руками, наверное, кричат, хотя
еще не уверены, что машина идет к ним.
     Вертолет  сбавляет  скорость,  повисает  над  гольцом  парящей  птицей,
осторожно  снижается, несколько раз ощупывает  колесами россыпь  и, наконец,
приземляется.
     Ко  мне  по  откосу бежит помощница астронома Аля.  В  ee движениях, во
взгляде -- порыв истосковавшейся по людям души. Я подхватываю ее, прижимаю к
груди.
     --  Как  это  вас  угораздило  сюда?  --  спрашивает девушка,  радостно
оглядывая нас, и подает поочередно всем свою крошечную руку.
     -- За вами. Живо собирайтесь.
     На   ее   обветренный  лоб  набегают  морщинки,  взгляд   гаснет.   Она
отрицательно качает головой.
     -- Рады бы в рай, да грехи не пускают... Нам бы еще одну ночку вымолить
у Мусонина (*Мусонин -- дух гор).
     --  У  тебя  было  достаточно времени  околдовать  его своими  женскими
чарами.
     -- Не  получается. Перезабыла, как это делается.  К нам спускается Иван
Иванович Тишкин -- астроном. Сухощавый и давно не стриженный человек.
     --  Не  вздумайте улететь.  Деликатесов  у  нас нет,  но чаем  угостим,
отменным, с душистым рододендроном. Такой  чай бывает  только у нас, на этой
бешеной высоте. Айда в палатку. -- И он, подойдя к нам, обнимает всех.
     --  Спасибо,  но  у нас нет времени для чаепития. -- Командир вертолета
смотрит на низкое солнце. -- В следующий раз не откажемся.
     Я  достаю из вертолета спальный мешок,  рюкзак,  маузер. Мы прощаемся с
экипажем. Вертолет через минуту скрывается за скалистой грядой.
     --  Значит, нашего полку прибыло, -- говорит Тишкин, закидывая за спину
мой  спальный  мешок  и  направляясь  к  палатке.  --  Мы  с  Алей оказались
невезучими. Каждую ночь туман, ничего не видно, а позавчера такая дура мела,
завалило  снегом палатку.  Спасибо,  утром  пришли снизу  каюр  и рабочий  с
дровами,  отрыли нас и отогрели. Мы уж на всякий случай вон на той скале, --
он указал рукой  направо, -- сделали  надпись: "Здесь в сентябре  1953  года
замерзли астрономы  Вагина и  Тишкин".  Я думаю, пусть остается.  На  всякий
случай.
     -- Утром сотрете. Видишь, небо-то какое чистое! -- заметил я.
     -- Видели мы и такое небо,  да что  толку. К ночи может все измениться.
Откуда только и берется. На этой высоте свои законы, -- сказал Тишкин.
     В  палатке астрономов  уютно, тепло,  на всем лежит  печать  заботливой
женской руки. Каждому предмету свое место. Пол устлан свежим ягелем.
     На низком столе, сложенном  из каменных  плит,  стоит среди бумаг букет
темно-фиолетовых лютиков, самых поздних цветов альпийских лугов Станового.
     Достаточно   было  войти   в  это  жилище,   чтоб  почувствовать   себя
далеко-далеко от суровых гор, от скал под тобою, от  тревог. Здесь было все,
или делалось  все, чтобы  смягчить жестокое одиночество  полевика, облегчить
работу.  Нежный  аромат  рододендрона,  распаренного  в  чае,  дополнял  уют
отшельников.
     --   Я,   кажется,   начинаю   понимать,   почему   вы   так   затянули
астроопределения, -- неохота расставаться с таким бытом.
     --  Все  отдам,  не пожалею,  буйну голову отдам,  --  вторит  мне Иван
Иванович, разливая по кружкам чай.
     Я достаю из рюкзака  сладости  для Али,  и  мы  присаживаемся к "столу"
по-восточному, прямо на пол. Лицо у Ивана Ивановича вдруг нахмурилось.
     -- Нам  нужна ночь, только одна ночь, и из-за  этого мы сидим на гольце
семнадцать суток. Зарубки уже негде  делать  на  стойке  потерянным дням, --
говорил он надтреснутым голосом.
     -- Сегодня небо чистое, тихо, может, повезет.
     --  Иначе, ей-богу, сойдешь  с ума от этого роскошного быта и чудесного
горного пейзажа,  век  бы  не видел его.  Гуси,  журавли пролетели,  --  как
увидишь стаю, еще пуще тоска разбирает. Улететь бы с ними... Я больше не еду
в поле. Хватит, только бы закончить работу.
     -- Много раз ты, милый человек, говорил мне эти слова, а весной придешь
и будешь слезно молить: возьмите, дышать в городе  нечем, места не нахожу от
шума, не сплю. Знакомы тебе эти слова?
     --  Уж  на этот  раз не приду.  Амба!  Сквозь полотняную  стену сочился
темно-багровый закат. Иван Иванович допил чай, встал.
     -- Пора! -- сказал он, ни к кому не обращаясь, и стал одеваться.
     --  Ты, Аля, оставайся в  палатке,  поспи, а я заменю тебя,  --  говорю
помощнице астронома.
     -- Ни за что, -- протестует она. -- Уж какой тут сон, если хорошая ночь
будет.
     Мы поднимаемся на вершину гольца.  Она всего метрах в ста. Впереди Иван
Иванович.  Слышно,  как  твердо шагает  он  по  россыпи,  идет  напрямик  по
невидимой  глазу,  но знакомой  ногам  тропке.  На  макушку  он  выходит  по
гигантским, давно развалившимся каменным ступенькам.
     На  вершине  стоит  бетонный  тур  для  астроопределений.   Рядом,  под
брезентом,  универсал,  размещенный  в  двух  ящиках,  элементы,   теодолит,
какие-то свертки. Все  это лежит нетронутым с тех пор, как начались  к горах
туманы. Тут в ожидании чистого неба не одну ночь провели астрономы.
     Вечерние холодные тени урезали  края бездонных  пропастей. Сглаживались
контуры вершин.  Тускнела, земля. Солнце, миновав полоску багряных туч,  как
бы. задержалось,  свалившись на синие  горы. Оно  виднелось  четким  красным
кругом и не вызывало беспокойства. Но астроном невесело сказал:
     -- Вот  видите, как будто все  за нас: и закат, и  небо,  и  тишь, а  в
воздухе тяжесть, нет  той  легкости, какая  бывает  при хорошей  погоде.  Вы
чувствуете? -- Тишкин тронул меня за плечо.
     -- Ты просто напутан, я  тебе сочувствую. Но ведь  на небе -- ни одного
облачка. Что еще надо астрономам?
     -- Чтобы  все это сохранилось на  ночь. -- И  Тишкин  стал готовиться к
работе.
     Я  помог  ему  установить  на туре  тяжелый  универсал.  Пока  астроном
налаживал  его, пришла Аля.  В  черном полушубке, с засученными рукавами,  в
валенках  и  шапке,  она  похожа  на  маленького  мужичка.  Девушка  пытливо
осмотрела  небо,  глянула на  темнеющие в  дымке горы,  улыбнулась,  видимо,
довольная обстановкой.
     Звезд  еще  не  видно. Надо подождать. Мы усаживаемся на камнях у  края
обрыва, молча любуемся вечерним пейзажем.
     --  Там, за  горизонтом,  -- Аля показывает на  запад,--  есть  города,
песни, кино, интересные встречи.  Как далека от  нас эта жизнь и как дорога.
Может быть, именно в том и счастье, что тоскуешь по ней, мечтаешь о ней.
     Ей никто не ответил.
     -- Бараны, -- таинственно шепчет Тишкин, толкая меня в бок.
     Я смотрю вниз, куда он показывает рукой и  куда сбегает  острый гребень
гольца. Вижу, на седловине появляется  стадо снежных баранов. Россыпь гремит
под их  копытами,  бараны торопятся к южному склону  хребта  и  исчезают  за
изломом.
     -- Кто бы мог их спугнуть? -- Аля вопросительно посмотрела на меня.
     Я ничего не мог ей сказать. Здесь многое было необъяснимо.
     Вдруг  снизу налетел  ветерок  и неожиданно  окатил  нас снежной пылью.
Откуда бы ему взяться, если кругом тихо?
     -- Вот вам первая ласточка. Все идет как по расписанию, --  зло  сказал
Тишкин.
     Еще две-три  минуты -- и потух закат. Тьма поглотила грани откосов. Вот
и вершины гор растворились в темноте.  Пришла ночь. Она бесшумно выползла из
ущелий и повисла над нами, глухая, неподвижная.
     -- Начнем, пожалуй. -- Иван Иванович уже стоял у инструмента.
     Будто только и ждал этой минуты, подул ветерок. Аля,  сидевшая на ящике
возле тура, плотнее  закуталась в полушубок и, повернувшись спиной  к ветру,
стала  записывать  в  журнал  отсчеты.  Шестивольтная  лампочка освещала  ее
рабочее место.
     --  Вот,  подул,  это уж  верная примета к непогоде, -- не отрываясь от
инструмента, заметил Иван Иванович.
     Он натянул  на голову капюшон штурмовки и, отогревая дыханием застывшие
у  холодного инструмента  пальцы, нацелив объектив в мягкую темень звездного
неба,  продолжал  работать. А  ветер усиливался.  От  края  снежного  надува
потекла в ночное пространство поземка. Колючий холодок пронизывал все тело.
     Горы под нами  уже тревожно и глухо гудели. Ветер словно в гневе ударял
о вершину гольца, рылся в камнях,  окутывал  нас своим  ледяным дыханием. Он
шел от Полярной звезды через Алданское нагорье упругими волнами, налетавшими
на нас со всех сторон. Ох, как  трудно было бороться с  ним, как тонка стала
моя  меховая куртка, как быстро холод охватил  все тело от головы до  ног. Я
поворачиваюсь лицом к ветру.
     -- Хватит,  я больше не  могу! -- кричит Иван Иванович, засовывая  руки
под штурмовку и приплясывая возле  тура. -- Аля,  беги  в палатку,  разжигай
печь, а мы уберем инструмент и тоже придем,
     Аля  поднялась. С отчаянием посмотрела в небо, видимо, ей  не  хотелось
прерывать работу,  столько же  ждали этой  ночи! Но  и  оставаться здесь уже
опасно. И она чуть не ползком отправилась вниз.
     Мы едва удерживаемся  на ногах. Укладываем универсал в  ящик, накрываем
брезентом, заваливаем камнями. Из-под левой скалы раздается нарастающий гул.
Где-то обвал. Чудовищный грохот сотрясает скалы.
     Спешим вниз. Тишкин поймал меня за рукав.
     -- Теперь вы убедились, что горные духи живут не только  в легендах, --
вскричал он, съежившись от холода.
     -- Признаться,  впервые  вижу, чтобы  при  ясном небе  такая чертовщина
дула.
     Я снова смотрю на небо.  Проветренное,  оно кажется еще более льдистым,
прозрачным  и  каким-то  совсем  доступным.  В  эту  ночь,  казалось,  можно
невооруженным  глазом  разглядеть всю  глубину вселенной. А  нам  приходится
отступать.
     По палатке  плещет ветер.  Он  хищно  бросается на  нее со всех сторон,
подкрадывается снизу, норовит  сорвать ее. Мы с Иваном Ивановичем заваливаем
камнями борта палатки, потуже притягиваем трубу к стойке, чтобы не  гремела.
И  без  нее тоскливо на душе. Все-таки какое  счастье  иметь  приют  в такую
непогоду!
     Мы отгорожены от ветра полотняной стеной, но  не можем никуда деться от
проклятого гула бури и грохота падающих  камней. Кажется, будто горы со всех
сторон рушатся прямо на нас,
     -- Товарищи, а ведь дров на ночь не  хватит.  -- Аля грустно глянула на
Тишкина.
     -- Я  уже  думаю об  этом, -- И он смотрит  на  меня долгим  испытующим
взглядом. -- Вы очень устали?
     -- Идти за дровами?
     --  Нет.  Давайте выложим из камней стену  возле  тура, отгородимся  от
ветра и тогда попробуем наблюдать.
     Аля  смотрит   на  него,  не   может  понять,  насколько-серьезно   его
предложение. А мне мысль нравится.
     -- Ты, Аля, останешься в палатке, -- продолжал астроном, -- забирайся в
спальный мешок и поддерживай в печке маленький огонек, на это дров хватит до
утра.  Мы  же через каждый час или полтора будем  забегать к тебе погреться,
если, конечно, не... -- Иван Иванович не  заканчивает фразу,  поворачивается
ко мне. -- Я говорю это и от вашего имени?
     -- Конечно.
     -- Вы с ума сошли, -- протестует Аля. -- Выложить стену на таком ветру.
Это же безумие!
     -- И все-таки почетнее,  чем сложа руки мерзнуть в  палатке, -- пытаюсь
успокоить ее.
     Ветер  давит на палатку,  будто подпирает сбоку плечом, тужится из всех
сил спихнуть ее в пропасть  вместе  с нами. Дикая природа,  видимо, серьезно
решила  напоследок  свести  с астрономами  счеты.  В  ее  распоряжении много
проверенных средств  доказать  человеку,  что он смертен,  ничтожен перед ее
могуществом. Как никогда, мы это чувствуем сейчас.
     Надеваем на себя все, что можно. Выбираемся из палатки.
     Ураганный  ветер с  ожесточением набрасывается на нас,  словно  колючим
полотнищем, хлещет  по лицу, слепит  глаза.  Мы лезем  напрямик,  подставляя
стуже то одно, то другое  плечо. Тишкин злится, плюет в морду ветру и, цепко
хватаясь за выступы, упрямо взбирается на каменную высоту.
     Ветер  неизменно  дует  с  севера.  Здесь  на вершине ему  асе открыто,
доступно. Тут он всесильный жестокий бог, Только поддайся соблазну, присядь,
и он расправится с тобой, как ястреб с птахой.
     Мы  начинаем  линию стены  строго  перпендикулярно  направлению  ветра.
Укладываем камни.  Хорошо, что они  рядом  под макушкой гольца  и их сколько
угодно.
     Работаем долго, молча,  стараясь держаться к  ветру спиной. Но и это не
помогает. До чего же он лют тут и безжалостен!
     Вижу, как ветер шатает Тишкина,  как неуверены  его шаги, как почернело
его  лицо. Да и  я  выбиваюсь  из сил. А  стена еще не совсем закончена.  Но
дальше оставаться наверху невозможно. Мы  оба,  как  по  команде,  бросаемся
вниз. Иван Иванович  впереди.  Ему привычен этот крутой, каменистый спуск. Я
тороплюсь за ним, кажется, что проваливаюсь в пустоту, чертыхаюсь и отстаю.
     Палатка, уже обозначавшаяся  за последним поворотом белым пятном у края
черного провала, кажется каким-то привидением, удаляющимся от меня. В адском
холоде теряется связь с реальностью.
     Я  пытаюсь окликнуть  Тишкина, но  ветер  вталкивает  мой хриплый голос
обратно в глотку.
     Аля не спит, ждет,  гадает -- вернемся мы или нет. Услышав стук камней,
скатывающихся  из-под наших  ног,  она распахивает вход в палатку. Самим нам
этого  ни  за  что  бы  не  сделать.  Мы  вваливаемся  внутрь, закоченевшие,
потерявшие дар речи. Девушка бросает  охапку  сушняка в печь, где  дотлевают
грудки жара, и начинает раздевать нас. Оттирает нам отмороженные щеки, дышит
на пальцы, мнет их, заставляет нас двигаться.  Мы неповоротливы, как тюлени.
Все  еще  не  можем  освободиться  от  ощущения внутреннего  холода.  Однако
понемногу жизнь снова берет верх над смертной стужей. И вой ветра за стенами
палатки теперь кажется нам убаюкивающей музыкой.
     -- Ну  и  чего вы  добились?  --  спрашивает Аля,  дождавшись, пока  мы
окончательно придем в себя.
     --  Не  стена,  крепость,  --  хвастает  Тишкин.  --  Такую  под  силу,
воздвигнуть разве только рабам  в древние времена.  Так что  готовься, будем
наблюдать.
     -- Я готова на любые муки, лишь бы покончить с этим гольцом, -- говорит
храбро Аля, наливая нам чаю и разламывая пахучую лепешку.
     Тепло   и  горячий  чай  навевают  сон.  Отяжелела  натруженная  спина,
окаменели ноги. Хочется  прилечь, забыться.  Видимо,  то  же  происходит и с
Тишкиным. Аля замечает наше  состояние и  по доброте своей дает нам  уснуть,
наверное, всего  несколько минут. Но, понимая,  что мы после будем корить за
это, начинает нас трясти.
     -- Подъем! -- кричит она звонко.
     Я поднимаю отяжелевшую голову. Ох, как неохота вставать, выходить опять
на бешеный ветер. Смотрю на часы:  второй час ночи.  Протирает глаза Тишкин.
Мы все трое молча одеваемся. Гасим коптилку. Вылезаем из палатки.
     По черному небу выстлался запорошенный след Млечного  Пути.  Промерзшие
звезды дрожат в  глубине бездонного пространства. Ветер бушует  по-прежнему,
перехватывает дыхание, бросает в лицо колючий снег.
     Я  несу Алин спальный мешок и  тент.  Она идет за Тишкиным, одной рукой
держится за его пояс,  другой прикрывает  от  ветра лицо.  Горы  гудят,  как
океанский   прибой.   Жуткая  ночь.   Ничто  живое,   кажется,  не  способно
сопротивляться этой безудержной стихии.
     -- Может, вернемся?! -- кричит Аля.
     Но  Тишкин продолжает шагать вперед, и  девушка  покорно идет за ним. Я
как-то по-хорошему завидую воле, упрямству астронома.
     Вот и  вершина. Под защитой сложенной нами стены мы  сразу  беремся  за
дело.  Астроном устанавливает  на  туре инструмент,  а  я  заканчиваю кладку
стены.  Потом мы с Тишкиным натягиваем тент  вдоль стены с наружной стороны,
укрепляем его, и теперь внутри этого сооружения  --  полное затишье, не  так
пробирает стужа. Можно работать.
     Аля в валенках забирается в спальный  мешок.  Я перехватываю ее у пояса
веревкой, усаживаю на ящик, кладу ей на согнутые в коленках ноги журнал.
     Астрономы   полны   решимости   --  взять  полностью   ночь,  завершить
наблюдения. Уже четыре часа, но  до рассвета еще много времени. Ветер к утру
становится еще более резким,  делает свое дело. Все тише, все медленнее Иван
Иванович  диктует отсчеты, и  все  чаще  дует на  свои  маленькие  руки  его
помощница.  Иногда  я  подсаживаюсь к  ней,  растираю  ее посиневшие пальцы,
отогреваю их, и она продолжает работать.
     Более трех часов идет отчаянная борьба на пустынной вершине гольца.
     У меня больше  возможностей заниматься собою,  чем у астрономов, но и я
уже изнемогаю. От заледеневшей скалы тянет такой лютой стужей,  что коченеет
все тело, нет сил сопротивляться. Тишкин продолжает поворачивать инструмент,
крутить винты, при  этом пританцовывает,  бьет  руками  себя  по бедрам.  Он
торопится --  с  севера  наплывают  тучи.  Они  заволакивают  небо,  вот-вот
достигнут зенита, и тогда придется прекратить работу.
     -- Ради бога, не спеши, я не успеваю, -- умоляет Аля и роняет авторучку
из окоченевших пальцев.
     --  Уж ты  как-нибудь  запиши еще  этот прием  или  запомни, -- ласково
просит Иван Иванович.
     Я хочу помочь Але, а она тихо всхлипывает, прижимая ладони к лицу.
     -- Все,  все, конец, не буду! -- видя это, кричит Тишкин и отступает от
инструмента.
     Мы  подсаживаемся к Але, оттираем  ей  руки,  лицо, потом  катаем ее по
земле в  спальном  мешке.  Это  немного согревает  девушку. Снимаем  с  тура
инструмент, укладываем в ящик, накрываем брезентом. И все трое бежим вниз, в
палатку. Только там спасенье.
     Тишкин впереди. За  ним с трудом поспевает Аля. Я придерживаю  ее сзади
за воротник полушубка. На шатких или скользких камнях ноги подламываются. Не
упасть бы. Страшно  от одной этой  мысли. Не уверен, что поднимусь. А  спуск
кажется бесконечным. Что-то не видно приметных  проходов, камней. Все мы это
замечаем, но идем. Кажется, мы сбились с тропы.
     Внезапный, огромной силы шквал ветра сотрясает горы. Невольно вспоминаю
эвенкийскую легенду -- эта не ветер, а  горные духи вышли на охоту,  гонятся
за жертвой. От их воя падают  со скал дикие бараны, цепенеют в  полете орлы,
от  их метких  стрел  спасенья нет никому. Беда и запоздавшему путнику, духи
затуманят ему  глаза,  уведут в  сторону  от пути и начнут потешаться... Мне
кажется,  что  нечто подобное совершается с нами.  Мы  действительно  что-то
слишком долго спускаемся в бездонную пропасть темноты.
     Из-под ног Тишкина  срывается камень, летит  куда-то вниз в пустоту. Мы
останавливаемся. Кругом -- и вправо и  влево, вверху и внизу -- мрак. Откуда
взялся на пути этот обрыв?
     -- Давайте куда хотите, только  бы не стоять  на месте,  я замерзаю, --
голос Али полон такой мольбы, что ясно -- ей совсем невмоготу.
     Невероятным  напряжением  воли  сбрасываю  с  себя  оцепенение,  хватаю
Тишкина за рукав и поворачиваю его назад.
     -- Назад! -- во все горло кричу я. -- Наверх!
     Только  бы добраться до вершины, там найдется и тропа. Это единственный
выход   из   положения.   Почти   на  ощупь   пытаюсь   идти  вверх.   Слышу
нечленораздельный  крик  Али. Наверное,  что-то  случилось.  Но нет  времени
разбираться.  Поворачиваюсь, хватаю ее за  полушубок, тащу  за собой. Другой
рукой защищаю лицо от ветра.
     Идти чем дальше и выше, тем труднее. Может быть,  наступает мучительный
конец всем земным делам, радостям и страданиям? Последние минуты бытия?..
     --  Стойте, тропа! --  кричит  откуда-то слева  Тишкин.  -- Вон она под
ногами.
     Мы идем на его голос. Тишкин идет вперед.
     Бредем,  как  во сне. Аля  соскальзывает  с камня,  падает  на россыпь,
вскрикивает от боли. Мы помогаем ей встать,  но  видим, что она сама идти не
может -- сильно ушибла ногу.
     --   Пошли,  пошли!  --  командует  строгим   голосом   Иван  Иванович,
поддерживая Алю за воротник полушубка.
     -- Больно, не смогу... -- Девушка готова разрыдаться.
     Тишкин действует решительно, толкает девушку вперед, и мы кое-как идем.
Делаем последний поворот, обходим знакомую скалу и с облегчением видим белое
пятно  палатки. Но Тишкин не