а, -- сказал он и
стал доставать из вьюка свою постель.
     -- Ты уверен?
     Он бросил постель на землю, взял меня за руку, повел к  тому месту, где
стоял.
     -- Слушай, хорошо слушай, сам, без меня догадаешься.
     Я напрягаю слух. Над седловиной чуть слышный, сонный лепет ручейка, еле
уловимый  шелест  зеленых  стлаников.  Да  еще слышится,  как, срывая нежные
ростки  ягеля,  олени  почмокивают губами:  по-по-по...  Нет, не нахожу я  в
ночных  звуках  объяснения  прогноза  старого  звенка.  Смотрю  на  небо  --
беспросветная,  ничего не говорящая сплошная темень.  Старик шутливо толкает
меня в бок рукой.
     --  Я же тебе сколько раз  говорил, да ты забыл: когда ночью ключ шумит
вверху -- значит дождя или  снега не жди. Эта худая туча скоро уйдет, и снег
перестанет.
     Мне грустно. В последний раз ночую я  у костра с этим  мудрым  старцем.
Видимо, это понимает и он.  Мы  так сроднились за эти годы,  стали настолько
близкими,  необходимыми друг другу, что просто еще не можем представить, как
разойдемся навсегда.
     Расстилаю спальный  мешок рядом  с  ним -- голова к  голове.  Улукиткан
набивает  олочи  сухой  мягкой болотной  травой,  чтобы  утром,  не  мешкая,
обуться.  Потом пододвигается  к  огню и сушит портянки. Вот  сидит рядом со
мной на  оленьей шкуре с поджатыми  под себя  ногами, маленький,  сухонький,
почти прозрачный, с иссеченным морщинами лицом.
     Вдруг ветер со всего размаха ударил по  костру  и осыпал  нас искристым
жаром, огненный вихрь взвился к небу. Улукиткан оторвался от дум, стряхнул с
полы горящие угольки, свернул портянки, засунул их Б олочи.
     -- Альгому вспомнил,  -- вздохнул он.  -- Там осталось детство и могилы
предков, их следы  на тропах. А тут, -- он кладет ладонь на  сердце,  -- тут
боль,  что ни  разу не вернулся к  этим родным местам. Птица вон как  далеко
улетает, но гнезда своего не забывает.
     -- У тебя еще есть время, побывай на своей родине.
     -- Никто  не  знает,  что будет завтра. Буду  жив -- утром  обязательно
пойду на самый верх перевала, может, с горы увижу Альгому.
     -- Меня возьмешь с собой? -- обрадовался я.
     -- Альгома  тебе -- чужое  горе, зачем  напрасно  маять ноги?.. Я пойду
наверх один. С  горы,  наверное, узнаю место, поклонюсь  ему. Может, боли  в
сердце  не  останется.  Старики никогда  не  думали, что  жизнь  эвенков так
изменится, вот бы сейчас встали, посмотрели, эко удивились бы.
     --  Ты  жалеешь  о  прошлом?  Думаешь,  эвенкам  хуже  оттого,  что они
перестали кочевать?
     Старик поежился, будто я разбередил его больное место.
     -- Об этом нечего жалеть. О другом думаю. Молодые забывают наши обычаи,
нужные людям, которые должны еще жить. Раньше у эвенка ничего не было только
для себя.  Еда, ружье, шкура,  снасти  -- бери, что  тебе  надо,  спрашивать
хозяина  было не  положено.  Никто никого не обманывал.  Ты сильный -- давай
больше. Добыл зверя -- тащи на стойбище,  дели всем  поровну. Рыбу поймал --
тоже  на  всех.  Только ему за добычу голову зверя и  шкуру  сверх его  доли
давали да еще  за удачу от всех ему доброе слово говорили. То был правильный
закон, закон тайги. Его никогда не должны забывать люди...
     -- Ты прав, такой закон нужен всем людям. Его создала жизнь, испытанная
в течение многих  веков, и без него вряд ли кочевники  дотянули  бы до наших
дней.
     -- У них не было бумаги, букв, чтобы писать слова, все обычаи держали в
голове. И школа  была  другая, которая показывала, как жить в тайге.  Каждый
проходил  ее,  учился  пускать  стрелу  по   зайцу,  настораживать   снасть,
подманивать  на  пикульку  кабаргу,  запирать берлоги. Потом  их  спрашивали
старики, как они научились это делать. Могут быть  кормильцами семьи или еще
надо  учиться. Не каждому  парнишке сразу везло назваться охотником. Поэтому
эвенки хорошо знали тайгу, сильные были и не искали другой жизни.
     Улукиткан задумался. Мы сидели молча. Я смотрел на его лицо, освещенное
трепетным пламенем, и  тоскливо думал о том,  как  мне  будет недоставать  в
жизни дружбы с этим мудрым старцем.
     -- Но в обычаях наших было и  такое, что не нужно  теперь, -- продолжал
Улукиткан.  -- Раньше  без этого  нельзя  было обойтись... Когда на стойбище
приходил  голод, мор,  когда даже самый сильный  не мог  добыть  еду,  тогда
слабым  старикам,  которые уже не  охотились,  кормились тем,  что  добывали
молодые, -- намекали, что они сделали свое в жизни: родили детей, научили их
всему, что сами умели  и знали,  и  теперь должны уйти из стойбища.  Хорошие
слова  говорили больным и калекам, советовали  и им уходить. Так нужно было,
чтобы  остальные  остались жить  и продолжали  род... Это был долг. Тех, кто
должен был  умереть, не уговаривали.  Уходили такие из чумов в  самую стужу,
без  огня и без  пищи, не жить уходили. Тогда этот закон был  правильным для
кочевников, его тоже сделала сама жизнь. Теперь он не нужен...
     -- Все это мне понятно  так же, как  и  твоя боль, что забываем хорошие
обычаи. Но согласись, Улукиткан, жить-то теперь стало лучше эвенкам?
     --  Ты правильно сказал.  Жить всем куда с добром стало. У каждого своя
изба, на стойбище есть и школа и больница, за товарами не надо далеко ходить
-- магазин  рядом. Кто побежит от такой жизни? Кочевать хорошо было  раньше,
когда в  лесу было много зверя,  ягод, птицы. А теперь  тайга  бедная стала.
Маток убивают,  телят  глушат,  ничего не  жалко,  будто  чужое! Неправильно
делают. Пошто  не  наказывают таких разбойников? Надо отобрать ружья у всех,
которые разоряют тайгу, не  смотрят, когда можно охотиться, когда нельзя, по
кому  можно стрелять, а кого нельзя трогать.  Таких даже пускать в  тайгу не
надо. -- Улукиткан хотел еще что-то сказать, но лишь безнадежно махнул рукой
и вдруг тихонько попросил: -- Давай маленько спирта, вот столько.  -- Старик
показывает кончик пальца.
     -- Ты же после спать не будешь.
     -- Ничего. Когда я думаю о тайге, сон все равно отлетает от меня. Спирт
съест боль сердца...
     Я достаю бутылку, лью тонкой струйкой в подставленную стариком кружку.
     -- Еще другую беду хочу сказать тебе, большую беду. Надо хорошо думать,
чтобы эвенки не уходили от своих стойбищ, где у них все есть. Чтобы они были
хозяевами тайги, умели жить в ней, больше пользы давали. А то молодые  бегут
от оленьих стад, от пушного промысла, будто в чужой стороне их радость, а не
тут.  Потому что в школах их учат не тому, что надо эвенку, и они, как марал
во время гона на рев охотничьей трубы, бегут из тайги в городскую жизнь и не
понимают,  что это  худо  -- бросать свое  стойбище, тайгу. -- Голос старика
звучал  все глуше, все тише,  видать, нелегко ему  высказывать эти давно его
мучающие думы о покинутой когда-то родной Альгоме, о судьбе своих сородичей.
     Разговор оборвался.  Тихие  дуновения  ветра  легонько  раздували синие
вспышки костра.  К полуночи воздух становится все более чистым  и  чутким. В
нем еле уловимый шорох  курумов, медленно сползающих с вершин в провалы.  На
юге  резко и  густо  синеет полоска льдистого  неба. Тонко пахнет  из ложбин
свежим  снегом.  Слышно,  как далеко внизу Утук ворчит,  срываясь  с гладких
валунов и убегая в темноту.
     Беру чайник,  шагаю к ручью. Иду  медленно, осторожно приминая сапогами
ягель,  чтобы  не растревожить  ночную тишь, полнее ощутить  безмолвие  гор.
Нагибаюсь  к  воде.  Она поет стеклянным  перезвоном,  таким чистым и ясным,
будто  неземным.  Набираю  полный  чайник,  но не  ухожу, стою на каменистом
бережку. Хочется разгадать, о  чем  так печально  поет ручеек.  О потерянном
лете?  Об увядших цветах  на  горных лужайках? Или это  его последняя песня,
перед  тем  как уснуть скованному стужей?  Как  жаль, что  мне непонятен его
язык.  А  вот если  позвать  Улукиткана,  он послушает  этот грустный  шепот
ручейка и непременно переведет его немой лепет на человеческий язык. Старику
все тут понятно, все доступно, это все его.
     Возвращаюсь к костру.
     -- Спать надо, -- говорит старик усталым голосом и, поднявшись на ноги,
осматривает все  еще  черное  небо.  -- Человеку  сон  прибавляет силы,  как
медведю -- голод, птице -- страх.
     Засыпая, я снова  и снова думал о том, что навсегда покидаю эти места и
что слова: Становой, Алданское нагорье, Джугджур, Селиткан,  Сага,  Шантари,
Ямбуй -- теперь будут звучать для меня как старинная, родная песня.

Прощай, Альгома!

     Пробудился  я внезапно  от  какого-то странного  прикосновения,  словно
кто-то сильно толкнул  меня снизу. Одновременно  откуда-то  из самой глубины
гор донесся затяжной приглушенный рокот. Казалось, где-то  рядом в седловине
ломались  скалы, падали вершины, сотрясая землю.  "Обвал", -- шевельнулось в
голове. Откидываю капюшон  спального  мешка.  Приподнимаюсь на руках.  Горит
костер, Улукиткан, тоже встревоженный, стоит несколько  поодаль от огня, без
шапки, прислушивается к затихающему в провалах гулу. С минуту мы находимся в
состоянии какой-то немой неподвижности.
     -- Чертям не спится, нашли время баловаться, -- сказал я, успокаиваясь.
     Из палатки выскочил полураздетый Василий Николаевич.
     Но уже все стихло. Прошел испуг. Без звезд не угадать времени.
     Теперь не уснуть. Я оделся. Сходил к ручью, умылся. Стал собираться.
     Улукиткан сидел у огня, будто забыл, что надо идти на хребет.
     -- Сердце  не спокойно, -- заговорил  он,  видимо,  продолжая  вечерний
разговор. -- Может, беда караулит меня за то,  что я не вернулся на Альгому.
-- Улукиткан кивнул головой  в сторону  чуть видневшихся в  темноте вершин и
стал не спеша собираться. Накинул на сухонькие плечи дошку. Она у него такая
старенькая, такая  поношенная, что кажется старше  хозяина. Он мог бы  давно
сменить ее на новую, но, видимо, не хочет расстаться с заплатами, с дырами и
пятнами, напоминающими ему пережитое.
     Василий Николаевич  разогрел  завтрак. Мы быстро  расправились  с  ним,
запили чаем  и были готовы покинуть  стоянку. Но  вокруг  еще темно.  Стоим,
ждем... Будто чья-то невидимая рука начала сдирать мрак с вершины Станового.
Из-за перевала, с южных теплых  склонов гор надвинулся сырой,  рыхлый туман,
лег на гребни грудью, да так и замер в грозной неподвижности.
     --  Однако,  пойдем, --  Улукиткан  проткнул  посохом  холодный воздух,
показав на голубеющий запад, -- ходить будем тихо, говорить не надо.
     Старик поправил на плечах  котомку,  связал ремешком лямки  на груди  и
зашагал к уже четко выступившим из мрака скалам.
     Идем  не  торопясь.  Улукиткан шагает  легко, как  настороженная  лань.
Безошибочно находит проходы, камня ногами не потревожит. Я не отстаю, ступаю
точно по  его следам.  За  все шесть лет наших с ним скитаний я всегда видел
Улукиткана идущим впереди. Все трудности и неожиданности пути в горах или по
болотам он брал на себя.
     -- Ты, наверное, думаешь, что старик сдурел, на какую гору лезет, чтобы
только  издали  посмотреть  на  Альгому?  --  неожиданно  повернулся ко  мне
Улукиткан.
     -- Зря говоришь так, наоборот -- завидую тебе,  что  ты  увидишь родные
места,  вспомнишь детство свое, которое так бережно  хранишь в душе. Я готов
подняться на две, на три такие горы, чтобы увидеть Кавказ, мой Кардоник, где
родился,  и так  же, как  ты, слишком  рано  и слишком  далеко ушел от своих
родных мест.
     --  Послушай старика, обязательно туда вернись,  посмотри из детства на
всю свою жизнь.
     И Улукиткан с таким участием посмотрел мне в глаза, что казалось, готов
он свернуть с этого пути,  забыть  про свою  Альгому и вести меня в  далекий
край горячего солнца, на мою родину.
     Утро  пасмурное. Тяжелые  тучи  плывут  беспрерывной  чередой  на юг  и
пропадают за рваным краем Станового.
     Мы  осторожно  шагаем  по шатким  плитам.  Все выше  и выше  в  тишину,
нарушаемую лишь нашим дыханием.
     Туман,  что  на  рассвете  завладел   Становым,   неожиданно  отступил,
бесшумно, как хищник,  сполз со склонов. Но еще долго там курились перевалы.
Ветер тянул  с неприветливого  севера, но  был  мягким и  даже  ласковым. Он
растревожил  темный свод неба, нависавший над  серыми  холмами, и мы увидели
между ними  голубеющие  прогалины. В них блеснуло  солнце. Исполинские  тени
вершин пали в провалы и чернели до самого горизонта.
     Дальше узкая щель, будто незажившая сабельная рана, развалившая  на две
части хребет. В ней холодно и сыро. Жутким кажется  в этой замшелой  глубине
одинокий крик ворона.
     За щелью, наверху, неширокая терраса, сплошь затянутая топкой тундрой и
окантованная с севера снежной каймой.
     --  Дальше воды  не будет, давай  тут попьем чаю, потом легче  идти, --
предложил я, заметив, как тяжело старик дышит и как никнет к земле его тело.
     Он  молча опустился на камень, с  кряхтеньем распрямил  уставшие  ноги,
долго развязывал  ремешок,  стягивающий  лямки на груди, и,  откинувшись  на
спину, уставился в синее небо невидящими глазами,  Я  собрал  охапку мелкого
сушняка,  разжег  костерок  между  двумя  камнями, поставил на  них  чайник.
Улукиткан  с  трудом  поднялся, подошел  к огню, таща  за  собой  котомку  и
бердану.
     --  Чаю  попьем, сразу  ходить  будем  наверх. Может, и правда, Альгому
увижу.
     За соседними развалинами послышался тревожный  крик кедровки. Улукиткан
насторожился.  Вслед  за   криком  птицы  оттуда  же  донесся  стук  камней,
приглушенный расстоянием.  "Что  бы  это  могло  быть?" -- Я привстал. Опять
стук. И вдруг как загремит!..
     Старик  схватил чайник  и  одним движением  выплеснул из  него  воду на
костер.  Приседая,  он  подал мне  знак  --  не  шевелиться, а  сам  горячо,
напряженно смотрит куда-то вправо. Нет и  следа усталости на его лице, в его
позе.
     Не глядя на меня, он вытягивает руку, выпрямляет палец.
     -- Зверь! -- чуть слышно шепчут его побелевшие губы.
     Я  слегка  приподнимаюсь. Ничего  не  вижу,  кроме  шишковатого пальца,
направленного в  сторону гребня.  Но вот что-то  огромное и живое попадает в
поле  зрения: "Сокжой!" (*Сокжой -- дикий северный  олень) Он появляется  из
провала  метрах в  полутораста  от  нас  и  стоит  весь  на  виду,  дескать,
любуйтесь!
     Зверь  молодой,  высокий,  темно-бурый.  На  тонких  и  стройных  ногах
праздничные  светлые  чулки.  Слегка  горбоносая  голова, с  белой  короной,
сплетенной из симметричных рогов, очень  подходит к его кажущемуся  коротким
туловищу. Взъерошенная  шерсть  на  спине выдает  его буйное настроение.  Он
стоит на  выступе из бурого камня,  щедро политый  солнечным светом  и четко
вырисованный на фоне голубого неба. Он  так красив и независим,  что  мы  не
можем оторвать от него взгляда, молча и недвижно, с волнением и любопытством
наблюдаем за ним.
     Вдруг  он весь  поворачивается  к провалу и,  замирая, бросает  в немое
пространство глухой, протяжный  рев -- явно  вызов. Но кому? Никого  нет.  А
зверь, угрожая, трясет  рогами, и  мы видим, как у  него  по округлой  спине
шевелятся бугры упругих  мышц.  Он бьет  копытом  по  плите и  снова  ревет,
наполняя эхом горы. Такое нельзя забыть.
     Легкий,  еле заметный  ветерок  нет-нет  да и налетит со стороны зверя.
Старик толкает меня в бок, показывает правее, на край ложбины.
     Там  неожиданно  появляется  из-за края излома, несколько ближе к  нам,
огромный куст рогов. Потом показывается голова с  круглыми  и злыми глазами,
обращенными к противнику, стоящему  на выступе. Это старый сокжой -- хор. Он
делает  неторопливый шаг из-за  камня  вперед, и  мы  видим  широкую  грудь,
разделенную  посередине   длинной  седой   гривой.  Опустив  низко   голову,
разгребает ногами мочажину и сильными  ударами  отбрасывает ее далеко назад.
Трясет  головой.  Издает  короткий, басистый  рык. За  ним на  краю  ложбины
появляются самки и, не обращая внимания на происходящее, начинают кормиться.
Их  девять,  с  молодняком. Им, видимо, уже надоели междоусобицы  быков и их
буйства. Брачная пора  у сокжоев прошла, но  самцы  все еще злобятся друг на
друга и при встречах бьются.
     Увидев  близко  самок, молодой  сокжой  было ринулся к  ним,  но  вдруг
остановился.  На него уже несся  разъяренный  хор. Звонко столкнулись  рога.
Сгорбились могучие спины. В  этом положении оба  зверя и замерли на какое-то
мгновение.
     Пар,  вырываясь из открытых  ртов и ноздрей, окутывал  морды дерущихся.
Протяжный рев расползался по ущельям, скалы басовито вторили ему. Мы видели,
как  по  бурой шкуре хора  пробежала дрожь, на ногах  вздулись  мышцы,  и  в
следующее   мгновение  он   всей  своей  геркулесовской   тушей  подался  на
противника.  Столкнул его  с  места,  стал  теснить к скату. Молодой  сокжой
оторвался  от него,  описал  полукруг и, нагнув низко голову, хотел  ударить
противника сбоку, но был старым принят точно  на рога. Слышится гулкий удар.
Еще более сильный удар -- и рога намертво переплелись.
     Теперь оба стали  яростно напирать друг на друга. Из-под копыт брызнула
щебенка,  загремели камни,  затрещал мелкий кустарник. Громче зашумело эхо в
скалах. Видно было, что им уже не расцепиться. Этого я и хотел. Обрадовался.
Наконец-то  я  пополню   свою  коллекцию  парой  черепов  диких  оленей   со
сцепленными навеки рогами -- этим редким даже в тайге чудом.
     Я протянул руку за карабином  и хотел было встать, но Улукиткан строгим
взглядом остановил меня. Он еще чего-то ждал.
     Молодой сокжой,  казалось, готов был сдаться, да разве расклинишь рога!
А хор свирепел. Развернувшись, он оттеснил соперника к обрыву, надвинулся на
него изо  всех  сил. Еще  рывок, и у  молодого подломились ноги, он  потерял
опору  и  начал  медленно  сползать  в  пропасть,  таща  на  своих  рогах  и
противника.  Тот спохватился,  уперся копытами в кромку,  но не  удержался и
тоже стал сползать  вниз. И  оба,  так  и не расцепившись,  покатились вниз.
Упали в пропасть?!
     Но не успели еще мы прийти в себя, как там внизу  протяжно заревел один
из  сокжоев.  Самки  всполошились. Раздавшийся из провала  стук  копыт  стал
приближаться.  Еще через минуту  послышалось прерывистое дыхание зверя  и на
площадку выскочил молодой сокжой. Он с разбега отбил двух самок и погнал их,
забирая все выше и выше, к боковому отрогу.
     И тут появился третий бык, выросший точно из-под земли. Худой, длинный,
шкура  в  свежих  латках от побоев. Хромой  на  заднюю ногу.  Видно,  крепко
досталось  ему в этот брачный  сезон. И теперь  он  не решается  вступить  в
конфликт  с быками, как говорится,  подбирает  то, что плохо  лежит. Вот он,
пригрозив рогами,  рявкнул на самок, повернул их  вправо и погнал  вниз, все
махом и махом...
     -- Такого  мои глаза еще не видели. А этот хромой, -- Улукиткан показал
рукой вниз,  --  там,  однако,  стоял, за  скалой. Хитрый, почти  всех самок
забрал...
     Мы развели костерок на прежнем месте, между двумя камнями, поставили на
них чайник  с  водой. И еще  долго  находились под впечатлением  увиденного.
Должен сказать, что, наблюдая за жизнью  диких животных  в  их  естественных
условиях, я всегда испытывал  величайшее  наслаждение,  несравненно большее,
чем во время удачной охоты на них.
     Наверху  нас встретил  порывистый  ветер.  Он налетал  волнами, холодил
лицо,  врывался под  одежду  и, уносясь дальше, пел  свою скорбную песню про
дикие горы, про стужу и скалы. Улукиткан торопился.
     Поднимались почти  по  прямой, в лоб,  к видневшимся  высоко  останцам,
охранявшим подступы  к вершине. Не по летам  старику был такой подъем, но он
упорно шел вперед, штурмом брал крутизну. У последнего снежника старик вдруг
остановился,  стащил с головы ушанку.  Может, тут ему почудилось, что  из-за
вершины ветер  донес  дыхание родного  края.  И в нем он уловил неповторимый
запах родового стойбища  Буты (*Буты -- некогда заселявший Алданское нагорье
эвенкийский   род,  из  которого  вышел   Улукиткан),  запах   елей,  болот,
прокопченных  чумов, которы