принесет
из  леса на сильных плечах  толстые сухие  лиственничные бревна, как положит
крестом их  концы  на костер,  расширит заслон, и тогда ему, старику, станет
очень тепло  и легко. Отойдут к сыну все заботы о  его жизни, с которыми сам
он уже справиться не в силах. "Великие духи, -- шептал Улукиткан, -- пошлите
сил дождаться сына!"
     Огня  не  хватало.  Ветер,  набегающий  с реки, уносил  и без того  еле
ощутимое тепло.
     Улукиткан долго маялся с ногами, растирал их снегом, подсовывал к огню,
снова растирал,  но ничего  не  добившись,  завернул  в  тряпки.  Все  более
явственно  он  чувствовал  неотвратимую  близость  конца. А вместе с тем  из
головы  не шли  мысли о  его  незаконченных земных делах  и заботах. Их было
много. Они состояли из  мелочей,  но лежали  на совести старика, как большие
долги.  Он  считал, что перед многими людьми остался в долгу:  кому  посулил
лыжи,  кому  бересту  для  летнего  чума, вдовам  обещал  олочи  перечинить,
заготовить дров; подросткам  --  научить делать туески. Да разве  мог он все
вспомнить!.. Его  жизнь  на  стойбище от  зари до зари проходила в хлопотах,
жаль, на всех у него не хватало ни сердца, ни рук,  ни времени: "Надо бы все
это  поделать и  тогда уж уходить к предкам", -- горестно, но спокойно думал
он.
     Какой-то непонятный звук заставил  Улукиткана оглянуться, Из сумрачного
леса  приближался  к  нему старик  Уйбан.  Он узнал его с  первого  взгляда.
Обрадовался,  никак не  ожидал.  А  Уйбан подошел  к костру, сбросил  с плеч
вязанку сушняка, положил на огонь. Долго усаживался. Смотрел на Улукиткана в
упор слезящимися глазами.
     --  Разве забыл  наказ предков  --  не сдаваться? -- услышал  Улукиткан
голос  старого друга.  -- Тайга  клятву дала беречь богатырей, заботиться  о
них, питать жирной  пищей, окружать  соболиными следами, удачами да небесной
синевой с могучими орлами, чтобы от них, от орлов, они перенимали смелость и
зоркость. Не ты ли был этим богатырем, не тебя ли вскормила своими щедротами
тайга? Так борись, и умирая борись!..
     Голос  костоправа звучал призывно и решительно. И Улукиткану показались
позорными его мысли о кончине. Он протянул руки  через костерок, чтоб обнять
старого друга, но там никого не оказалось.
     Улукиткан  задумался... Нет, смерть не пугала, она  много раз приходила
за упрямым  эвенком.  "Умереть  неожиданно  --  значит,  не  успеть  вовремя
ускользнуть от опасности", -- давно  убедил себя Улукиткан. Не  раз в  жизни
ему удавалось ускользнуть, увернуться от смертельной опасности...
     Но теперь  другое. Вот догорит  костер... и тут на снежном берегу  Арги
перестанет биться сердце, застынет кровь старого кочевника.
     Из ночного мрака донесся голодный  волчий вой, отдаваясь глухо в тайге,
повисая в морозном воздухе. Старик  вздрогнул, будто кто-то сильно встряхнул
его.  Он  медленно,  преодолевая боль  во всем  теле,  повернулся  в сторону
ельника.  Там ничего не было видно, не слышалось  ни единого звука. Странно,
что не подает голос и Пакет, наверное, где-то затаившийся поблизости.
     "Ишь  волки  как обнаглели, не боятся  человека! А у меня, как на грех,
под рукою нет ни ножа,  ни палки, и бердана где-то  лежит, не дотянуться. Но
пока горит костер,  зверь не подойдет",  -- думал  старик,  прислушиваясь  и
приглядываясь к лесу.
     Вой  не  повторился.  Но через  минуту-другую до слуха старика  долетел
приближающийся хруст снега  под  осторожными шагами хищника. Все  яснее, все
ближе.  Улукиткан  физически ощутил на себе холодный, гипнотизирующий волчий
взгляд.
     Старик  оглянулся -- нет  ли хищника сзади?  Посмотрел по сторонам. Вот
он!.. С Арги на берег  вышел  матерый волк. Он приближался к человеку, будто
уверенный в его беспомощности. Все ближе, все смелее. Улукиткан крикнул. Это
у  него  получилось не  очень  громко  и  грозно,  но  хищник  исчез. Старик
огляделся. "Не  затаился  ли где?.."  И тут он увидел Пакета. Собака  сидела
поодаль, удивленно посматривала на хозяина. В ее взгляде и в позе не было ни
тревоги, ни страха, и Улукиткан подумал, уж не Пакета ли он принял за волка.
     Костерок затухал.  Старик  глянул на лежащий с  боку  сушняк и мысленно
подсчитал, что  хватит его  на  час,  "С  час, не больше, и  я проживу".  Он
бережно разделил  сушняк на две  равные части, одну  из них сразу положил на
жар,  Но решил, что это  слишком расточительно, и  половину убрал из костра.
Пододвинулся ближе к огню. И  снова задумался. Вся  жизнь  представилась ему
непрерывной цепью сложных событий, через которые, как через бурный поток, он
шел к этому последнему костру...
     --  Басиль!.. Ты  слышишь,  Басиль!..  Неужели  ты не  видишь отцовской
беды?! -- простонал он в полузабытьи. Но что это? Он не верил глазам.
     ...Из  чащи  вышел  неторопливо  его отец. Улукиткан увидел его  худое,
испещренное морщинами лицо, с  омраченными горем глазами и с  клинышком чуть
седеющей бороденки. Своим обликом отец напомнил  тяжелое прошлое  Алданского
нагорья. В ту пору по тайге  прошел мор. Погибли олени, звери, птицы. Эвенки
покидали  обжитые  предками места, уходили кто куда, захватив с собою только
то,  что  могли унести  на  плечах. Больных,  слабых,  стариков --  бросали.
Улукиткану  тогда  шел  тринадцатый  год.  От  того  времени  в  его  памяти
запечатлелось  стойбище,  заваленное   трупами  животных,  изможденные  лица
умирающих с голоду людей, гвалт разжиревшего воронья и вой потерявших хозяев
собак.  Улукиткан  хорошо  помнит поляну, с одинокой  березкой посредине,  с
кучей  сушняка,  приготовленного  для  больного.  На  всю  жизнь  запомнился
печальный  взгляд  отца,  которым он  прощался  с уходящей навсегда от  него
семьей. Было  это очень давно... С  тех пор обновилась тайга, стерлись следы
бедствий, но память сберегла живые картины той поры.
     ...Отец неслышными шагами приближался к нему. Сгорбленный, в старенькой
дошке. В руках  посох. Горестный, укоряющий взгляд устремлен на  Улукиткана.
Но сын не собирался вымаливать у отца прощение за уход семьи.  Закон тайги и
борьбы  за  существование  отвергал  всякую жалость и сострадание. Но  образ
отца, так же как всех предков, для Улукиткана всегда был превыше всего, отец
был  его  судьей и первым советчиком, Улукиткан  никогда и ничем не опорочил
памяти отца.  Может,  поэтому отец, явившись  перед ним, ничего  не  сказал,
только посмотрел на него. Исчез так же внезапно, как и появился...
     Склонившись  над  горкой  дотлевающих  угольков,  старик напрасно шарил
вокруг  руками  -- сушняка  уже не  было. Все,  что  могло  гореть и  лежало
поблизости, было сожжено. Но Улукиткан хотел во что бы то ни стало дождаться
Басиля. Он  посмотрел на ельник,  и  ему показалось, что  лесок отдалился от
него и стал совсем недоступным. И все-таки рассудил: "Лучше в пути пропасть,
чем замерзнуть у потухающего огнища".
     Упираясь  дрожащими руками в заснеженную землю,  он  приподнялся  и тут
увидел  торчащий  из-под снега край полоза.  "Нарта!"  -- чуть  не  закричал
обрадованно. Ведь нарта вся березовая, сухая.  Ее  хватит на большой костер.
Потом о дровах побеспокоится Басиль. Только бы подтащить нарту к огню.
     Напрягая все  силы, он только  на руках, волоча бесчувственные  ноги, с
передышками прополз эти несколько шагов и ухватился заскорузлыми пальцами за
нарту.  Никакая сила  не могла  бы оторвать его от нарты. Он потянул  ее  на
себя,  дернул  раз,  другой,  третий... Наконец сдвинул пристывшие  к  снегу
полозья, нарта сошла с места, развернулась и поползла следом за Улукитканом,
И снова подумал о Басиле: "Где же  ты, непутевый, тянешь свой  след?.."  Сын
нужен был теперь Улукиткану лишь для того, чтобы сказать ему последние слова
о заветах предков, которые,  казалось Улукиткану, могут вместе с его смертью
навсегда исчезнуть.
     Изгибаясь и отталкиваясь  всем телом, он пятился ползком назад  и тянул
за  собою  нарту.  Добравшись до  костра, старик сгреб закоченевшими руками,
точно граблями, в кучу горящие  угли,  подтащил  к ним передок  нарты, чтобы
пережечь  на  ней  тальниковые вязки, скрепляющие  полозья. Так он  разобрал
нарты. И вот жарко горит костер, тепло горячей волной окатывает старика.  Он
полулежит у огня, скрюченный, боясь пошевелиться, разбудить притихшую боль.
     Улукиткан  долго  отогревает у костра  руки,  распрямляя пальцы,  затем
разматывает лохмотья на распухших ногах, ощупывает синие пятна на коже -- то
ли  ожоги,  то ли  обморожение.  Он пододвигает  ступни к  огню  --  ноги не
чувствуют огня, пальцы на них не шевелятся. Улукиткан растирает ноги снегом,
придвигает их к самому огню, снова растирает, но ничего не добивается.
     Его слух улавливает гул старого  леса. Он  зарождается где-то далеко за
Аргою,  в  безмолвии древних болот,  и  идет по  вершинам деревьев, легонько
качая стволы.  Лес  как будто прощается с Улукитканом, глухо и  скорбно поет
свою песню.
     ...Костерок  опять догорает. Дрова почти кончились. Какой-то загадочный
шорох   возникает  в  тишине.  Старик  поднимает  голову,  глядит  в  ночной
полумрак.... Через поляну, увязая  в глубоком снегу, бредет  к нему правнук.
Улукиткан, узнав его, тревожно думает: "С чего бы это он бредет один?"
     А  правнук,  не дойдя  до  костра, останавливается,  снимает  с  головы
ушанку, вытирает ею пот с лица и отчетливо выговаривает:
     -- Дедушка, не умирай, сделай лыжи, ты же обещал мне. Помнишь?!
     Улукиткан ласково отвечает:
     -- Раз обещал, так сделаю. А ты меня  не обманул насчет двоек да троек?
Смотри, меня-то ладно, а других в жизни будешь обманывать -- худым человеком
прослывешь. -- И старик потянулся к ребенку, чтобы пригладить его мокрый чуб
своей отяжелевшей рукою...
     Огонь погасал. Но Улукиткан уже не думал о  дровах -- теперь это лежало
вне его бытия. Тело охватывал смертельный озноб. Только смутно почувствовал,
как заскулил возле него Пакет.
     Врожденная  подозрительность  все  время держала  собаку  настороже,  в
отдалении от странно ведущего себя хозяина. Не было же никогда, чтобы хозяин
в такой холод  сидел полуголым  на снегу, у маленького костра. А