Григорий Анисимович Федосеев.
    Последний костер


 Изд: Новосибирское книжное издательство, 1971
 OCR&Spellcheck: Arch Stanton, mailarch@runbox.com, 26 jun 2001



 * ПОСЛЕДНИЙ КОСТЕР *


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


На поднебесной вершине

     Был конец сентября.
     Поседели грозные макушки гор. Укротили свой бег ручейки. Смолкли птицы,
и с мокрых камней уже не сходил хрусткий ледок.
     Тайга стояла суровая, погруженная в неразгаданные думы.
     Все чаще мирное  небо  мутили  мятежные  тучи -- вестники надвигающихся
холодов.
     Я только что вернулся с поля -- из глубоких безлюдных мест Приохотского
края.  За  шесть месяцев скитаний  по  тайге  я отвык от жилья, от пружинной
кровати,  от  комнатной духоты, от  всяких  распорядков дня, а главное -- от
работы за столом. Одичал. Но как и в прошлые годы, возвращаясь в "жилуху", в
таежный городок на Зее, я предвкушал ожидавшие меня радушие и гостеприимство
старенькой  Акимовны, моей квартирной хозяйки. У нее в  ветхой избе я снимал
горницу, где прожил много зим, не зная забот, как "у Христа  за  пазухой". Я
знал,  что ждет она меня с первых дней  заморозков,  с материнской  тревогой
бросается  к  оконцу, заслышав скрип  калитки,  или  дверям --  на  шорох  у
порожка.  Одинокая, давно  потерявшая мужа и  детей, она принимала меня  как
сына.
     Так было и в этот раз.
     Первый день  я просто привыкаю к комнате,  к обстановке, привожу себя в
порядок. Надо  непременно постричься,  сходить в  баню.  Вечером,  при свете
лампы, кое-что записать в дневник, последние дни я совсем его не открывал.
     Снимаю  с себя походную одежду, изрядно потрепанную, в латках, пахнущую
дымом кедровых костров, болотами, заплесневевшими ущельями, глухими таежными
дебрями. Акимовна свертывает мою одежду в тугой узел, выносит в кладовую, --
и сразу будто  не было холодных ночей у  костра, плаванья на резиновой лодке
через бурные пороги, звериных троп по кромкам скал.
     --  Ты,  поди, и  не заметил -- изба-то без тебя покосилась, валится на
глухую стену.  Подпереть  бы ее столбом,  она  бы  еще  подюжила, -- говорит
старушка, вернувшись в горницу.
     -- Вот ужо, Акимовна, немножко отогреюсь и  стену выпрямлю, заставлю ее
еще постоять, -- успокаиваю хозяйку.
     -- Пользы от меня никакой нет,  только беспокойство людям. Кто ее,  эту
старость, выдумал. -- И  Акимовна, утерев глаза краем фартука, прислонившись
плечом к дверному косяку, заботливо и ласково глядит на меня...
     Под вечер я отправился в штаб экспедиции. В кабинете главного  инженера
Кочубиевского  на  столе  --  карты, схемы  объектов  и маршрутов, последние
сводки  полевиков. Дела в экспедиции идут неважно. Год оказался тяжелым. Все
лето одолевали пожары. Они возникали в конце каждого  засушливого периода --
в лесу или в торфяных пластах марей, окутывая дымом огромные пространства. В
этот период ни  о  какой работе не могло быть и  речи. А за  пожарами, будто
нарочно,  от  Охотского моря наплывал надолго туман  с моросящим  дождем.  И
тогда ручьи, реки, болота,  захлебываясь водой, становились непроходимыми ни
для  людей, ни для оленей. И  так весь  полевой сезон: то  палит,  то мочит.
Из-за  этого  пять  подразделений  экспедиции еще находятся на незавершенных
объектах, маются, кто в тайге, кто на снежных вершинах или в зыбунах.
     Кудесники  из  метеослужбы  предвещают  на всю округу большие  холода с
затяжными буранами. Этого мы все боимся.  Человек-то еще как-нибудь выдюжит,
пересилит  себя,  как-то  приспособится  к  холоду,  а  у инструментов  есть
температурный  режим,  и никакие усилия  не заставят их работать  точно.  Мы
тайно надеемся, что метеослужба ошибается, это бывает с нею не так уж редко.
Но мы все-таки принимаем решение до начала предсказанной непогоды подкрепить
действующие подразделения техническим составом и опытными рабочими,  заранее
намечаем для них маршруты возможного отступления в жилые места.
     Все эти объекты находятся от штаба экспедиции, расположенного в городке
Зея,  на расстоянии  многих сотен километров, в таежной  глуши.  Решаем, что
завтра главный  инженер Кочубиевский с рабочим вылетит в Удское и попытается
посадить У-2 на одну  из речных кос на Мае,  близ устья речки Нимни.  Дальше
пешком  они  взберутся на  главную вершину левобережного  хребта,  где стоит
подразделение.  Инженеру Куцему  предложено к утру быть готовым  вылететь на
озеро Токо и оттуда на оленях  проследовать к реке Гонам -- к нивелировщикам
(*Нивелировщик -- специалист по нивелированию -- определению разности  высот
двух или нескольких точек земной поверхности (геодез.)), а затем посетить на
устье Ытымжи базисную партию.
     Завтра  же  вылетает Плоткин  --  помощник  начальника экспедиции --  к
астрономам,  на одну из вершин Станового, чтобы помочь им спуститься с гор в
случае, если ожидаемый буран затянется надолго.
     Наступили самые горячие -- последние -- дни полевого сезона.
     Из штаба расходились по домам поздно.
     Иду   не  торопясь,   один.   Холодно.   Пустынны  улицы.   Избы  стоят
нахохлившись,  как вороны в непогоду. Из труб валит дым. Прижимаясь к земле,
он туманит дорогу.  В темноте --  то справа,  то  слева лают собаки. Желтыми
глазами смотрят в ночь еще не  потухшие огни в оконцах, и в свете их  видно,
как  с  темного  неба  падают, порхая,  белые  пушинки снега. Они ложатся на
мерзлую  землю, но  порывы  ветра снова подхватывают  их, кружат в  воздухе.
Снежинки щекочут лицо. Первый снег почему-то всегда тревожит мне душу. Мысли
невольно  улетают  туда,  где  сейчас  в  горах на  пустынных  марях или  на
побережье будущего холодного моря наши люди не просто  работают, а бьются за
жизнь. Сколько новых забот и трудностей  принесет  им этот  первый снегопад,
кто-то  из них заблудится  в нем, может не  найти выхода,  не  добраться  до
селения.
     Шумит за  поселком  растревоженный  березник. В снежной мгле  ничего не
видать. Я ускоряю шаги, спешу к теплу. Знаю, не спит, ждет меня Акимовна.
     Дамка, наша дворовая собачонка, узнает меня издалека, обрадованно лает.
Я всегда  держу в  кармане какое-нибудь лакомство,  ради  него она и мерзнет
сейчас у калитки, поджидая  меня. Всякий раз из подворотни  она выкатывается
серым  клубком, во  весь  дух  несется ко мне,  бросается  на  грудь.  Затем
усаживается  на  задние лапы и  ждет угощения. Морда у нее подхалимская, она
облизывается сухим  языком, глаза  источают преданность. Я запускаю  руку  в
карман  куртки, издевательски долго шарю  в  нем,  пока Дамка нетерпеливо не
подает голоса.  Она на лету хватает кусок сахара,  хрустко давит  на зубах и
нежеваным вмиг проглатывает.
     В  избе  тепло.  Акимовна  сидит   за  горячим  самоваром,   пьет  чай.
Обрадовалась, встает из-за стола, смахивает фартуком пылинки со скамейки.
     -- Скучно одной-то? -- спрашиваю я, раздеваясь.
     -- Привычно. Да  и скучать не по чем и не по кому. К старости  дни, как
капли росы, схожи. Никаких радостей. Да и  вся-то жизнь сызмальства прошла в
нужде да в горе. А теперь одно утешение -- самовар. Разговорчивый он у меня.
Вона  послушай-ка...  -- Акимовна, не  торопясь, наливает и пододвигает  мне
стакан крепкого запашистого чая.
     Самовар  поет  уныло  свою  нескончаемую  песенку.  Старушка,  подперев
ладонью щеку,  слушает. Наверное, пенье самовара будит у нее воспоминания  о
пережитом.
     Ночью  я долго не мог уснуть. Вспомнил  своего проводника Улукиткана, с
кем делил тепло  костра  и пищу во время долгих походов  за последние  шесть
лет.  С  ним  я  расстался  два  месяца  назад,  в  надежде  еще  непременно
встретиться до моего окончательного отъезда из этих мест. Но пока встречи не
получилось. Старик добровольно  ушел на розыски затерявшегося  где-то  между
Гыным  и Юнамом,  в  самой глуши  Алданского  нагорья, нашего  строительного
подразделения. Найденных  им людей давно  вывезли самолетом.  А он, бедняга,
все еще где-то мается в обратном пути на оленях.
     Вероятно, это  тоже его  последний маршрут в нашей экспедиции,  а может
быть, и последний в его жизни. Ведь ему уже девятый десяток.
     Давно бы пора ему прибыть на базу партии, а его все нет. Не  заболел ли
в  пути? Может,  оленей растерял:  осенью  животные жадны до грибов,  уходят
ночью далеко от стоянки. Да мало ли что может случиться в тайге с человеком,
которому  перевалило за восемьдесят.  Вот  и  болит сердце  за старика.  Зря
отпустили  одного, да ведь  его не  отговоришь, особенно когда  надо кому-то
помочь, -- чужое горе он считает своим, так уж привык жить.
     Всю  ночь  надоедливо  хлопала  одна  из  старых ставен,  гулко  шумели
деревья.
     Перед рассветом отправляюсь в штаб. Поселок уже пробудился.  В морозном
воздухе отчетливо слышны  все  звуки -- собачий лай, хлопанье дверей,  скрип
снега под ногами.
     В  штабе экспедиции  меня  ожидали  телеграммы  от  начальников партий.
Ночной снегопад породил у всех  полевиков тревогу. На наше счастье, буран не
разыгрался, ушел в глубь материка. Я вижу в окно, как из-за пологих заречных
хребтов  торжественно поднимается  солнце,  окропляя золотым светом деревья,
крыши изб, сугробы. День обещает быть ясным, безветренным.
     В одной из радиограмм сообщалось: "Улукиткан вернулся на  базу. Здоров.
Просится домой. У меня возражений нет. Сипотенко".
     Я почувствовал, что не  могу  уехать,  не  повидавшись  со стариком, не
обняв его на прощанье, не выслушав его мудрых напутственных слов. Со щемящей
болью  подумал я, что, наверное, уже  не  бывать мне  больше в  этих суровых
нагорьях,  не бродить по  здешней тайге,  не  купаться в ледяных потоках, не
скрадывать   снежных  баранов.   И  неодолимо  захотелось   вернуться  туда,
взобраться на одну из вершин великого водораздела,  еще раз с орлиной высоты
взглянуть  на безбрежное царство тайги и болот,  комариного  гуда и птичьего
многоголосья, где шесть лет и зим скитались мы с Улукитканом, где я оставлял
часть  себя,  своей  жизни.  Мне  захотелось  поклониться  могилам  погибших
товарищей, кому не суждено было вернуться с нами из этих безлюдных мест.  Их
много. Они остались на Шантарских островах, на Селикане, под гольцами Сага и
Ямбуй, на  безымянных холмах Алданского нагорья. Но  они  увековечили себя в
славе советских геодезистов и топографов: на карте родины появились данные о
дотоле не изведанных и не меренных пространствах нашей земли...
     Я уже не мог освободиться от желания  повидаться с Улукитканом, еще раз
увидеть край, ставший мне навсегда родным.
     Через час все было обговорено: с давним спутником Василием Николаевичем
Мищенко я лечу на вертолете к астрономам вместо Плоткина и там, где Утукская
тропа, идущая с  озера Токо  в Зейские  покати, пересекает  Становой хребет,
дождусь   старика.  Это  единственная  тропа,  по  которой  Улукиткан  может
вернуться в свое стойбище. Чуть  раньше нас вылетит в Удское и далее на реку
Мая  главный инженер Кочубиевский. Инженер Михаил Михайлович Куций уже отбыл
да озеро Токо.
     Наши топографы,  узнав,  что я  встречусь  со  знаменитым  проводником,
подсунули  мне  выкопировки  с  листов  будущей карты, чтобы  Улукиткан  мог
просмотреть и уточнить  названия  рек, озер,  урочищ южного  края Алданского
нагорья.  Улукиткан единственный  человек,  кто  досконально знает все это и
бережно хранит в своей памяти.
     По рации вызываю Улукиткана к микрофону. Говорю медленно, раздельно:
     --  Рад  твоему возвращению. Можешь ехать  домой. Я  хочу  вылететь  на
Утукский  перевал, чтобы встретиться с  тобою и попрощаться. Когда ты будешь
там?
     -- Зачем  прощаться, -- слышу его кроткий голос. -- Может, еще раз наши
тропы сойдутся... Мне надо  мало-мало чинить обутки, штаны, надо оленям один
день отдыхать. Однако, на перевале буду завтра на закате солнца.
     На  том и порешили. Я  попросил начальника партии выдать старику зимнюю
спецовку, хотя знаю, что он все равно ее не наденет, спрячет в потку (*Потка
-- вьючная оленья  сумка) и кому-нибудь  подарит  на  стойбище,  а сам будет
мерзнуть в своей старенькой дошке и латаных олочках.
     В  штабе  экспедиции  людно. Вернувшиеся  с  поля  подразделения  сдают
материалы, снаряжение. Много  восторженных встреч, смеха.  Кто-то с утра уже
приложился к стопке и теперь,  распахнув свою истосковавшуюся по людям душу,
обнимается со всеми.
     У меня  в  кабинете  последнее  совещание.  Еще  раз проверяем,  все ли
предусмотрено  на случай  затяжных буранов, обеспечены ли  всем  необходимым
задержавшиеся в поле подразделения.
     Домой пришел рано.
     --  Акимовна,  доставай-ка  из кладовой мою  одежонку,  завтра улетаю в
горы, -- заявил я, входя в избу.
     Старушка удрученно всплеснула руками:
     -- Господь с тобою, не успел отогреться, опять в тайгу. Надолго?
     -- Думаю,  не  задержусь.  К воскресенью вернусь,  если будут гречишные
блины.
     -- О чем  разговор,  блины  хоть сегодня.  Да разве  в  этом  дело,  --
ворчливо увещевала Акимовна. -- Ведь,  того и гляди, завьюжит, а человек  не
волен над бураном, долго ли с бедой столкнуться...
     -- Ничего  не случится,  Акимовна, я  же  там буду не впервой. А насчет
блинов говорю серьезно -- в воскресенье.
     -- Да ну  тебя с блинами... -- И, махнув сердито рукой, она отправилась
в кладовую за моей походной амуницией.
     Василий Николаевич Мищенко, с которым мы завтра рано утром отправимся в
горы,  мой  давнишний спутник  и однокашник. Более  пятнадцати лет  мы с ним
неразлучны в тайге. Встретились в 1938 году, когда я занимался исследованием
Центральной  части  Восточного Саяна, и  с тех  пор делим  пополам радости и
невзгоды  скитальческой  жизни.  Я  знаю, что  и  для этой  поездки  Василий
Николаевич  все  подготовит  как  надо  и  утром  явится  ко  мне  в  полном
снаряжении.
     Поздно ночью пришел Плоткин, сообщил, что Кочубиевский высадился на Мае
в двух километрах  выше  устья Нимни и  что Куций завтра выходит на оленях с
озера Токо к Гонаму. Теперь бы с  неделю погоды,  только  с неделю,  и  наша
экспедиция полностью завершит все свои работы. С этими мыслями я и уснул.
     ...Пробудился рано. Оделся, вышел на улицу.  Еще темно. Крепко морозит.
Седой туман окутал  заиндевевшие избы,  поникшие  деревья,  лег на землю.  В
застывшей мгле чуть светится дрожащий в соседней избе тусклый огонек. Где-то
за рекой басом лает старый пес.
     Акимовна рано затопила печь, чем-то  очень вкусным  пахнет из кухни.  Я
упаковываю свои  вещи. А вот  и Василий Николаевич. У него уже  все в полной
готовности. Садимся завтракать.
     --  Ох, не  к  добру  вы затеяли  эту поездку,  --  бурчит Акимовна. --
Вечером передавали  по радио, что ожидается буран. Переждали бы его дома,  в
тепле.
     --  У нас нет  времени пережидать. Того и гляди,  в зиму завьюжит, хуже
будет, -- отвечает Василий Николаевич, принимаясь за горячую шанежку.
     Позавтракав,  выходим  на улицу.  Пора бы ехать на  аэродром, но кругом
такой   туман,   что  нечего  и  думать   о  быстром  вылете.  Мгла  кажется
нескончаемой,  затаившейся  на  всем  пустынном пространстве.  Вдруг  где-то
лениво кукарекнул  петух. Проскрипели  чьи-то шаги по  дороге. Дамка, зевая,
вылезла из  конуры,  потянулась. По ее  настроению, по веселым  глазам можно
предположить, что она, шельма, чует хорошую погоду.
     В восемь часов пришла за нами машина.
     Туман  долго  еще висел над  аэродромом.  Только во второй половине дня
машина получила разрешение подняться в воздух.
     Чихнул  мотор.  Вертолет, как норовистая  лошадь,  откинул  высоко свой
хвост.  Стал набирать  высоту.  Я  гляжу  в иллюминатор.  Над  нами чистое и
удивительно  прозрачное небо, какое  бывает  после первого  снегопада. Внизу
глубокие распадки, ущелья, ложки -- морщинистое лицо земли. Наплывает  океан
темной,  бескрайней тайги,  местами разреженной  буреломом,  в  серых латках
старых гарей,  с четко  выкроенными озерами, с витиеватыми прожилками речек.
По  заснеженной  земле  легко  скользит синяя тень вертолета.  А  за  лесами
поднимаются пологие гряды заснеженных гор.  За  ними  зыбкие дали Станового,
пленившие пытливое воображение своей таинственностью и недоступностью.
     Летим прямым курсом к Утукскому перевалу.  Залитый солнцем Становой все
отчетливее  вырисовывается  синими  хребтами,  конусами  безымянных  вершин,
заслоняя небо.
     За первыми грядами  отрогов поднялись  крутые откосы  главного  хребта,
хаос скал и ломаная линия главного водораздела. Вертолет обходит цирк слева,
падает в перевальную щель и не торопясь, осторожно, пролетает ее руслом. Все
дно  щели  хорошо  просматривается. Мы ищем глазами  дымок  костра, палатку,
пасущихся  оленей.  Но увы, никого нигде не видно. Значит,  Улукиткан еще не
успел достичь перевала.
     Под нами -- главное русло пенистого Утука меж  черными скалами. И  тут,
видимо, нет  Улукиткана. Он бы, услышав гул мотора, дал о себе знать. Но  ни
дыма костра, ни палатки и здесь  не  видно. Только остроглавые скалы-останцы
безмолвно следят за нами из лесных чащ.
     Поворачиваем назад к перевалу. Мы с Василием Николаевичем не отрываемся
от иллюминаторов. Стараемся  ничего не пропустить на земле. Почему старик не
приехал? Ведь он обещал быть на перевале еще вчера вечером.
     Приземляемся на краю  перевальной седловины,  в  том месте, где  оленья
тропа выходит сюда  из  Утукского ущелья. Пока  я наскоро  развожу костер  и
готовлю  чай,  летчики  помогают  Василию  Николаевичу поставить  палатку  и
разобрать груз. Они с удовольствием остались бы с нами здесь поохотиться, но
должны вернуться на базу.
     День  теплый,  по-осеннему мягкий  и  тихий.  Нависающие над седловиной
древние скалы  греют на солнце  свои  каменные  бедра. В  вечереющей  синеве
дремлют  многовековые вершины отрогов. В  воздухе густой стланиковый настой.
Он настолько чист, настолько приятен, что, кажется, не дышишь, а пьешь его.
     До  гольца, где находятся наши  астрономы,  совсем недалеко,  часа  три
ходьбы пешком. Не знаю, что делатъ:  дождаться Улукиткана и завтра подняться
к астрономам или, не откладывая, сделать это сегодня?
     --  Улукиткан,  видимо, сегодня не придет, отправлюсь-ка к  ребятам  на
голец, --  говорю я. -- Тут, на седловине, без старика делать нечего. Что ты
посоветуешь, Василий?
     -- Резонно,  еще  и потому, что завтра надо будет топать туда пешком, а
сегодня за десять  минут могут доставить  на вертолете, -- он  вопросительно
смотрит на летчиков.
     -- За нами дело не станет, можем залететь, -- отвечают пилоты.
     -- Нынче у астрономов  ночь будет жаркая,  ишь  как вычистило небо,  --
замечает Мищенко, оглядев синеву над горами.
     Я  беру  легкий спальный  мешок,  укладываю его  в  рюкзак. Прощаюсь  с
Василием Николаевичем, обещаю завтра рано вернуться.
     Мы  снова  над хребтом. Слева Алданское  нагорье,  впаянное в  мглистую
синеву   безбрежного   пространства.  Оно  для  меня  --  прошлое.  Вряд  ли
когда-нибудь судьба занесет меня в этот суровый край.
     Справа и слева высятся вершины, без зелени, без жизни -- тупые каменные
боги. Из-за них как-то неожиданно показался богатырь-голец. Он крут, опоясан
багровыми скалами. Его вершина  заснежена только с северной стороны,  отчего
голец будто в белой папахе, лихо сдвинутой на затылок, с белыми эполетами на
плечах. Он  господствует  над обширной  округой,  виден  издалека,  со  всех
сторон. К нему наш путь.
     Голец -- центральная вершина Станового, великого северного водораздела.
Под ним чернеют цирки -- гранитные пасти. Из них  берут  свое начало  многие
речки.
     Чем  ближе  мы  подлетаем,  тем  выше  поднимается  голец  над  темными
пропастями,  окруженными  отвесными  скалами.  Неожиданно под самой  папахой
гольца  появляется  сигнальный  дымок,  явно  предназначенный  для  нас.  Мы
приближаемся.  Видим  палатку на  крошечной террасе, почти на  самой макушке
гольца. А вот и люди.  Они неистово машут нам