руза свой спальный мешок и рюкзак.
     -- Можно идти, -- сказал он Улукиткану.
     Толпа,  не  удовлетворившая своего любопытства,  так и не узнавшая, что
сблизило  этого  лючи  и  ихнего  "Улукиткана,  стала   нехотя  расходиться.
Как-нибудь уж до утра доживут, а там непременно узнают,  где такой голец  --
Худоркан  и  что  такое   случилось  на   нем,   если  это  так  запомнилось
встретившимся дружкам...
     Проходя мимо проруби, Улукиткан, показав на ведро, сказал:
     -- С таким гостем, как ты, Арсен,  однако, ночь будет длинная, полведра
воды не хватит для чая. Как думаешь?
     -- И ночи, и чая не хватит, -- усмехнулся Арсен.
     Он зачерпнул из проруби полное ведро,  и они по темным улочкам стойбища
направились к избе Улукиткана.
     За чаем они вначале  вспоминали о разных  мелочах совместных странствий
по тайге, не  касаясь главного,  волновавшего обоих. Улукиткан  расспрашивал
Арсена о местах,  где тому  нынче пришлось  побывать:  богата ли  там  тайга
белкой, держится ли в  ней сохатый,  какие  снега -- старика по-прежнему все
интересовало.  Сам  он рассказал  гостю о последних  событиях на стойбище, о
приметах нынешней зимы.
     Женщины и дети уже давно спали. Смолк движок у реки, и в  поселке погас
электрический свет. В  окно заглядывала  заиндевевшая луна. Улукиткан  зажег
керосиновую лампу.
     -- Однако, пора спать, -- предложил он.
     Он  разостлал  для  гостя на полу  шкуру, дождался, когда Арсен  лег  и
заснул, прикрутил лампу, оделся потеплее и вышел из избы.
     Ночь была прозрачной. Ни одного облачка. Тишина.
     Улукиткан глубоким вздохом набрал полные легкие воздуха,  задержал его,
как бы давая  возможность  осесть в  груди лесному аромату. И вот  из глубин
памяти выплеснулись события, оживленные встречей с Виноградовым. Очень зримо
и близко представились ему  горы -- зубцы поднебесных вершин, холодные  тени
чахлых  лиственниц,  тропа,  бегущая по крутизне. В  лицо хлестнул  буран, и
точно наяву он услышал душераздирающий крик:
     -- Помогите!

Случай на Худоркане

     ...Улукиткан  видит себя  идущим во главе большого  аргиша,  груженного
экспедиционным  скарбом, и рядом Арсения  Виноградова. Путь  шел  к  снежным
вершинам,  туда,  где  в  щелях  заплесневелых скал берет свое начало  дикий
Худоркан.
     Ночную стоянку они устроили у подножья высоченного  гольца, называемого
тоже Худорканом, уже  обласканного первым весенним теплом. А солнечным утром
с котомками на плечах они отправились в путь от палатки к вершине гольца.
     Небо было  чистое, в  голубом разливе, без примет.  В  звонком  воздухе
чутко отдавались шаги по россыпи. Все выше и выше. Шли навстречу дню.
     Улукиткан  решил вести инженера вначале по острию гребня  до снежника у
входа в цирк.  А  дальше проходы прятались в синеве. У старика было  хорошее
настроение.  В такт  своим шагам  он напевал  монотонную песенку о том,  как
чудесно на земле весной, когда в каждом цветке торжествует  любовь, в каждой
росинке -- жизнь, в песнях птиц -- счастье.
     В прохладе тающих снегов звенели горы таинственными  голосами. Этот еле
слышный звук как будто шел из глубины лощин.
     -- К чему они гудят? -- спросил проводника Виноградов.
     -- К непогоде. Когда кругом тихо и на небе нет примет, первыми узнают о
непогоде горы. Нынче может завьюжить.
     Вот  и  последние  скалы.  Они  точно обручем  туго  опоясывают  голец.
Крутизна  отнимает  силы.  Шаги  мельчают.  Ногам  помогают руки.  Легким не
хватает воздуха. Наверху  задержались  передохнуть. До вершины рукой подать.
Она вся на виду, с поднятой высоко макушкой.
     Улукиткан повернулся к своему следу. Окликнул Виноградова.
     --  Видишь,  вон  там за грядами ущелье.  --  Старик  проткнул  пальцем
воздух, показал на  запад, где в теснине гор  чернела  глубокая щель. --  То
Ивак.  Там я  давно оставил больного  отца,  он  не мог идти, а мы не  могли
ждать, когда его возьмет смерть. Оставили ему дров для костра и ушли,  голод
нас гнал...
     -- Он умер?
     Улукиткан удивился вопросу.
     -- С ним осталась собака, ее тоже мы никогда больше не видели...
     Огибая голец, с криком пронеслась мимо стайка кедровок.
     Улукиткан, оторвавшись от дум, торопливо зашагал.
     На  вершине  гольца  стоял  геодезический  знак.  Виноградов  достал из
футляра инструмент, установил  его на  столике и,  припав  глазами  к трубе,
долго  вглядывался  в горизонт.  Было тихо и тепло, как  в  хороший весенний
день.
     -- Нет, не  вижу того, что  надо. Придется  задержаться, --  сказал он,
отрываясь от объектива.
     -- Может, нынче и  совсем ничего не  увидишь. Этот туман сам  не уйдет,
только ветер  разгонит его, но ветер  принесет непогоду.  Решай:  ждать  или
лучше завтра прийти?
     -- Подожду, делать все равно нечего, авось дали очистятся.  А ты  сходи
вон  в  тот  цирк,  может,  барана  подстрелишь  и спустишься на  табор,  --
предложил Арсен.
     -- Барана добыть хорошо, однако. Послушаю тебя, авось фарт  будет. -- И
старик, закинув на плечо бердану, зашагал вниз по гремучей россыпи.
     Улукиткан  шел  по  своему  следу.  Замшевые  олочи беззвучно  касались
камней. На  крутых спусках он  шел  медленнее.  Уже миновал последнюю  гряду
скал,  как до его слуха  донесся шум крыльев пролетевшей  на юг  стаи мелких
лесных  птиц. Эвенк удивился: "С чего бы это они летят обратно  на юг и  так
торопливо?" И тут почувствовал сзади дыхание ветра. Повернулся и остолбенел:
муть на северном горизонте собралась в  тучу, которая  угрожающе нависла над
бесплодной равниной. Справа и  слева  вставал  неудержимо на  дыбы  поднятый
ветром туман.
     "Дурная  голова,  зачем  оставил   на  гольце   инженера  одного!"   --
спохватился старик. Хотел вернуться, но до табора уже было недалеко.
     Быстро погасло солнце. Ветер  набирал силу. Тяжелая туча,  набежавшая с
севера,  черным  брюхом  накрыла  голец,   на  котором  остался  Виноградов.
Улукиткан  беспокойно  подумал  о том, сумеет ли  инженер в  такую  непогоду
добраться до палатки, а без нее, да еще в ночь -- худо ему будет. Тревога за
судьбу инженера охватила проводника.
     Улукиткан торопливо  добежал до  табора. Наскоро раздул  огонь в печке.
Снял  олочи,  переменил  стельки. Затем  привязал  к  своей  котомке пуховый
спальный  мешок Виноградова, почти  невесомый, меховые чулки,  теплое белье.
Накинул  кладь  на  плечи, стянул ремешком лямки  на  груди.  На секунду  он
задумался: "Может, зря  беспокоюсь? Арсен не заблудится, не маленький, и без
меня придет". И  тут Улукиткану вспомнились давно сказанные ему отцом слова:
"Пусть  ты добрый, но если у тебя не будет ни мяса, ни шкуры, чтобы одолжить
больному  соседу, сколько бы  ты ни болтал  языком  о  доброте  --  делу  не
поможешь". Улукиткан, отбросив колебания, поспешно закончил сборы. Он уходил
с  табора  со  смутным предчувствием  какой-то  беды.  Но  зашагал уверенно,
подставляя  ветру грудь и лицо. Буран свирепел, хлестал  его по щекам, мешал
смотреть вперед.
     Подъем  давался ему труднее.  За цирком он  еле  нашел проходную  щель.
Поднялся на  верхние скалы. Присел отдохнуть на  камень  у обрыва.  И в реве
урагана  уловил  какой-то посторонний звук, похожий на  крик человека.  Звук
этот донесся слева, из глубокой расщелины. "Неужто Виноградов? С чего бы его
туда занесло?.. Нет, не может быть!". Стащив с головы шапку, он повернул ухо
в  сторону ветра... Крик  не  повторился.  "Однако,  почудилось",  --  решил
Улукиткан.  Но на всякий случай крикнул  в пространство,  постоял немного  и
начал взбираться на крутизну.
     Его мучили самые противоречивые мысли. Вначале  он успокаивал себя тем,
что Виноградов едва ли решился спуститься по скалам на дно расщелины, да еще
ночью. Но затем  ему  казалось, что  бешеный буран  мог сбросить  инженера с
гольца вниз. Он  не допускал мысли,  что мог  ослышаться.  Эвенк заторопился
вперед, он почти бежал,  спотыкаясь о камни. На верху  отрога он  пристально
осмотрел  пологий скат,  --  никаких  следов.  Крикнул  -- никакого  ответа.
Свернул влево.  Увидел вмятину  в снегу,  вторую, третью. Пригнулся,  припал
глазами:  "Виноградов шел".  Улукиткан  пощупал  след  --  давненько  прошел
человек.  Вмятины уходили вниз по  другому отрогу.  С  губ старика  сорвался
возглас досады.
     Теперь он твердо знал, что в расщелине кричал Виноградов. Значит, нужно
торопиться, дорога каждая минута.
     Сгущались  сумерки,  уже трудней  становилось  разглядывать дорогу. Вот
начался  спуск.  Дальше  следы Виноградова шли вниз  по крутизне и  обрывам.
Старик глазам не верил: "Ослеп, что ли, инженер, куда свой след тянет?".
     Улукиткан  еще торопливее побежал по расщелине.  Натыкался  на каменные
стены. Скатывался по скользским надувам.
     Но  вот  ущелье  кончилось.  Дальше  падали  в  темноту  отвесные  ряды
карнизов.  Улукиткан с  трудом разыскал, увидел  след  -- отпечатки  пальцев
Арсена на  заснеженном выступе, за который,  видимо, он хватался  руками при
спуске. "Лешак тебя несет, лезешь куда попало,  разве  не  видишь,  что  там
пропасть"...  --   с  досадой  бормотал  Улукиткан.  Заглянул  вниз.  Темень
заполняла глубину  провала.  Но старик не раздумывал. Непослушными от холода
руками  он обхватил  выступ и, повисая  на  них всей  тяжестью, опустил тело
вниз, левой ногой нащупал опору  на стене. И тут понял, что делает глупость:
если  сейчас он погибнет, то ведь и Арсену без него не выбраться из беды. Но
он уже ничего не мог поделать с собою. Продолжая держаться руками за выступ,
он искал  опору для второй ноги и уже  хотел встать  на нее, как  руки вдруг
ослабели  и  соскользнули с выступа,  судорожно цепляясь за скалу...  Старик
ощутил под собою глубину провала. Сорвавшиеся из-под него обломки с грохотом
покатились вниз. Пытаясь удержаться, он, срывая когти с пальцев, хватался за
скользкие стены откоса, по которому сползал, и  в отчаянии закричал.  Но кто
мог услышать  его  одинокий крик в  этой  холодной пустыне,  ведь  и  Арсен,
наверное, погиб...
     Когда  Улукиткан  пришел  в себя,  он почувствовал,  что больше уже  не
скользит. Смолк под ним скрежет камней. Он прополз на четвереньках еще ниже.
Ощупал  руками россыпь  возле  себя,  -- нашел  бердану и  посох.  С  трудом
при-поднялся. Не разгибая  спины, долго  растирал ушибленные  бока,  голову,
коленки.
     Кругом непроглядная тьма да вой разгулявшейся стихии.
     -- Ого-го-о! -- снова  крикнул Улукиткан изо всех сил. Но ветер, бьющий
в лицо,  не донес его голос. Улукиткан поднялся, поправил на плечах котомку,
унял дрожь в руках и ногах. Пошел по дну расщелины вниз.
     Меж  поредевших  облаков  мигали  живые  огоньки  звезд.  А  на  земле,
казалось,  темнела  вокруг  пугающая  бездна.  Старику  подумалось,  что  он
спускается в  какой-то иной мир, где нет  ни  тепла,  ни жизни  и откуда нет
возврата.  Его окружали скалы,  безучастные  и холодные, как смерть.  Острые
когти холода все глубже впивались в лицо, в руки и ноги.
     Но  вот, преграждая  ему  путь,  возникла  перед  ним  заросль  густых,
низкорослых ив. Они  так переплелись между собою, что ни  человеку, ни зверю
не пробиться через них.
     -- Арсе-ен!.. -- крикнул Улукиткан в темноту, зная, что инженер не смог
бы уйти дальше этих зарослей.
     И почти рядом с ним послышался стон. Старик бросился к кустарнику.
     Виноградов лежал  на снегу  под  ивками, в телогрейке  и  в  плаще, без
шапки, хватая открытым ртом холодный воздух. Большие круглые глаза его  были
видны даже в темноте. Проводник и инженер молча смотрели друг на друга.
     -- Я знал, что ты придешь, -- наконец сказал, пытаясь подняться,  Арсен
и тут же снова повалился на снег.
     -- Вставай, уходить надо, тут пропадем, -- прокричал ему в ухо старик и
просунул руку под шею инженера, чтобы помочь ему встать.
     -- Больно! -- закричал тот. -- Я разбился. Идти не могу.
     -- Берись за меня, крепко держись, будем  вставать. -- Голос Улукиткана
звучал повелительно.
     Виноградов  закинул руки  за спину старику,  обнял его  и сделал усилие
приподняться, но со стоном разжал руки, даже не оторвав от снега головы.
     -- Брось меня, спасайся сам! -- сказал он расслабленным голосом.
     -- Ты сдурел, что ли? -- закричал  проводник. -- Как так  оставить тебя
тут? Говорю, пойдем! -- И, напрягая  все силы, Улукиткан безуспешно  пытался
поднять  инженера.  -- Уже близко  лес, совсем близко, разве не слышишь, как
шумит? Там  будет  костер,  тепло.  Послушай  старика,  пойдем,  --  ласково
уговаривал Улукиткан спутника. -- Как-нибудь дойдем!
     -- Не могу...  И ты не  теряй времени, уходи, --  глухо,  сквозь  зубы,
сипел Арсен.
     Улукиткан не знал,  что делать. Такого случая еще не было в его  жизни.
Бросить Арсена он, конечно, не мог. Но он  ясно понимал, что  вдвоем в таком
положении им не спастись.
     Улукиткан сбросил с плеч ружье, котомку. Закоченевшими пальцами отвязал
от котомки спальный мешок. С неимоверными усилиями стянул с инженера сапоги,
надел на него ватные брюки, меховые  чулки. Кальсонами  обмотал  его голову.
Увидев неподалеку  большой плоский камень, утоптал возле  него  с податливой
стороны  снег  и разостлал спальный мешок. Подтянув Арсена  к  камню,  долго
засовывал непослушное  тело инженера в мешок, надеясь, что  Виноградов может
долго  не замерзнуть в  этой гагачьей постели, а  сверху  он еще накрыл  его
своей дошкой, -- так надежнее. Сам остался в старенькой телогрейке.
     Виноградов  силился  что-то  сказать,  но  только  застонал.  Улукиткан
наклонился к нему:
     --  Прощай,  Арсен... Если  утром не приду,  считай,  что  пропал. А ты
маленько отдохни,  согрейся и  по  моим следам  сам выбирайся.  --  Это было
сказано так просто, будто речь шла не о жизни и смерти, а о легкой прогулке.
     Старик достал из кармана кусок лепешки, разломил пополам, одну половину
засунул в мешок больному, вторую оставил себе. Потом засыпал инженера снегом
поверх постели,  притоптал по  краям,  чтобы  ветер не  разрыл.  Всмотрелся,
запоминая  очертания скал,  нависающих над  этим местом. И, перекинув  через
плечо бердану, взяв в руки посох, Улукиткан  зашагал прочь  от  живой могилы
своего спутника в гудящую буранную мглу. Скорей бы добраться до тайги! Но он
не  знал,  куда  приведет его эта расщелина.  Холод становился  нестерпимым.
Старик подставлял холодному ветру  то спину, то  бока.  Засовывал за  пазуху
закоченевшие кисти рук, прижимая их к телу.
     Он  ощутил острое покалывание  в  ступнях. Надо  бы  немедля  разуться,
растереть  пальцы  снегом,  перемотать портянки, но он боялся  присесть,  не
надеялся, что сможет встать.  Надо было во что бы  то ни стало  добраться до
тайги.
     Дно  расщелины  становилось   все   более   пологим.  Разбежались,  как
вспугнутое  стадо  диких  баранов,  тучи,  и  зрелая, большая луна  осветила
снежную равнину,  куда  выходило  ущелье. Оттуда донесся  глухой  шум  леса.
Короткий, радостный вздох вырвался из груди старика.
     Вот и первое деревцо, горбатое, дуплистое, одиноко растущее на каменных
обломках.  Дальше  деревья  стали  попадаться  чаще,  но, как  на  грех,  не
находилось ни  единой сушины.  Он шел от  дерева к дереву, искал  сухие пни.
Буран  неотступно  гнался за  ним,  подхлестывал. Он начинал  понимать,  что
костра не предвидится и  ему никогда уже  не  согреться. И тут наткнулся  на
сухие кусты •голубики. Не дрова,  но  все-таки можно зажечь.  Сломал большой
куст, размельчил его  ногами на части,  закоченевшими руками  кое-как  сгреб
изломанные  прутья в кучу.  Оставалось подложить  под нее  завиток березовой
коры и  подпалить, хоть  на минуту согреться. Он запустил руку за пазуху и с
ужасом  обнаружил, что припасенная  береста и спички остались во  внутреннем
кармане дошки, которой он укрыл Арсена...
     Буран вдруг утих. Показалась луна. Но стало еще холодней.
     Улукиткан не помнил, сколько времени он безвольно бродил по редколесью,
пока не  увидел  впереди  валежину,  темным горбом  торчащую поверх сугроба.
Старик, с каким-то  облегчением, присел  на нее.  Ноги окончательно потеряли
чувствительность,  в коленях не сгибались. Откинув голову, Улукиткан хотел в
последний раз взглянуть на звезды и на лесную ширь, залитую  лунным  светом,
--  и обомлел... Он с трудом раздавил рукавицей на лице  заледеневшую корку,
протер глаза. И еще раз  всмотрелся. Нет, ему  не  причудилось,  он не спал.
Большая черная тень переместилась  на лужайке,  слилась  с  кустарником,  но
скоро  появилась  снова, четко выкроившись  на  снежном  поле. "Сокжой!"  --
сведенными стужей губами прошептал эвенк. И все его  существо в  этот момент
сосредоточилось  на  звере,  который  сейчас для  него воплощал  в себе все:
тепло, пищу, сон, самое жизнь...
     Опираясь на совсем ослабевшие руки, он встал с лесины, мельком отметив,
что  пальцы на  ногах совсем перестали болеть, то ли согрелись, то ли совсем
закоченели. Да  и руки он  чувствовал только  в плечах.  Но все  это  как-то
отступило перед охватившим его желанием добыть сокжоя.
     Ветер донес  какой-то загадочный  звук: не  то сонная птица  на  дереве
пошевелила крылом, не то треснула  веточка под тяжелой лапой хищника, может,
тоже  крадущегося  к сокжою. Сокжой  мгновенно повернулся  на этот  звук  и,
вытянув морду навстречу ветру, внюхался в воздух. Постоял немного, осторожно
шагнул вперед и бесшумно исчез за лохматым густым стлаником.
     Улукиткан,  закрыв  глаза,  на минуту  сосредоточился. Было страшно  от
мысли, что зверь уходит, а вместе с  ним  уходит  и  его  последняя надежда.
"Лучше погибнуть на горячем следу зверя, чем замерзнуть, как слепому щенку",
--  рассуждал  он, осторожно двинувшись вперед, по направлению  к поляне,  с
которой только что  ушел  сокжой. Это ясное сознание несколько оживило  его,
заставило быстрее стучать сердце,  будто  подогрело кровь. Теперь  бы только
зарядить  бердану. Но пальцы будто забыли, как это делается. Он запихивал их
в рот,  отогревая дыханием, засовывал под телогрейку. Наконец, действуя чуть
ожившими пальцами и зубами, он все же зарядил ружье.
     Снегопад почти прекратился,  еще  больше посветлело.  Улукиткан  достиг
поляны, где кормился сокжой. Встречный  ветер глушил его  шаги. Ожили глаза,
чутким стал слух.
     За взлохмаченными ветром  стланиками, за лиственничным редколесьем,  на
мари,   освещенной   луной,   темнел  силуэт  пасущегося  сокжоя.  Улукиткан
почувствовал,  как  теплая  живая  кровь ударила  ему в  голову.  Теперь все
зависит  от него, от его воли и ловкости. Только бы сумели омертвелые пальцы
спустить курок берданы.
     Улукиткан  осторожно обошел  кустарник, быстро подобрался к  стоявшей в
просвете корявой  лиственнице.  Приник к  ней  и отдышался, а затем выглянул
из-за ствола дерева.
     Уродливые  тени  лиственниц покрыли снег  причудливым  узором.  Сокжой,
ничего  не подозревая,  неторопливо  передвигался по противоположной  кромке
мари, не  отрывая головы от. земли, продолжал кормиться. Сейчас он  был весь
на виду,  горбоносый,  с черными вздутыми  буграми будущих рогов на  голове,
приземистый  и  длинный. В  фосфорическом  свете  луны  он казался  огромным
серебристым изваянием. Приближаясь к старику ленивыми шагами, сокжой как  бы
испытывал  терпение  охотника. Улукиткан,  затаив  дыхание,  начал  наводить
ружье. Человек  знал, что  через какое-то время из  них двоих останется жить
один, он или сокжой. И это уже не обычная охота, а поединок жизни и смерти.
     Улукиткан,  прижимаясь  к  лиственнице, с трудом удерживался  на ногах.
Зверь  был уже близко,  но почему-то держался  в  тени, будто ему  неприятен
лунный свет. И это мешало Улукиткану навести мушку на верное,  самое убойное
место зверя.
     Улукиткан призвал на помощь всю свою волю. Он  еще тверже оперся ногами
о мерзлую  землю, просунул негнущийся  указательный палец  в  пусковую скобу
ружья.
     После  выстрела