я шагом.
     -- Это не басмачи... Киргизы,--медленно говорит Закирбай.
     Хорошо.  Съехались: мы на левой,  они  на правой террасах.  Между  нами
ущелье,  внизу  по ущелью пенит воды Талдык. Стоим  лицом к лицу.  У троих в
руках наперевес  -- ружья. Начинается  спор: они  машут  руками  и  шапками,
кричат, зовут нас к себе для переговоров. Юдин говорит Закирбаю:
     -- Мы не поедем, пускай сами едут к нам.
     Юдин знает  киргизские обычаи  вежливости.  Уступить  должен  тот, кому
меньше почет. Закирбай мнется. Юдин крепко стоит на своем:
     -- Я сказал. Так будет. Говори с ними ты, Закирбай.
     Юдин, повышая свое достоинство, молчит, не участвуя в препирательствах.
Спор  затягивается,  --  тех больше,  и  они  не  хотят уступить.  Положение
критическое, потому что  обе стороны озлобляются. Тогда Юдин и я спешиваемся
и ложимся на  землю в позах непринужденных и  ясно показывающих, что  мы  не
намерены сделать ни шагу и здесь пролежим хоть весь день!
     Это решает спор. Цепочкой, гуськом они спускаются по откосу, переезжают
вброд реку, поднимаются по щелке к нам.
     -- Драстый! -- по-русски говорит первый из них.
     И я с удивлением и неожиданной радостью вижу на его груди комсомольский
значок.
     Это--сельсоветчики из нескольких  кишлаков.  Остерегаясь басмачей,  они
соединились в  отряд,  чтобы вместе  проскочить  на  заставу.  Издали  узнав
Закирбая, они  решили, что  мы басмачи, но нас  было  меньше, и они рискнули
подъехать к краю террасы. Тут они разглядели Юдина, меня и Зауэрмана  и  вот
ради нас решились подъехать вплотную.
     Один  за другим  ,все  приветливо  жали  нам руки, расспрашивали нас  и
радовались, что  мы живы. С Закирбаем и нашими спутниками--это бросилось мне
в глаза -- разговаривали холодно, отрывисто, враждебно.
     Мы совещались. На заставу сегодня они не едут: боятся.
     --  Поедем в  Ак-Босогу ночевать, -- сказали  они и  звали нас с собою.
Юдин  предложил им ехать с нами в зимовку. Они отказались. Один из них отвел
меня в сторону и, коверкая русский язык, зашептал мне:
     -- Закирбай  собака!  Все,  который  с  тобой пришел,--  басмач, джуда,
плохой басмач. С ним начивал будишь--твой голова его резал будит. Подем мист
Ак-Босога спать. Басмач прихадыл--мой стрылят будит,--и он приоткрыл  халат,
надетый поверх пиджака: из кармаиа торчал маленький браунинг.
     -- А всего у вас оружия много? -- спросил я.
     -- Иок.  Совсем  кичик,--мало.  Мало-мало.  Рыволва  адын,  три  русски
мултук.
     Ехать  с  ними  в  Ак-Босогу  казалось мне естественным.  Переночуем  с
ними--с ними  спокойней,  а завтра на  рассвете  вместе двинемся на заставу.
Может быть, к утру и отряд подоспеет.
     -- Ну, садитесь!.. Едем!--кричит мне уже с лошади Юдин.
     -- В Ак-Босогу?
     -- Нет... в зимовку.
     -- Почему в зимовку? Все, что ли, туда решили?
     -- Нет, только мы... Они--в Ак-Босогу... Ну, едем же... скоро стемнеет.
     Я не понимаю Юдина.  Я  не  согласен с  ним.  Глупо  разделяться  и  не
воспользоваться таким случаем! Вскакиваю на свою  неоседланную  лошадь, хочу
объясниться с Юдиным, но он уже скачет с Закирбаем я прочими.
     Сельсоветчики топчутся на лошадях.
     Зауэрман подъезжает ко мне и взволнованно говорит:
     -- Я не поеду в зимовку. Ехать туда--безумие. Я с этими в Ак-Босогу.
     Надо решать  мгновенно.  Я злюсь на  Юдина, однако  не без причин же он
делает такой выбор. А!.. Поеду. Не разлучаться же с ним напоследок! Будь что
будет, но вместе... Протягиваю руку Зауэрману.
     -- А я все-таки в зимовку... Нехорошо разделяться.
     Прощаюсь с ним и  с  сельсоветчиками, галопом--вдогонку Юдину.  Один из
сельсоветчиков догоняет меня и еще раз уговаривает ехать с ними. На вопрос о
том, почему они сами не хотят переночевать в зимовке, отвечает:
     -- Плохой мист... Джуда плохой адамляр... Кишлак ночь басмач  приходил,
твой резал будит...
     Понимаю: "Плохое место, очень плохие люди"... Дескать, ночью нас резать
будут!
     Догнав Юдина, обрушиваюсь на него вопросами, и он урезонивает меня:
     --  Как вы  не  понимаете?  У нас  же это  единственный  выбор. Они  же
ненавидят друг  друга.  Конечно,  нам  лучше ехать  с сельсоветчиками.  Но у
Закирбая сейчас вся ставка на то, что спасает  нас именно он.  Если бы мы от
него  уехали--ему  терять нечего.  Вышло бы,  что  не  он  нас  вызволил,  а
сельсоветчики. Он опять бы собрал басмачей и напал на нас ночью в Ак-Босоге.
Он же  видел,  что  у тех  всего три  ружья.  Или  завтра устроил бы засаду.
Словом,  нас  бы он отсюда живыми не выпустил. Он играет на нашем  спасении,
боится своих,  было бы глупо выбить почву из-под его ног. Нос утереть ему мы
всегда успеем, только бы  выбраться.  А кроме того... Если  бы  нам пришлось
бежать...  Из  Ак-Босоги, сами  знаете,  --  через  этот  снежный хребет  не
убежишь... А  отсюда до  заставы можно в  один день  добраться...  И  если б
случилось  что, все  равно сельсоветчики  нас не спасли  бы--с  тремя-то  их
ружьями...
     Закирбай подъезжает вплотную, мы умолкаем.  Правильна ли  логика Юдина?
Пожалуй, да. Впрочем, есть поговорка: "Если б знал, где упал, так соломки бы
подостлал". Мне надоело тревожиться.
     Едем. Небо пылает. Лошади фыркают и сопят.

Глава десятая
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В ПЛЕНУ
1
     Сложенный  из  самана двор.  Простая  конюшня.  Заводим  туда  лошадей.
Мазанка. Дверь на замке. Обычная ниша--каменная веранда.  Глиняный пол. Очаг
у боковой стенки. В таких лачугах киргизы проводят зиму, держа при себе весь
скот.  Потому и  называются эти  лачуги  "зимовками".  Весной,  переходя  на
кочевье,  они  оставляют их  пустыми.  И  сейчас  здесь  голо и  пусто.  Над
зимовкой,  по  склону  горы, вьется  тонкий  ручей.  Впереди--широкая лощина
урочища Кичик-Каракол. Налево, направо и  назад--высокие  и крутые  вершины.
Ориентируюсь  и  соображают  за  северной вершиной,  километров...  ну, пять
отсюда,  должно  быть  ущелье Куртагата,--то самое,  в котором главные  силы
банды.  Это плохо. Если кто-нибудь из банды случайно  поднимется на  вершину
горы, мы будем замечены. Оба, Закирбай и Тахтарбай, нет-нет да и взглянут на
эту вершину. Впрочем,  сейчас закат, и оба они, повернувшись лицом к закату,
истово  молятся. Молятся очень усердно -- видно, от аллаха  им многое нужно.
На маленькой киргизской лошаденке мелкой рысцою к нам приближается Зауэрман.
Подъезжает. Он вовсе изнервничался. Лицо отчаянное, губы дрожат.
     -- Что же вы, передумали?
     -- Да, вот  с ними  остался, нехорошо  стало. Решил ночевать с  вами. А
только думаю, не к добру это...
     -- Что не к добру?
     --  Да  чего говорить... Кончат  нас этой  ночью!  Думаю  только--лучше
подыхать с вами, чем одному.
     На сей раз напустился на  старика я, долго его  успокаивал и отчитывал,
уверяя, что опасения его--чушь, ерунда. Откровенно скажу: я лгал, потому что
сам не был уверен в благополучии наступающей ночи. Я только ничем не выдавал
своего беспокойства.
     Темнота  нахлынула вместе с  холодом. Я с Юдиным обошел всю зимовку; мы
учли все мелочи на случай опасности. В земле были громадные бутылкообразные,
узкогорлые зерновые  ямы. Их мы  запомнили тоже. Вынырнув  из темноты, перед
верандой  возникла  группа  всадников.  Это  -- старик,  уехавший  за  едой,
вернулся с неизвестными нам  киргизами, с громадной кошмой, бурдюками айрана
и   кумыса,  с  целой  тушей  мяса,  с   ворохом  арчовых  ветвей.  Все  это
развьючивалось в темноте и складывалось на веранду. Арча затрещала на очаге,
залила  красным отблеском  лица,  еще  более  сгустила  непроницаемый  мрак.
Веранда   показалась  мне   крошечным  ярким   островком   в   беспредельных
пространствах тьмы.
     Тени прыгали за языками  огня. Ночь началась.  Сколько киргизов было  с
нами--я не знаю. Кто они были--тоже не знаю.
     Знаю только:  кто вскипятил в  кумгане чай и почтительно наливал  его в
пиалы мне и Юдину, не был Юдину незнаком,  хотя и  прикинулся, что видит его
впервые  в  своей кочевой жизни. Юдин  отлично  запомнил его лицо,--он вязал
Юдину  руки,  когда банда  грабила наш караван.  Впрочем, внешне сейчас  все
обстояло отлично. На разостланной кошме в два ряда сидели киргизы. Громадная
деревянная чашка айрана по очереди обходила всех,  и  Юдину первому поднесли
ее, как подносят гостю. Юдин выпил  три чашки  подряд; думаю,  это равнялось
полуведру.  Я выпил одну, потому что с вожделением глядел на варящееся мясо.
Мы изголодались, и после айрана Юдин тут же, на кошме, растянувшись, заснул.
Даже всхрапывал. Я энергично его расталкивал, но он не проснулся. А угощение
пошло одно за другим. И кипящие в сале пирожки-- баурсаки; и шурпа -- жирный
бараний суп, и бэшбармак, "пять пальцеNo варенная в жиру баранина, да сало с
печенкой, да алайский кумыс--яства изумительные не только  потому, что я  за
трое   суток   изголодался.  Наши  спутники  оказались  великими   мастерами
поварского искусства и большими
     обжорами. Прыгало пламя по лицам; словно агатовая тяжелокаменная стена,
стояла перед верандою ночь; чавкали и жевали  рты, отсветы  пламени играли в
сале,  текущем  по  губам  и  рукам едоков;  лохматые  шапки  сдвигались над
деревянными  блюдами  и котлами. Я уже давно  изнемог от пресыщения и только
наблюдал за этим беснованием урчащих, на глазах  у меня разбухающих животов,
а  люди  вокруг  меня все  ели,  ели, рыгали,  чавкали,  чмокали.  Зауэрман,
прижавшийся  к  стенке,  бегая  тревожными  глазами  и,  бедняга,  вовсе  не
притрагивался, к еде.  Никто не  разговаривал. До  разговоров ли было? О,  я
хорошо поел в эту ночь!
     Я думаю, неспроста закатил Закирбай такое пиршество в одинокой зимовке.
Думаю, хотел умаслить Юдина и меня, перед тем как передать нас кызыласкерам.

2
     Ночь  после этого пиршества  была  бредовая.  Дул ледяной ветер.  Кошма
лежала  под  нами,  нам  нечем  было  укрыться. Я  коченел и  всерьез боялся
замерзнуть. Я не слышал журчания ручья, он покрылся коркой льда. Температура
была на несколько градусов ниже  нуля. Под головой у  меня не было ничего. Я
подкладывал под голову руки и дышал на пальцы, но они все-таки не сгибались.
     Юдин, проснувшись, лежал, приоткрыв глаза. Тахтарбай улегся вплотную ко
мне в тулупе, надетом  на голое  тело. Он стонал, кряхтел, расцарапывал свою
чесотку,  переваливался с боку на  бок,  что-то отчаянно  бормотал, внезапно
вскакивал с экающим вскриком, дико озирался, ложился опять.  Зауэрман лежал,
содрогаясь крупной  дрожью; он уже  ничего не смел  говорить после того, как
признался  нам, что топор, которым киргизы рубили мясо, он  спрятал себе под
бекешу, и мы разозлились на старика,  велели ему тотчас же положить топор на
прежнее место. В самом деле, что подумали бы эти бандиты, хватившись топора,
не найдя  его  на  месте и обнаружив  его у  нас?  Польза от  владения таким
"оружием" была бы для нас сомнительна.
     Басмачи  спали внизу, под  верандой,  и еще  где-то.  Спали не  все--то
здесь, то там слышались голоса. Закирбай лежал на веранде, вставал, уходил в
ночь,  возвращался,  ходил  по  веранде  из  угла  в  угол,  останавливался,
прислушивался...  Тело  мое  чесалось.  Я  боялся  заразиться   Тахтарбаевой
чесоткой. Я до одури хотел спать, я ослаб от холода и бессонницы, но заснуть
не мог; мысли путались. Ночь была бесконечна, все чувства мои притупились, и
я  заставлял  себя шевелиться и ворочаться  с боку на бок,  потому что холод
сковывал меня сладкой и страшной апатией. Кажется, у меня были галлюцинации.
Смутные  бредовые видения той  ночи до сих  пор  вспоминаются мне. Думается,
если б я заснул в ту странную ночь, утром меня нашли бы замерзшим.
     3
     Еще до  рассвета, еще в темноте Закирбай  разбудил  всех спящих. Вывели
лошадей (лошади  не  были расседланы на ночь), и мы всей оравой, не  разводя
огня,  не  согревшись, выехали. Когда  на  хребте скачущей  лошади  я  начал
медленно отогреваться, мне  казалось, что меня колют миллионом иголок, но  я
радовался, что оживаю. Мы ехали вчерашним путем, направляясь к Суфи-Кургану.
     У  зеленой ямы.,  где вчера мы  пили кумыс, к нам  по склону горы шагом
спустился Суфи-бек, поздоровался и молча поехал с нами.
     Рассветало,  утро было  бледным, по вершинам  гор  ползли туманы;  небо
медленно  наливалось  прозрачной  голубизной.  Перед  подъемом  на   перевал
встретилась  группа  киргизов; мы подъехали к ним, остановились и спешились.
Тут были все, кого мы уже знали: мулла  Таш, Умраллы,  Джирон и другие, имен
которых я  не знаю. Был и вчерашний наш посланец. Он подал  Юдину записку из
Суфи-Кургана. Юдин прочел и передал мне:
     "Начальнику Памирской экспедиции товарищу Юдину.
     Местонахождение неизвестно.
     Получил два ваших  донесения.  Сообщаю: путь  до Суфи-Кургана свободен.
Район вообще  не спокоен.  Отряда не высылаю, так как при приближении отряда
вас  могут подбить. В  случае опасности  -- известите. Передайте  всем, что,
если  тронут вас  или  ваше имущество, немедленно выброшу 50 сабель при двух
пулеметах.  Закирбаю  не  доверяйте,   боюсь,  что  он  вас  подведет.  Ваше
спокойствие нужно.
     С товарищеским приветом начальник мангруппы..."
     Подпись была Черноусое, но тогда  мы не  разобрали ее.  Мы в стороне от
других обсуждали  записку. Было ясно: отряда по каким-то причинам выслать не
могут. Начальник мангруппы, несомненно, учитывал, что письмо это, прежде чем
попасть  в наши руки, будет прочитано  басмачами, так  как  среди  них может
найтись кто-либо, умеющий читать по-русски.
     Если б  застава  имела  возможность  выслать  отряд, вам  не писали  бы
никаких записок. Отряд уже давно был бы здесь.
     В глубине души мы и не рассчитывали, что за нами пришлют отряд.
     Юдин,  переводя  записку на киргизский язык, прочел ее вслух  Закирбаю.
Пропустил только то, что касалось самого Закирбая, и то, где говорилось, что
нас  "могут  подбить".  Записка произвела должный  эффект.  Закирбай  слушал
почтительно.
     Он  предупредил нас, что по пути, по  щелкам,  сидят  басмачи.  Если мы
поедем  на  заставу сейчас,  они могут  нас обстрелять. Лучше нам  не ехать.
Предлагал вернуться в зимовку, пожить там день или два, пока не уйдет банда.
Мы, однако, решили ехать сейчас же.  Довольно  томительных  ожиданий.  Авось
проскочим! Сам Закирбай отказался сопровождать нас. Он сказал:
     --  Когда приедете  на заставу, напишите письмо,  что  советская власть
прощает  меня.  А  то  я  не  знаю.  Ты  говоришь--простит,  а,  может быть,
кызыласкер-начальник скажет другое? Когда напишешь письмо, я приеду сам.
     Юдин опять просил седло для меня, и Закирбай сделал неожиданный жест --
он предложил мне свою превосходную кобылу.
     Мы выехали на заставу. С нами поехал только один киргиз, чтобы  вернуть
лошадей Закирбаю.
Глава одиннадцатая
освобождение
1
     -- А ну, нажмем?
     -- Давайте...
     Мы нагнулись над гнедыми шеями, земля рванулась назад и пошла под  нами
сухой рыже-зеленой радугой.
     Кобыла  распласталась и  повисла  в яростной  быстроте.  Ветер  остался
сзади. Ветром стали мы сами. С острой, внезапной нежностью я провел рукой по
темной  гриве  и  понял,  что  эту  породу  нельзя  оскорбить прикосновеннем
камчи,--  на  такой  лошади мне  никогда  не приходилось сидеть.  С  нервной
чуткостью она лежала на поводу и на поворотах кренилась так, что  я  едва не
зачерпывал землю стременем.
     Подъемы,  спуски, обрывы, ручьи,  рытвины,  камни--  она все сглаживала
неоглядной  своей быстротой.  Я  верил  в  нее,  я знал,  что она  не  может
споткнуться. Если б она споткнулась, мы бы рухнули так, что от нас ничего бы
не  осталось.  Кобыла курбаши,  главаря басмачей Закирбая, хорошо знала, как
нужно вынести всадника из опасности. Мы устремились по руслу реки. Две рыжие
отвесные  стены, казалось,  неслись, как  нарезы  ствола  от  вылетающей  на
свободу пули. Отвесные стены были перерезаны  щелками. Мы  знали--там  сидят
басмачи. Между щелками я немного сдерживал кобылу, здесь было менее вероятно
получить  в спину свинец. И кобыла меня поняла: она сама уменьшала ход между
щелками и сама  выгибалась в стрелу,  когда мы  проносились  мимо  щелки, из
которой  мог грохнуть  внезапный и ожидаемый выстрел.  Я неизменно  опережал
всех--у всех  лошади были хуже. Что было делать? Я домчался бы до заставы на
час раньше других,  но  мог ли  я оставить  спутников  позади себя?  Вырвись
басмачи из  щелки, меня б они не догнали,  но зато наверняка они столкнулись
бы  с  Юдиным и  Зауэрманом, потому что,  преследуя  меня, они оказались  бы
впереди моих спутников.  Они перегородили бы им дорогу. И я  останавливался.
Трудно  было  заставить  себя  решиться  на  это  и   трудно  было  сдержать
разгоряченную кобылу, но я все-таки останавливался и  поджидал остальных.  Я
стоял, и кобыла нервно топталась на месте. Я стоял и был отличной мишенью, и
мне было страшно,  и страх мой передавался кобыле; она нервничала и пыталась
встать на дыбы.  Когда Юдин,  Зауэрман и  киргиз догоняли меня,  я  отпускал
поводи срывался с места в гудящее быстротой пространство.
     Навстречу нам  попался киргиз.  Мы  осадили лошадей  и наспех прочитали
переданную  им  записку.  Это  была  записка  с  заставы--начальник   отряда
беспокоился о нашей  судьбе. Мы рванулись дальше, а посланец повернул своего
коня и тоже помчался  с нами.  У него был отличный конь, он не  отставал  от
меня, и теперь у меня был  спутник,  равный мне по скорости хода. Мы неслись
рядом, и на полном скаку я  закидывал его вопросами. Он, ломая русский язык,
рассказал  мне,  что  он почтальон,  что обычно возит почту из  Суфи-Кургана
через Алай в Иркештам, а сейчас живет  на заставе. Эту записку  он  вызвался
передать   нам  потому,   что  его  конь  быстр,  "как  телеграф",--это  его
сравнение,--и  на  таком  коне  он  проскочит   всюду,  хоть   через  головы
басмачей... Пригибаясь  к  шее  коня, мой  спутник поглядывал по  сторонам и
бормотал  коню:   "Эш...  ыш-ш..."--и   только  одного  не  хотел--не  хотел
останавливаться,  чтоб  поджидать  вместе  со  мною  остальных.  Мы все-таки
останавливались  и снова  неслись. Наши лошади косили  друг на  друга крутые
глаза, и ветер падал, оставаясь за нами. Стены конгломератов казались огнем,
сквозь  который   мы  должны  проскочить,  не  сгорев.  Спутник  мой  хвалил
закирбаевскую кобылу. Халат его надулся за его спиной, как  воздушный шар. Я
знал,  что  кобыла  моя  чудесна, я почти не  верил, что  четверо  суток  до
сегодняшнего дня Закирбай сам ветром носился на ней, почти не поил, почти не
кормил ее,  гонял дни и ночи.  Всякая другая лошадь неминуемо пала бы, а эта
вот не сбавляет замечательней скорости бега.
     До заставы оставалось несколько километров.  Я уже верил в удачу, а все
же волновался  и  даже  на  этом  скаку  сдерживал рукой  сердце, размашисто
стучавшее,  и  сотню  раз  повторял  себе:  "Неужели  проскочим?  Проскочим,
проскочим?" И в цокоте копыт было  "проскочим", и  уже в предпоследней перед
заставой  долине, у развалин  старого могильника, на зеленой траве  я осадил
кобылу, спешился и сел на траву, чтобы в последний раз, подождать остальных.
Мой спутник спешился тоже и угостил  меня папиросой, и когда я закурил ее (я
не курил  уже  сутки),  то почувствовал, что мы наконец спасены. Вскочив  на
коней, мы присоединились ко всем и  ехали дальше  рысью. Стих "Неужели же мы
наконец спасены?" плясал  на моих губах, и  я удивился, что вот сейчас  само
пришло ко мне знакомое стихотворение. За последним мысом открылась последняя
в  сегодняшнем  пути  долина, и в дальнем ее  конце  я  увидел белую полоску
здания заставы.  Мы  ехали шагом, зная уже, что теперь можно ехать  шагом, и
чтобы  продлить ощущение  радости--такой полной,  что в  горле  от нее  была
теснота. Мы  медленно  подъезжали  к заставе.  На  площадке  ее,  над  рекой
толпились  люди, и я понял, что нас разглядывают в бинокли. Лучшим цветом на