достно:
     -- Ильдяна, смотри!..
     И глянул туда, где стоял караван.
     Ужас  исказил его  обветренное,  скуластое лицо. Из рук выпала выдра, с
плеча свалилось ружье. Какую-то  долю секунды  он еще не верил своим глазам.
Но вот донесся  рыдающий крик жены. И,  словно пружину, кинуло эвенка  туда,
где с треском ломался лед и в  открывшуюся бушующую воду погружались олени и
нарты...
     Оставленные без присмотра голодные олени, привлеченные запахом ягеля  с
противоположного  берега, не устояли, не стали  дожидаться  хозяина  и  сами
тронулись  через реку. Под тяжестью груженых нарт  лопнули спайки и без того
тонкого льда, он вдруг потемнел и стал прогибаться. Олени, почуяв опасность,
рванулись  вперед. Четыре  упряжки  успели проскочить  гибельное место  и на
крепком  поводном ремне вырвали из хлынувшей воды пятую. Две последние нарты
были  сбиты  в пролом вырвавшимся из-под  ледяного  покрова потоком.  Олени,
охваченные  смертельным  ужасом,  повернули  было  назад,  но  взбугрившаяся
бешеная вода вместе с нартами стала поджимать их под лед.
     Все это увидел Улукиткан. Ноги сами понесли его к ледяному провалу, где
среди вздыбленных торосов мелькали  головы  запутавшихся в  упряжке  оленей.
Точно сквозь туман, он видел,  как  Ильдяна, рискуя собой, бросилась на лед,
пытаясь удержать последнюю нарту, к которой была крепко приторочена  зыбка с
сыном. Сквозь гул воды и треск льда донесся жалобный детский крик. Улукиткан
успел догнать и схватить обезумевшую жену у самого края полыньи...
     Новый напор воды сдвинул обломки льда, накрыл ими все еще барахтающихся
в бессильных попытках  противостоять течению животных.  Волна  накатилась на
последнюю нарту,  державшуюся  на  льдине,  качнула  ее  раз, другой и, чуть
приподняв, перевернула вместе с зыбкой, показав небу добела стертые полозья.
     Пока  эвенк оттаскивал  жену в безопасное место, на реке все смешалось,
сгрудилось  у   затора.  Животные,   окончательно  запутавшись   в   ремнях,
захлебывались. Вода, горбясь, как хищник перед прыжком, замерла в чудовищной
потуге.   И   вот  послышался  подспудный  гул  реки,  оглушительный  треск.
Разорвавший ледяные  оковы поток, сметая  преграды, утянул под  лед  нарты и
оленей. Но  самый сильный в  стаде бык,  которому Улукиткан доверил зыбку  с
сыном,  сопротивляясь потоку, отступал  задом  и  каким-то  чудом  зацепился
огромными рогами за кромку льда, под которую тащила его вода. Упираясь всеми
четырьмя ногами в каменистое дно и затылком в твердый  край ледяного припоя,
он силился противостоять напору  воды и  удерживал нарту, Улукиткан,  увидев
это,  с  разбега всем  телом свалился  на  лед, но  проломил его  и по грудь
оказался в воде.  Дальше он все делал  машинально,  подчиняясь не  разуму, а
только инстинкту.
     Холодная вода  обожгла его. Он выхватил  нож, отсек упряжной ремень, на
котором держался  второй, уже мертвый  олень, перекинул другой ремень  через
плечо, оказавшись  в  одной  упряжке с  быком, который удерживался рогами за
лед. Он  стал  пинать его в  бок, по ребрам,  кричал, звал с  собою  вперед,
навстречу потоку.  И  каким-то  чудом они  вдвоем  вытащили  нарту на берег.
Улукиткан  отпустил быка, ножом  пересек  ремни на  зыбке, развернул  мокрую
оленью шкуру... Сын был уже мертв. Улукиткан застонал от горя.
     Он сбросил  с себя мокрую  дошку,  переложил  на  нее, вынув из  зыбки,
бездыханное тельце сына, с посиневшим личиком,  с  остекленевшими глазами  и
перекосившимся ротиком. Улукиткан дышал на него, растирал  нежно его грудку,
брал на руки и качал, прижимая к своему горячему телу...
     -- Делай  огонь!  -- крикнул он Ильдяне,  выдержав на  себе  ее долгий,
мучительный  взгляд. Она стояла  полураздетая,  потрясенная  случившимся  до
отупения, до полного безразличия. Закон  предков запрещал ей оплакивать горе
и смерть близких. Ильдяна будто потеряла себя, все забыла. Она не отозвалась
на приказание мужа, не стронулась с места. И вдруг что-то словно  оборвалось
у  нее внутри, отступил  страх  перед  духами  и  запретами.  Тяжелый комок,
подкативший  к горлу, лопнул, и  она  дико зарыдала, рвала  на себе  волосы,
царапала лицо. И плевала в небо, крича:
     --  Будьте прокляты,  духи! Сгореть вам  в огне!  Захлебнуться  в реке!
Берите и  меня... Берите! -- Она сильным  рывком распахнула дошку, разорвала
платье и словно предлагала темнеющему небу свои обнаженные плечи и грудь.
     Но тут  же она и опомнилась, испугалась страшных кар и бед, какие могут
обрушить  на  нее  за сказанные  ею  слова,  за  нарушение  законов  предков
разгневанные духи.  Она  как-то  сразу сникла.  Стерла ладонью  черные капли
крови с лица. Взяла из рук мужа уже  холодное тельце сына, бережно завернула
его в сухую шкуру, взятую с  уцелевшей  нарты.  Дальше Ильдяна не знала, что
делать, куда девать глаза,  чтобы они ничего  больше  не видели, куда девать
руки, уже привыкшие все время ощущать сына. Болела грудь, набухшая  молоком,
которое теперь некому отдать...
     Улукиткан  сам  разжег  костер. Вспыхнула береста, затрещал  сушняк,  и
пламя закачалось в холодном воздухе. Они  оба склонились возле  огня,  молча
глядя на жаркое  и веселое  пламя. И только  тут до слуха Улукиткана долетел
лай собаки. Он повернулся на звук. Глянул на солнце.
     --  Надо  ехать. Ночь здесь застанет --  потемну куда стрелять  будешь,
опять отпустим зверя, -- сказал он, не глядя на жену.
     Улукиткан решил сходить за выдрой, потом переправиться на другой берег,
где находились остальные  нарты  и  олени. И  попытаться  еще  сегодня взять
сохатого.
     Но тут  совсем  неожиданно  вечернюю  тишину  потряс недалекий выстрел.
Взвыли  собаки. Лай  откачнулся к  отрогу  и  там  оборвался,  затих.  Эвенк
продолжал стоять, будто оглушенный раскатом. Кому бы тут быть? Нигде не было
видно ни следов нарт, ни копанины оленей, ни остатков костра.  Откуда пришел
этот охотник, присваивающий чужую добычу?
     -- Ильдяна, ты слышала? -- наконец тихо обратился он к жене.
     -- Может, это не выстрел... может, старая лиственница треснула...
     Улукиткан отправился к полынье за выдрой и ружьем.
     Ильдяна медленно опустилась  на  колени возле  нарты,  на  которую  муж
положил завернутого ребенка. Она  распахнула шкуру, на ней лежал посиневший,
голенький сын. В окаменевшем ее  лице,  в мелких морщинках, обозначившихся в
уголках ее губ и узких глаз, в  каждом ее движении -- молчаливое материнское
горе, боль, разрывающая сердце.
     Улукиткан почти бегом добежал до того места, где бросил добычу, чуть не
закричал  от  обиды.  Пуля,  вероятно,  не  насмерть  поразила   выдру,  она
отлежалась и уползла в полынью, оставив охотнику лишь окровавленные  пяточки
своих  следов.  "Горе  не  приходит  одно",  --  со  щемящей  болью  подумал
Улукиткан.  Он глянул  в  темную воду,  пытаясь увидеть  на  каменистом  дне
завернутое в серебристую  шкуру, на миг обрадовавшее его  охотничье счастье,
да, может, и утопленную нарту, захлебнувшихся оленей. Да  где там! И тут ему
припомнился страшный сон.  Он вспомнил  пролетевшего над караваном  с криком
старого ворона -- худую птицу. Дурные приметы, выходит, сбылись, дух убитого
шатуна  преследует   аргиш,   разгоняет  добычу,  строит   козни.   И  эвенк
почувствовал себя совсем бессильным, беспомощным перед этими таинственными и
могучими силами.
     Все  вокруг показалось ему  пустынным,  чужим  и  ненужным. Вернулся  к
нартам,  с трудом переставляя отяжелевшие ноги.  Тяжелые, беспросветные думы
тупо ворочались в голове.
     Ильдяна не помнила,  как  руки сами уложили трупик сына в зыбку. Теперь
ему не требовались ни  труха  для присыпки,  ни  ласковые слова утешения. Не
помнила,  как  сложила  на нарту пожитки. Бык,  с которым Улукиткан  вытащил
нарту, уже перебрался на другой берег, к остальным оленям. Поэтому Улукиткан
и Ильдяна сами впряглись в нарту и  перетащились по льду  на другой берег  к
оленям и нартам.
     Кочевники  быстро  привели в  порядок  аргиш  и  тронулись  в  путь  по
сохатиному следу, еще заметному на освещенном закатом снегу. Они торопились.
Пока  еще  светло, надо  было  распутать  сомнения, связанные  с  загадочным
выстрелом,  попытаться догнать сохатого. Шаг  за  шагом кочевники все дальше
уходили от  переправы, онемевшие от горя  и  страха перед всемогущими духами
тайги.
     Потухал  на  горизонте роковой день. Над широкой  падью все гуще синело
небо. Воздух холодел.  С трудом продвигались вперед и олени, упряжные  ремни
глубоко врезались в их худые шеи. Бедные животные, их настолько изнурил этот
день, что уже не пугал угрожающий окрик хозяина.
     Аргиш прошел  мимо  холма с безлесной вершиной, примеченной Улукитканом
еще  с берега речки. На снегу отчетливо виден след размашистого бега зверя и
собачьего гона.
     Пройдя саженей сто  сквозь чащу, Улукиткан  остановил оленей  на опушке
перелеска.  Тут весь снег  был  взбит ямами,  кустарник  изломан  и вырван с
корнем, колодник разбросан, -- очевидно, тут возобновилась яростная  схватка
собак с сохатым.
     Улукиткан бросил поводной ремень передней упряжки и обошел крутом место
этой схватки. Едва-едва светил  потухающий закат в сумрачном лесу, но  эвенк
различил на снегу след чужих лыж. Человек на них пришел  слева  из-за холма.
Лыжи у  него были короче и шире обычных эвенкийских. Улукиткан заключил, что
этот  человек пришел издалека, скорее  всего с побережья. По  короткому шагу
догадался, что это  старик. Но  что ему тут  надо? Почему  захватывает чужую
добычу?..
     Пройдя  немного  по его следу,  Улукиткан  поднял с земли остатки  пыжа
после  выстрела. А вскоре  нашел и утоптанное место под старой лиственницей,
откуда  охотник  пальнул по зверю.  Дальше его  лыжня накрыла кровавые следы
убежавшего зверя, потянула вправо к подножью отрога. Шел он не спеша, видно,
был уверен, что пуля сломила силу сохатого.
     Улукиткан подал  знак Ильдяне вести караван,  а сам двинулся  вперед. В
тишине слышался дробный стук дятла  да шепот стлаников. Но вот настороженный
слух  эвенка  уловил удар  топора.  Еще  раз, другой...  Ухнула подрубленная
лесина, потрясая гулом тайгу. Ветерок набросил запах дыма.
     Улукиткан  дождался жену, велел  ей  тут  задержаться.  Сбросил  с плеч
бердану, проверив заряд и пистон, шагнул вперед -- в густой сумрак леса.
     Чащу леса пронизал дрожащий луч костра. Улукиткан  припал к лиственнице
и  осторожно высунул голову. Но оттуда  нельзя  было что-нибудь рассмотреть.
Осторожно приминая лыжами податливый  снег, он,  как  рысь на горячем следу,
подобрался  к  толстой  валежине  и  затаился  за нею.  Где-то слева,  учуяв
хозяина, взвизгнул Качи. Голос своего пса  он  узнал  бы среди сотни других,
более  сильных звуков. Но почему кобель не  бежит к нему?  Неужели привязан?
Такого еще не было в тайге. Привязать чужую собаку --  все равно что украсть
ее. Улукиткан тронул  курок ружья -- на него он надеялся, --  выглянул из-за
валежины.  За деревьями  открылась  поляна,  освещенная  горевшим  посредине
большим костром. Возле  него  мельтешили какие-то тени. Левее чернел большой
чум. За ним табун  оленей.  Улукиткан опустил ствол ружья. Это было стойбище
эвенка.  Он  потянул носом, ощутив запах мясного  варева, и точно опьянел --
как давно не баловался сохатиной!
     Подле  костра на  снегу лежал  черным  бугром убитый зверь,  и  высокий
мужчина,  горбясь  над тушей,  работал  ножом -- сдирал шкуру.  Вокруг  него
расположилась  стайка  детей, один  другого меньше, нетерпеливо следившие за
тем,  как  отец свежует  сохатого. Детишки были  почти  полуголые, в меховых
обносках, лица изнурены  голодом.  Да  и чум  был  накрыт  дырявыми  шкурами
вперемежку с берестой. Оленей было немного, и они тоже исхудалые,  -- видно,
прошли   большой   путь.  Все  это   эвенк  заметил  с   одного  взгляда,  и
настороженность растопилась  в нем.  Он  смело вышел из  темноты  на  свет и
направился к костру.
     Всполошились собаки, с лаем бросились навстречу. Из чума вышла  пожилая
женщина и, заслонив  ладонью свет костра, удивленно осматривала  Улукиткана.
Вспугнутая  его появлением,  детвора мигом  бросилась  к  ней и,  прячась за
широченной юбкой, пугливо притихла.
     Мужчина,  кряхтя,  поднялся,  воткнул  нож в  тушу,  вытер  руки о полу
старенькой дошки.  Откашлялся. Худой и высокий, он стоял, сгорбившись, будто
готовясь к прыжку, и настороженно всматривался в лицо  незнакомца.  Не нашел
знакомых примет. Дождался, когда  Улукиткан  подошел к огню, взял протянутую
ему руку.  Оба они  не  знали друг друга. Обычай  никому не позволял в таких
случаях  проявлять любопытство. Вначале надо гостя напоить чаем, а потом  он
сам расскажет, куда и зачем тянет тропу.
     -- Пошто  не отпускаешь  оленей на корм?  -- спросил Улукиткан,  сделав
вид, что кроме этого не замечает ничего.
     -- Близко отсюда чумищем стоял, там олени кормились, не голодные... Это
твой  рыжий кобель? --  Он кивнул  головой вправо, где  под елью метался  на
привязи Качи.
     -- Мой.
     --  Твой  и  зверь.  -- Он вложил  нож  в  ножны,  отшагнул от туши  и,
оправдываясь,  продолжал:  -- Думал,  издалека  собаки  привели его сюда, до
вечера ждал хозяина, никто не пришел, ну я и пальнул. Шибко мясо нужно было.
Вишь, сколько их наплодилось, по куску и то на  раз гору мяса надо. А у меня
собаки пропали, у самого ноги худые, а снег глубокий...
     Улукиткан  подошел ближе  к  туше, осмотрел ее  заблестевшим  взглядом.
Яловая сохатиха. Мясо  все в жировых прослойках! Давно у него во рту не было
такой  сладости. Но  Улукиткан, подавив голод,  своим ножом отделил от  туши
заднюю ногу, отдал ее хозяину стойбища, велел отнести в чум.
     Подошла  с аргишем  Ильдяна. Она бросила нераспряженных  оленей на краю
поляны и ушла  в чум,  откуда тотчас донеслись голоса двух  женщин.  Женские
языки легко связываются в один узел.
     Улукиткан  отсек  от  туши  изрядный  кусок  белой, как  снег, грудины,
несколько  ребер, уложил  мясо в  котел и  повесил  его  над огнем. Отхватил
острым ножом часть  еще  теплой печенки и съел  ее  сырой, -- до чего же она
сладкая да сочная, сама тает во рту, язык не успевает облизывать губы. Потом
он отпустил пастись оленей, достал потки, постели. Хорошо бы чум поставить и
эту ночь провести  в тепле, но потемну  не  собрать шестов  для  остова и не
хватит шкур, чтобы его закрыть, большая их часть потонула  вместе с нартой и
с  оленями  на страшной переправе.  "Ничего, -- успокоил  себя эвенк,  --  с
жирным мясом и хорошим костром можно провести ночь и под открытым небом".
     Женщины, накормив сохатиной детей и уложив их спать,  присели к  очагу.
Сквозило холодом, Ильдяна  продолжила рассказ о том, что случилось  с ними в
этот  день, начав с того,  как они радовались рождению желанного  сына,  как
хорошо началось  их кочевье с Этматы. Да, видать, добрым духам надоело даром
заботиться о бедных кочевниках, и  они отступились. А злой Харги  (*Харги --
дух тайги),  конечно,  воспользовался  этим и наказал Улукиткана  и Ильдяну,
отняв у них сына. Огда -- хозяйка чума -- слушала  ее, и из узких щелочек ее
глаз катились одна за другой теплые слезы. Она их ладонью растирала по лицу.
     А  на  поляне  догорал костер. Темнота разлилась  по  бескрайней тайге.
Сливаясь  с  небом, слабо маячили  во  мраке  заречные холмы. Ночную  тишину
баюкал перезвон  бубенцов на  шеях оленей. Наконец-то  можно расправиться  с
голодом. Мужчины  вошли в чум.  Скинули  дошки у входа. Присели на  бревна к
огню. И женщины заботливо принялись кормить мужчин.
     Вначале подали чай. Он развяжет языки. Новостей у каждого полные потки.
Хорошо ими обменяться.
     Хозяин  сидит  напротив Улукиткана.  Вытащив  из-за пазухи  самодельную
ольховую трубку с длинным таволжным чубуком, он острым  концом ножа почистил
ее в знак уважения к гостю, набил табаком, подал ее Улукиткану. Тот прикурил
от уголька, несколько раз затянулся, вернул ее хозяину.
     Его зовут Нюкуландя -- большой  Николай.  Худой и длинный,  как  жердь,
выглядит  он  старше   своих  пятидесяти   лет.  Широкое  морщинистое   лицо
заканчивается клинообразной  седой бородкой,  беспорядочно смятой.  Толстые,
сдвинутые брови нависают над зоркими глазами, в глубине которых таится то ли
печаль,  то ли  какая-то боль.  Плечи  неровные. Правое  еще в юности  помял
амакан,  от этого  оно  немного усохло. С детства  он  был  обременен  всеми
житейскими  недугами и  заботами,  да  и  сейчас  жил в тисках беспросветной
нужды. Это была видно по его одежде, по  чуму, по утвари, по детям, по тому,
как низко  клонилась  его голова. А в его  движениях, в голосе чувствовалась
покорность року.
     Он  допил  чай, ребром ладони аккуратно  вытер  губы. Накинул на  плечи
дошку, уж очень сквозило. Подождал, не заговорит ли первым гость.
     Но  Улукиткан молчал. Как никогда,  тяжело  было  у него на сердце.  Он
теперь не знал, куда ему вести свой аргиш, точно внезапным половодьем залило
и смыло все пути, которыми еще вчера он думал кочевать.
     Нюкуландя  подживил  огонь.  В  зыбке  пробудился  и заплакал  ребенок.
Ильдяна вздрогнула всем телом,  захлебнулась глотком  чая и  закашлялась. Но
она удержала слезы. А Огда подтащила к себе зыбку, взяла на руки спеленатого
ребенка  и,  наклонившись  к нему,  заулыбалась всем лицом. "Счастливая!" --
горько позавидовала Ильдяна. А та, словно угадав ее мысли, вдруг повернулась
к ней и, все еще улыбаясь,  протянула ей  ребенка. Ильдяна  растерялась, но,
подчиняясь  какому-то  могучему  чувству,   поспешно  схватила   его,  ловко
развязала  вязки  на  своем платье,  раскрыла набухшие болью, полные  молока
груди, стала лихорадочно всовывать в рот крикуна упругий сосок. И обе матери
молча  наблюдали,  как малыш,  захлебываясь, глотал  молоко, а  насытившись,
снова уснул на руках у Ильдяны...
     Нюкуландя не дождался, когда Улукиткан раскроет рот, хотя принято перед
началом еды послушать гостя. Он снял с огня котел с мясом, передал жене. Она
знает, что дальше делать. Налил себе чаю, но пить не стал.
     -- Осеневал на  побережье, -- начал он  тихим, кротким голосом. -- Кету
добывал.  Хорошо  шла.  Много  юколы  заготовил,  да  одной  кетой  ведь  не
проживешь. Ее никто не покупает,  у всех ее сколько хочешь, даже горсти муки
не выменять. Потому сюда пришел, люди сказывали, с осени тут густо держалась
белка. Думал, если ладно добуду, в Удское пойду покрутиться с купцами, да не
вышло. Белка оставила нам пустые гайна да редкие следки на снегу. Вся ушла в
другие места. За ней на моих заморенных оленишках разве угонишься? В  пустой
тайге и  одному  не прожить, а у меня вон их сколько, -- он кивнул на спящих
детей, -- шестеро на одно ружье. Вот  и маюсь. Беда, друг, беда! Услышал лай
твоих собак, на  сердце  маленько  потеплело, думаю --  люди близко,  может,
добрый  совет дадут, как, из нужды  выбраться. Была бы добрая собака -- ушел
бы  на  Эдяду-Чайдах  за соболем,  там  его место,  да где ее добыть? Возьми
половину моих оленей за своего рыжего кобеля, а? Хорошо даю. У тебя еще есть
две собаки...
     Нюкуландя умоляюще смотрел на Улукиткана, молодого и сильного, ждал его
ответа. А Улукиткан только теперь заметил, как глубоко ввалились у Нюкуланди
глаза,  на  одном  из  которых  было  бельмо.  Скуластое  лицо  в  морщинах,
исщерблено ветрами  и стужей; руки жилистые, со скрюченными пальцами. И весь
он  какой-то   нескладный,  надломленный,  в  засаленных  лосевых  штанах  и
хлопчатобумажной рубахе неопределенного цвета.
     --  Качи  --  кормилец,  --  задумчиво,  помолчав,  сказал.  Улукиткан,
протягивая руку к чайнику. -- Без него в тайге  все равно что без ног.  А те
две черные  собачонки, сами ничего найти не могут, даже свой след теряют, Их
и даром никому  не нужно...  А насчет белки  ты правду  сказал: густо была с
осени,  да ушла,  бросила  свои, грибные запасы, подалась ближе  к ельникам,
холода чует. Кочуй к ве