арством,  -- на пнях белые папахи, на  березах висячие
кружева инея, коряги превращены в снежные  хоромы, под стланиковыми навесами
таинственные  пещеры.  Старик   бережно  обходит  хрупкие  творения  ночного
снегопада.
     Опытные глаза охотника ничего не пропускают.  На свежем снежном покрове
читают  они  предутренние  следы  лесных  обитателей.  Вот  мышь, крошечное,
беспокойное  существо,  выскочила из норки  поглядеть на  заснеженный мир и,
пробегая к  соседке,  настрочила  малюсенькими лапками стежку. А  это  дикий
олень,  спускаясь  в береговой ельник на кормежку,  взбил  сильными копытами
белизну  переновы,  по  пути развалил  своей огромной  тушей легкие  снежные
надстройки. Вот следы горностая, в поисках пищи этот хищник шнырял по темным
закоулкам стланика, взбирался на валежины, чтобы осмотреться, принюхаться, и
бежал дальше, голодный, злой.
     Из распадка,  к которому подошел  Улукиткан, донесся еле уловимый звук.
Старик остановился, напряг слух и зрение. "А где же  Пакет? Почему не подает
голоса, оглох,  что ли?" -- подумал охотник и зашагал к густой лиственничной
чаще, откуда донесся непонятный звук.
     На спуске в ложок  он увидел след недавно  пробежавшей белки.  "Это она
цокнул а, больше некому".
     Улукиткан неторопливо вложил в бердану беличий заряд. Протер  рукавицей
глаза  и,  сторожко  шагая,  всматривался  в  просвеченные  солнцем  вершины
лиственниц, ища  среди  веток живой темный комочек.  А белке прижаться бы  к
стволу,  затаиться,  выждать,  когда  охотник  пройдет  мимо,  так  нет,  не
утерпела,  запрыгала,  защелкала  на  весь  лес,  похваляясь,   что  она  на
недосягаемой высоте.
     "Вот я сейчас и сшибу тебя, глупая!" -- усмехнулся Улукиткан, прислоняя
ружье к стволу дерева и прижимая к щеке приклад.
     Но целился  долго,  не  мог поймать  зверька  на мушку. "Лешаковы руки,
дрожат, не враз  прицелишься",  -- горько  подумал  Улукиткан. А  белка пуще
дразнится:  щик... щик... щик...  Насмехается над стариком:  то  припадет  к
сучку так, что  и не заметишь  ее, то  вернется по вершине  или повиснет  на
тонкой веточке.
     Грохнул выстрел...
     Белка спохватилась, поняла, шутки плохи, надо удирать. И пошла  верхом,
с ветки  на  ветку,  с дерева  на  дерево,  пугливо  озираясь  на  охотника.
Редколесье пробежала  по "полу" и снова пошла по деревьям, скрылась в темной
глубине берегового ельника.
     Улукиткан  опустил  дымящийся  ствол  берданы,  прислонился  плечом   к
лиственнице и  незрячими глазами посмотрел вслед  убежавшей  белке. Плюнул с
досады. "Глаза обманывать стали, на что годится!"
     Но  отступаться и не  подумал,  такого еще  не  бывало.  Пошел догонять
белку.
     И хотя  белка удирала  по  вершинам деревьев, больше не подавая голоса,
Улукиткан шел уверенно следом  за нею. С  веток, по  которым она прыгала, на
свежий  снег сыпалась содранная коготками  зверька кора, хвоя" сбитые мелкие
лиственничные шишки.  На  перенове все  это хорошо  заметно.  "Не уйти тебе,
пышнохвостая..."
     У  ельника старик  постоял, послушал, глянул в зеленую темень хвои, где
спряталась белка. Улукиткан подобрался к толстой ели, стукнул о ствол дерева
прикладом  берданы, и тотчас же  вверху среди кроны метнулся темный комочек,
белка  замерла,   беспокойно  подергивая  пушистым  хвостом.  "Теперь-то  не
уйдешь!" -- пригрозил Улукиткан, поднимая бердану.
     В этот момент издали донесся лай собаки, злобный, напористый.
     Старик опустил ружье, стащил  с головы  шапку, повернулся правым ухом в
ту  сторону.  "Не  на белку лает.  Неужто берлогу нашел?..  Но  какому дурню
медведю взбредет в башку устраивать берлогу на солнцепеке?"
     А лай становился все яростнее, настойчивее.
     Забыв  про белку,  -- сейчас  дорога каждая минута,  -- старик направил
лыжи на лай и пошел резво срезать пологие края увалов. И снова был недоволен
собой: "Будто быстро иду, а расстояние не сокращается, топчусь на месте, как
глухарь на току". А тут еще котомке неловко на спине, вроде бы  и веса в ней
немного, а плечи оттягивает. "Все теперь тебе не ладно!" -- ворчал старик.
     А яркие солнечные лучи били ему в лицо; ожил, проснулся лес, протягивая
ветви  навстречу солнцу;  защебетали синицы,  запикали  поползни;  горластая
желна перекрыла их своим криком.
     И  вот  Улукиткан  увидел  на  свежей  белизне   парный  след,  глубоко
вдавленный в снег.  Остановился, нагнулся, ощупал  пальцами круглые  пятачки
следа и даже заулыбался. "Недавно пробежал. Ишь как торопится, что ни прыжок
-- сажень! А вот и  след Пакета, почти рядом бежал". -- Старику стало легко,
будто  не  было котомки  за плечами  и  ноги вновь  обрели  давно утраченную
упругость и быстроту. "Скорей, скорей надо! -- подстегивал он себя. -- А то,
чего доброго, скроется зверушка, уйдет, не догонишь такую удачу".
     Откуда-то  издалека пришел черный  гость,  редкий  в  Зейской  тайге, в
дорогой шубе. "За ним неделю можно идти -- не устанешь". Пожалуй, впервые за
всю жизнь он идет по горячему следу такой  ценной добычи -- черного  соболя.
Сколько лет он мечтал, сколько ждал такой встречи! Никак нельзя ее упустить.
Ноги  бы только  не  подвели, глаз не обманул. Лай Пакета, слитый  с  лесным
гулом, становился  все ближе,  все громче. Глаза  перестали  искать проходы,
старик бежал напролом,  руша  снежные мосты,  гроты, башни.  Откуда  и  сила
взялась!  Стало  жарко.   Из-под   ушанки  потекли   горячие  ручейки  пота.
Остановился передохнуть, хватил ртом  горсть снежку, расстегнул на всю грудь
дошку. И дальше...
     Лай уже совсем  рядом, в ложке с крутым спуском, в густой лиственничной
чаще. Улукиткан  притормозил лыжи, немножко  отдышался.  Разъяренный  Пакет,
задрав  морду, облаивал толстую сосну. Улукиткан,  не  таясь, вышел из чащи.
Осмотрел просвеченную  солнцем  крону дерева  -- никого не увидел.  Зашел  с
другой  стороны  --  то  же  самое.  Сосна старая,  вся издолблена  дятлами,
полузасохшая.  Он подошел к ней, легонько стукнул посошком по стволу. Тотчас
же изнутри донеслось злобное ворчание.
     На высоте поднятой вверх руки, с солнечной  стороны,  старик увидел  на
стволе сосны отверстие. На этом месте когда-то был сук, он сгнил, отвалился,
и образовалось дупло, служившее зверьку убежищем. Тут он  отлеживался  после
ночной охоты и сытной трапезы или спасался  от затяжных зимних буранов. Сюда
зверь  и торопился, спасаясь от  собаки.  И, наверное, сейчас, сидя в дупле,
считал себя вне опасности.
     Улукиткан  осмотрел  и ощупал корни  старого дерева,  лежащие  почти на
поверхности  россыпушки, --  нет  ли где внизу выхода из дупла.  Не торопясь
достал топор, срубил сук подходящей толщины, вытесал из него чурку и заткнул
ею  отверстие  в  стволе  сосны.  Убедившись,  что  зверек  надежно  заперт,
Улукиткан разжег костер, набил снегом чайник и повесил его над огнем. К нему
подошел успокоившийся Пакет, довольный улегся возле него  и  долго смотрел в
лицо  старика ласковым, преданным взглядом. Но  пока Улукиткан  не спеша пил
чай, собака осторожно  следила и за дуплом. Малейшее движение, шорох в дупле
заставляли  Пакета упруго  вскакивать, кидаться к  сосне и, наскакивая на ее
ствол, заливаться неистовым лаем.
     Пакет считался беспородной собакой, хотя его мать, злая бродячая сучка,
была чистокровной эвенкийской лайкой. Она не любила суетливую жизнь людского
стойбища,  собак  -- обленившихся пустолаек,  уходила в тайгу на все  лето и
осень до начала пушного сезона. В постоянной заботе о пище она  скиталась по
марям и болотам и там иногда ее видели с выводком щенят. Но возвращалась она
в стойбище  одна, будто не желая обрекать  потомство  на скудную жизнь среди
людей.
     И  вот  однажды  из  тайги  она  привела трехмесячного сына, одного  из
большого помета. Улукиткан решил, что собака  не зря это сделала. Взял щенка
и назвал его Пакетом. Не ошибся старик.
     Мать  не  наградила  сына породистыми  качествами: ни острыми  стоячими
ушами, ни  лисьим,  длинным  и пушистым хвостом, --  зато  передала  ему дар
промысловой собаки.  Неутомимые в  упряжке и погоне  за крупным зверем ноги,
великолепное чутье  и  беспредельная преданность  хозяину  выгодно  отличали
Пакета от всех других собак  стойбища. Он азартно работал по соболю,  белке,
был неустрашим в схватке с медведем. Улукиткан дорожил им.
     Напившись чаю, старик, все так же не торопясь,  подошел к  сосне и стал
обушком топора простукивать со  всех сторон  ствол.  По звуку  старик  легко
определил более тонкую стенку  и в том месте  прорубил еще одну дыру внутрь,
довольно широкую, чтобы свободно пролезла рука. Потревоженный стуком, зверек
забился в самый верх дупла, и оттуда доносилось его угрожающее ворчание.
     Улукиткан  достал из-за  пазухи  трубку.  Затем  надел  на  левую  руку
замшевую рукавицу, опробовал  пальцы:  можно  ли ими сделать мертвую хватку.
Просунув в вырубленное отверстие руку в  рукавице и усевшись возле сосны, он
стал  вдувать едкий махорочный  дым  в дупло.  Притихший было  зверек  снова
заметался, яростно тряс зубами  затычку и,  не  находя выхода,  бросался  по
дуплу вниз и вверх, но не приближался к руке охотника.
     А Улукиткан беспрерывно курил. Дым, накапливаясь вверху дупла,  удушьем
теснил зверька вниз. Соболь чуял: именно там, внизу, где пробивается в дупло
полоска  дневного света, его  и подкарауливает опасность,  но дым становился
все нестерпимей.
     Старик  в  третий раз  набил  трубку,  когда  соболь осторожно  лапками
коснулся  его  рукавицы  и  тотчас  пугливо  отпрянул.  "Ишь,  пугается!" --
усмехнулся охотник,  пуская  в  дупло очередную порцию  дыма. Он слышал, как
зверек спустился к самому отверстию и замер, готовый на все. Улукиткан знал,
что в минуту  грозящей ему опасности этот маленький хищник становится крайне
озлобленным и сильным, может постоять за себя перед любым противником.
     Поэтому  Улукиткан,  отложив еще  дымящуюся  трубку, встал поудобнее на
колени,  приготовился к схватке. Соболь яростно заворчал почти  у самой руки
Улукиткана. Табачный дым прижимал  его  к человеческому  запаху. Соболь  уже
касался задними лапками  рукавицы,  продолжая цепляться  передними за стенку
дупла. У старика перехватило дыхание. Еще две-три секунды -- и из  отверстия
послышался  яростный писк,  хриплое дыхание  зверька. Соболь, схваченный  за
горло, забился в руке Улукиткана.
     Старик  осторожно вытащил из дупла извивающийся черный пушистый клубок.
Зверек неистово царапался задними лапками, задыхаясь, злобно фыркал  в  лицо
охотнику. А  Улукиткан стоял и глядел на добычу, словно завороженный. Ничего
подобного он не видел в своей жизни.
     Он повернул соболя черной  спиной  к солнцу, и точно  кто-то брызнул по
ней  серебром!  А черная шерсть на ярком свете казалась еще  черней. "Казак!
(*Казак  --  высший  сорт  соболя)  Вот  повезло на старости  лет!  Выходит,
неправда,  что счастье в старости совсем покидает человека.  Ишь, как хорошо
получилось!  Эко удивится Басиль!". И,  продолжая любоваться соболем, старик
уже  представил,  как  он  вернется  в стойбище,  поднимется  по  деревянным
ступенькам  в лавку,  как  положит на  стойку "казака" и  как  ахнут  все от
удивления.
     Он протянул  руку  с соболем к  Пакету, чтобы пес  лучше запомнил запах
драгоценного меха.  Но соболь,  как-то изловчившись, чиркнул собаку  острыми
зубами  по морде. Пакет с  визгом отскочил, но в следующее мгновенье яростно
бросился  к зверьку,  сбил  старика  с  ног. Падая на россыпь, Улукиткан  не
удержал  драгоценную  добычу. Соболь мелькнул в воздухе черной молнией, упал
на снег и огромными прыжками устремился к леску. Пакет кинулся следом...
     Улукиткан  вскочил,  схватил  бердану, но увидел  лишь  горбатую  тень,
скользящую по снежной белизне, и  бегущего  за нею Пакета... Отбросив ружье,
он прикрыл  ладонями лицо и долго стоял,  беспомощно сгорбившись, маленький,
тщедушный.  Он проклинал свои костлявые руки, свою старость. Присев на пень,
он, сам не зная почему, достал из кармана лепешку, отломил маленький кусочек
и, положив в рот, стал лениво жевать. Сердце его ныло от обиды, в руках  еще
не унялась дрожь.
     Он  тоскливо осмотрелся вокруг. Перед ним была все та  же, запорошенная
снегом,  в сказочном убранстве, тайга, необыкновенно ласковое солнце и такое
синее небо, хоть пей  его. Где-то в чаще одинокий дятел  дробил своим стуком
тишину, какая-то  крохотная птаха, наверно,  синичка, пыталась  сложить свой
незамысловатый мотив.  И ветерок покачивал нагретый зимний воздух. И старику
вроде полегчало, обида отлегла от сердца.
     "Да  что  я, в  самом деле,  совсем никудышный,  чтоб из-за соболя  так
расстраиваться! Значит, не суждено мне было его добыть.  Старость тут ни при
чем".
     Он  поднял  и закинул за плечо бердану. Ясно, что теперь соболь  тут не
задержится, уйдет далеко. "Не буду больше испытывать на нем свое счастье".
     Старик подошел к береговому обрыву. Дальше, за Аргой,  лежала бугристая
равнина, сглаженная к горизонту белизной снегов.  На  ней кое-где были видны
узкие полосы ельников, будто черные шрамы земли. "Там Наверняка белка живет,
ее места",  -- подумал Улукиткан и уже  хотел  было спуститься  на реку, как
где-то слева послышался треск сучка под чьей-то ногой.
     "Зверь!"  -- заключил  Улукиткан  и  круто повернул  лыжи в направлении
этого звука, потянул свой след к чуть видневшейся сквозь морозную мглу пади.
     Шел он  осторожно,  то крался  по  кустарникам,  низко  пригибаясь,  то
укрывался за толстыми стволами лиственниц. Совсем  близко послышался тот  же
треск.  Охотник огляделся  по сторонам -- никого  не видно.  Вокруг глубокая
морозная тишь.
     Улукиткан взобрался на мысок и, прижавшись к дереву, огляделся. Впереди
редкой, темной  полосой  начинался  сосновый  бор. Правее  его  по  падям  и
заснеженным   холмам   простиралась   старая  гарь.  Улукиткан   внимательно
всматривался в гарь, в подлесок, но ничего не мог различить.
     "Лет  десять назад  --  враз  бы увидел,  а  теперь  лешевы  глаза хоть
выколи!"
     И  вдруг слева, совсем близко,  послышался  скрип  снега  под  чьими-то
тяжелыми  шагами.  Улукиткан   глянул  туда  и  сильнее  прижался  к  сосне:
"Сохатый!"  Вот  он весь повернулся к охотнику, прислушался,  навострив уши.
Что-то, видимо, встревожило его.
     Улукиткан, пожалуй,  еще не  видел в жизни такого огромного зверя. Весь
облитый солнечным  светом, он казался  прямо-таки великаном. Темной масти, а
спина совсем  черная.  На голове  корона  широченных рожищ.  Могучая  грудь.
"Однако, жирен!" -- дивился старик, примериваясь глазом к зверю, от которого
его отделяли слева  по увалу  редкий  ольшаник,  а  справа падь,  заваленная
упавшими стволами сгоревших деревьев. Место неудобное для скрадывания, земля
завалена  сухими сучьями,  малейшая  неосторожность  --  и  прощай добыча! У
сохатого отличный слух и хорошее  чутье, но зрение неважное. Он житель леса,
а в лесу видимость  короткая, и у сохатого выработалась как бы близорукость,
в отличие  от  обитателей  открытых мест,  степей и  гор,  где  зрение имеет
первостепенное  значение.  В  двух  сотнях  шагов вряд  ли  сохатый  отличит
человека  от пня, зато  шаги он  услышит за версту. И все же Улукиткан решил
подобраться к зверю по гари.
     Пятясь задом, он спустился с мыска, скатился к  реке. Достал из котомки
длинные чехлы, сшитые  из  собачьих шкур шерстью  наружу, натянул их на свои
широкие лыжи. Зимою  в тихую погоду только в них и скрадешь зверя -- собачья
шерсть глушит под лыжами шорох снега.
     Воздух  неподвижно висел  над разогретым лесом  -- это  для  скрада  не
очень-то хорошо. Старик сбросил с плеч котомку --  лишняя тяжесть ни к чему.
Затянул потуже ремень на животе и подоткнул под него полы дошки, чтобы ногам
было свободнее шагать. Еще раз оглядел гарь, усеянную  мертвыми деревьями. И
бесшумно двинулся вперед.
     Вот  и выскорь,  замеченная  с  мыска,  -- старая  лиственница,  падая,
подняла своими могучими корнями большой пласт земли, точно щит, поставленный
на ребро. Надо добраться  до  него  -- и можно стрелять. Слышно,  как лениво
шагает зверь по снегу, как  с  треском ломает тальник и  смачно жует молодые
побеги.
     Улукиткан занес ногу, чтобы перешагнуть через валежину, но пошатнулся и
наступил  лыжей  на сухой сучок.  Треск  сломанного сучка в тишине показался
взрывом.  Улукиткан, ухватившись за сушину, замер. Но зверь, почему-то  даже
не  пошевелив  головой, продолжал  кормиться.  "Эко,  спокойный  какой!"  --
удивился Улукиткан и осторожно перенес через валежину вторую ногу.
     Он подкрался  к  выскори. Перевел  дух. Глянул  в  щель между  корнями.
Сохатый  был  от него шагах в пятидесяти и весь на виду. Улукиткан  развязал
кожаную  сумочку,  висевшую  сбоку, достал  из нее  патрон с большой пулей и
перезарядил бердану. Не торопясь, просунул в щель ствол...
     Зверь,  видимо, что-то почуял, вскинул рогатую голову, поставил  торчмя
уши и замер. Но  было уже поздно. От выстрела дрогнула тайга. Сохатый  круто
развернулся,  спотыкаясь, бросился вверх по пади,  но,  не  одолев крутизны,
повернул назад, вниз. В  слепом беге,  наскакивая  на сухостой, грудью  руша
снежные наметы, с  треском  подминая под себя молодые деревья,  он уходил  к
Арге. И там, у реки, внезапно оборвался его бег.
     Старик постоял, еще не уверенный в удаче, еще не зная, насколько тяжело
задела  пуля сохатого. До его слуха долетел гортанный крик  какой-то  птицы,
должно  быть,  первой  увидевшей  свалившегося  сохатого.  Вот  и  горностай
прошмыгнул мимо старика в ту же сторону. Этот запах крови слышит далеко. Над
рекой появилась стайка кукш. "Ничего в тайге от них, негодников, не скроешь,
исподволь за  всем  следят,  все  видят  и  тотчас  передают друг другу", --
подумал старик и, не задерживаясь, пошел на крик птицы.
     "Знал бы Басиль, что я добыл  сохатого, наверно,  не пожалел бы оленей,
поторопился. Он любит отварную жирную  грудинку, хорошо нынче угощу его!" --
старик совсем забыл о неудаче с "казаком", вновь поверил в себя.
     По пути поднял брошенную котомку. Снял с  лыж чехлы, приторочил чехлы к
котомке.  Все так же, не торопясь,  направился  к убитому зверю.  "Должно же
было мне сегодня повезти... Пожалуй, еще проживу своей добычей, не нужно мне
занимать на жизнь у кого-нибудь. Еще будут радости..." И внезапно до тошноты
резко он ощутил голод. Вспомнил, что с утра  ничего не ел, лишь выпил кружку
чая у дуплистой сосны.
     След раненого зверя  с  гари свернул  вправо,  к  видневшейся в сосняке
полянке. Тут  Улукиткан  увидел  лежку, залитую кровью. Но  самого зверя  не
оказалось. Старик внимательно осмотрел лежку. Видно было, что зверь лежал на
левом, кровоточащем  боку, головою к своему следу. Эвенк припомнил: в момент
выстрела сохатый стоял  к  нему правым боком, -- значит пуля прошла навылет.
Не должен бы далеко уйти...
     Улукиткан  направился к Арге, куда раненый зверь  потянул свой  след. И
вскоре он увидел за рекою, на заснеженной мари, живую черную копну, медленно
движущуюся  на юг, к  темному ельнику у  горизонта. Это был  его сохатый. По
тому, как он медленно уходил от опасности, эвенк заключил, что  ранен  зверь
смертельно. Он заторопился -- ишь, как солнце-то уже низко!
     Шел и думал  о сохатом: "Зачем, на свою беду,  ты так неосторожно ломал
тальник, оставляя такие после себя следы, ведь они свели мою судьбу с твоею.
Теперь  мы  идем  одной  тропою, будто  связанные длинным  ремнем. Ты можешь
рассчитывать только на  себя. И я тоже. Тебе надо уйти,  а мне догнать тебя.
Нам обоим одинаково трудно..."
     Старик  вдруг почувствовал  тяжесть  и  боль  в  своих  усталых  ногах.
Остановился  в  нерешительности.  "Хорошо,  если до  темноты  догоню,  возле
убитого зверя ночевать легко, приятно,  а если добычу упрячет от меня  ночь?
Однако лучше вернуться на табор,  а завтра  утром выйти в погоню  со свежими
силами, никуда