бра  юрт,
посуда...  Торопятся: некогда  спрятать  получше.  А  всего  не  поднять  на
оставшихся яках и лошадях.  Люди тянутся, тянутся вверх верхом и пешком. Это
уже  пришедшие  с той  кочевки, где  мы  провели первую  ночь, --  вся родня
Закирбая и Суфи-бека.
     А когда  все  ушли, мы оказались  одни  и поняли, чти  нас  не уводят с
собой. Было непонятно, почему не уводят. С нами остались немногие: Закирбай,
Тахтарбай, Умраллы, еще  пять-шесть  басмачей.  На  маленькой  лужайке,  как
воспоминание об ушедшей кочевке,--зола костров, круги  примятой исчезнувшими
юртами травы, навоз и овечий помет да обрывки тряпок.
     Мы  остались  одни  и  не  знали,  что  лучше:  попытаться  бежать  или
довериться Закирбаю?
     Трусливый  и расчетливый  Закирбай мог действительно  прийти  к решению
передать нас невредимыми красноармейцам и тем обеспечить себе прощение. Есля
так, бежать нам не следует: Закирбай  немедленно разделался бы с нами.  А на
удачу  рассчитывать не приходится. Зауэрман еле ходит,  а бросить его  мы не
можем,  конечно.   Внизу--цепочка  сторожевых  всадников.  По  первому  зову
Закирбая  басмачи кинутся  за  нами и  пошлют нам вдогонку  пули... Конечно,
сейчас  нам бежать нельзя. Но надежны ли обещания Закирбая? И не  захотят ли
другие басмачи, уходя от красноармейцев, прикончить нас?
     Вокруг--беспредельная тишина, в  которой тают  весеннее чириканье птиц,
звонкий шелест  прозрачного,  недремлющего  ручья, жужжанье крупных  полевых
мух. Вокруг -- нежная зелень подснежных альпийских трав, вершины,  утонувшие
в небе  зубцами, пиками,  башнями; нагроможденные  над нами  скаты, блещущие
гранями  снега...  И  солнце  --  еще скрытое за  ближайшей  стеной, но  уже
бросившее в мир лучи, как опаловые  лепестки невиданных цветов.  А внизу, по
лощине,  куда  мы  смотрим  так  напряженно,  видна  панорама  хребтов.  Вот
первые--округлые,  низкие,  они пестры  расцветкою  тени-- красные, зеленые,
фиолетовые.  А  дальше  над  ними   нежнейшие  розовые  снега:  это  дальний
Кичик-Алайский хребет.

7

     Мы  притаились, каждый за кустом. Мы  ждем появления красноармейцев. Мы
глядим  вниз.  Вот вдоль ручья--тропка по узкой лощине, она входит в  кусты,
вот  дальше,  ниже--выбирается,  извиваясь,  на  рыжий  холм и  исчезает  за
поворотом.  Оттуда  появятся   всадники.   Если  красноармейцы,--значит,  мы
спасены.  Если не они,  значит--смерть. Расчет  у нас  прост. Банда, главное
ядро  банды,  побежит  от приближающегося  отряда. Большую  дорогу  банда не
выберет--слишком легко  было  бы ее  настичь. Значит,  пойдет по неизвестным
ущельям, вот по этому,  где  сейчас мы. Пусть  даже  по  пятам банды  мчится
отряд, пусть  в получасе дистанции, но,  ворвавшись сюда  и  обнаружив  нас,
банда неминуемо нас искрошит.
     Мы  переползаем от куста к кусту. Мы делимся кусками  лепешки,  которую
успели  стянуть в юрте.  Бежать  нам кажется сейчас самым  простым и легким.
Трудно оставаться  в  неподвижности. Но  Юдин все-таки уверен, что нужно еще
выжидать. И мы остаемся на месте.
Глава девятая
ГДЕ ЖЕ КРАСНОАРМЕЙСКИЙ ОТРЯД?
1
     Шесть пограничников  под начальством узбека Касимова отстреливались  до
ночи.   Семь  мужчин   и  одна   женщина  отстояли  заставу.  Ночью  прибыло
подкрепление:  пятьдесят  сабель при двух  пулеметах. Только три  пулеметных
диска  понадобилось, чтобы басмачи  разбежались. В этот день  мы томились  в
юрте Тахтарбая.  Тахтарбай  соврал  и нам и своим,  что Суфи-Курган  взят. А
Закирбай прямо  от заставы ночью примчался  в свою  кочевку,  поднял панику,
погнал родичей в Кашгарию.
     Все это узнали мы позже. Позже узнали и о том, что прибывший на заставу
отряд в погоню  за  басмачами не выходил, были на то  причины. А мы в кустах
арчи напрасно ждали его появления.

2

     ...Мы  не знали,  кто  скачет,  приближаясь к нам, надежней затаились в
кустах.  А когда  различили:  киргиз,  -- Закирбай,  согнувшись, прикрываясь
кустами, пробежал на лужайку и развалился на траве так непринужденно, словно
весь  день только  и наслаждался отдыхом.  Всадник  приблизился, и Закирбай,
махнув рукой,  что-то сдержанно крикнул Умраллы, обнимавшему куст неподалеку
от  нас.  Видим  сквозь  ветви:  всадник,  спешившись,  заводит  разговор  с
Закирбаем. Умраллы  зовет  нас,  манит рукой. Все  трое,  вместе с  Умраллы,
подходим к  разговаривающим только для того, чтобы мгновенно  понять: нам не
следовало  показываться  --  так  перекосилось  лицо,  так  сузились  черные
фанатические зрачки приехавшего. Он  отступил на два шага, и Закирбай встал,
повинуясь повелительному жесту его руки. Сипло и не настолько  тихо, чтоб мы
не услышали, а Юдин не понял, спросил Закирбая:
     -- Они еще живы? Почему они еще живы?..
     Фраза медлительна, в ней удивление, осуждение, злоба.
     Закирбай еще тише, в упор приближая к его уху лицо:
     -- Живы...  Да... Потому,  что я сам  буду их убивать... Это  мое дело.
Скажи всем--я сам кончу их.
     -- Ну, смотри!..--угрожающе просипел басмач,-- Смотри!..
     Вскочил  на  лошадь,  остервенело хлестнул  ее  камчой  и  ускакал,  не
оглядываясь.
     Через  полчаса  вся  банда  внизу  будет знать,  что  взятые  Закирбаем
пленники живы!
     Помрачневший Закирбай направился с нами в кусты.
     Он  обругал  Умраллы за  неверно понятое приказание--не показывать нас,
обозвал  приехавшего  "дурным  басмачом",  долго объяснял нам, почему не мог
дать. другого  ответа... В этом  мы поверили  Закирбаю. Поверили и тому, что
он, спасая свою  шкуру,  действительно хочет спасти нас. Но  неизвестно еще,
что решит Закирбай теперь.
     -- Плохо!.. Очень плохо!.. -- несколько раз мрачно повторил Закирбай.
     И нам стало еще бесприютней в солнечных проклятых кустах.

3

     Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет.  В бабьем, курдючном лице Закирбая
запечатлены алчность, хитрость, коварство и лицемерие торгаша.
     Во время нападения на нас Закирбай не  возил оружия сам,--свою винтовку
он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил  в толпу, ни одного
сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех,  кто не
умеет  рассчитывать. Он  подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых.  Все
видели:  он даже  в  грабеже  пытался соблюсти порядок,  зная,  конечно, что
озверелую, им же спровоцированную  молодежь уже ничто удержать не может.  Он
сразу взял  Юдина  на  круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не  у
кого-либо  другого. Все это--ради неясного  будущего,  на  всякий  случай...
Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
     Он  держал нас в  своей кочевке, но в  юрте брата, и через брата послал
приказание зарезать  нас,  когда рассчитывал,  что  Суфи-Курган будет  взят.
Ложную,  для  разжигания  басмаческого  пыла,  весть  о  взятии  заставы  он
распространил  устами  своего  брата...  чтобы  при  случае  гнев  сородичей
обрушился не на него.
     Он первый струсил до пяток,  когда затрещали пулеметы с заставы, первый
погнал  свою  кочевку  в  Кашгарию  и--возбудитель,  организатор  и  главарь
банды--первый изменил банде, тайно  от всех решив сыграть на нашем спасении.
Какая  безмерная трусость  мутила его глаза,  когда  он, виляя перед  нами и
перед своими, не зная еще,  что  ему выгоднее:  спасти нас  или  прикончить,
давал обещания  приехавшему  куртагатинцу  и  тут  же  обзывал  его  "дурным
басмачом", желая показать, что сам он--душою чист и вовсе даже не басмач!
4
     На  рыжем холме синяя купа арчи. Из-за нее  ежесекундно может  вылететь
банда. Глаза устали  от сосредоточенного наблюдения за этим синим  пятном. И
когда  от  пятна отделилась точка--это был всадник, скачущий во весь опор  к
нам,--я подумал: "Ну,  вот начинается!" Но за всадником не вылетела орда. Он
к нам приближался один, пригибаясь и взмахивая локтями в такт взлетам копыт.
Киргиз перешел на рысь у  кустов,  за  которыми  мы  таились, и  внимательно
огляделся,  повернувшись боком в седле. Увидев его  круглое, как луна, лицо,
мы внезапно, не сговариваясь, выскочили из кустов.
     --:Джирон!.. Это Джирон!.. Джирон, это ты?
     Громадная тяжесть гнетущего напряжения, накопившегося за эти дни, разом
схлынула, и от одного вида радостно, во всю  ширину рта,  смеющегося Джирона
стало так вольно, так спокойно, так хорошо... Если Джирон--значит, удача!..
     Джирон  скатился  кубарем  с  лошади,  волоча  по  траве  полы  халата,
подскочил  к нам и двумя руками тряс наперебой наши  руки, и смеялся, и чуть
не  плакал,  всем  своим существом радуясь,  что мы  живы.  Мы  закидали его
вопросами, и он не успевал нам ответить.
     --  Отряда нет...  но  банда далеко... против  Куртагата... Тут  только
отдельные  кучки...  По этой лощине--никого... В Ак-Босоге  спокойно... туда
басмачи не приходили... -- Он узнал о нас,  он боялся,  что мы уже убиты. Он
приехал  за  нами.--Очень  спешил:  видишь, чуть  лошадь не  сдохла,  вся  в
пене...--Он поведет нас к  себе в Ак-Босогу, спрячет у  себя, пока не придут
аскеры... По  большой  дороге нельзя, опасно. Он поведет  нас поверху, через
арчу, он знает как. Если мы хотим...
     Милый Джирон!  Конечно,  хотим  и  верим  тебе  до  конца!  И  Закирбай
вмешивается,  прикрывая  недовольство  улыбкой...  Он опять просит  бумажку;
кызыласкеры придут, будут убивать, а он нас спас, он "хороший человек", надо
бумажку. Мы  переглядываемся, смеемся. А! Дадим,  а то  он  еще  напакостит!
Из-за  пазухи Закирбай  услужливо вытянул карандаш и  измятый  листок.  Юдин
расправляет  его. На одной  стороне  -- настуканные пишущей машинкой лиловые
строчки...  Юдин  передергивается, но  молчит.  Этот клочок из единственного
экземпляра  его  отчета по  экспедиции прошлого года.  Закирбай  подставляет
спину, но карандаш все-таки продавливает бумагу.
     "Свидетельствуем,   что  Закирбай  вывез  нас  из  банды,  напавшей  на
экспедицию 22 мая и убившей топографа Бойе, держал нас у  себя и  передал на
поруки Джирону из Ак-Босоги.
     Записка составлена в  момент  отправления  с Джироном  в  Ак-Босогу, от
места кочевки Закирбая..."
     Юдин размышляет.
     -- Павел Николаевич, какое сегодня число? Двадцать пятое?
     Я соображаю, перебираю в уме ночи и дни.
     -- Нет, по-моему... двадцать четвертое...  (Я не  очень уверен  в своих
расчетах.)
     --  Да нет  же...  вы  путаете...  двадцать  пятое...  Начинаем  вместе
высчитывать. Выходит--двадцать четвертое.
     Только третий день, а мы уже путаем даты!.. Юдин дописывает:
     "24 мая 1930 года. Начальник Памирской геологической партии Г. Юдин.
     Сотрудник Памирской геологической партии..."
     Подписываюсь.  За  мной выводит  фамилию Зауэрман.  Закирбай  поспешно,
словно опасаясь, что мы передумаем, прячет записку за пазуху.
     ...А если только по этой записке узнают о нашей судьбе?
5
     В   радости  нашей  мы.  совсем  забыли  о  наблюдении  за  лощиной.  А
оттуда--стремглав,  совсем бешеной скачкой--появляется  еще один всадник. Мы
не  успеваем шарахнуться  по  кустам,  как  он  уже  здесь:  это  Тахтарбай,
потемневший от страха, возбужденный, задыхающийся. Он валится с лошади прямо
на нас. Лошадь не  может стоять, так  дрожат ее ноги. В панике  оглядываясь,
порываясь бежать дальше, Тахтарбай бессвязно мычит:
     -- Аскер... Аскер... Аскер...
     -- Да ну тебя, говори толком, в чем дело? -- грубо  трясет его за плечи
Юдин.
     И Тахтарбай, все еще вырываясь  из рук, наконец кое-как объясняет, -- и
в переводе на русский язык его  слова означают: "...вот  тут... сейчас будут
тут... красноармейцы;  отряд...  уже  выходит  в  лощину... сейчас...  через
минуту... некогда разговаривать... надо  бежать!.." Тахтарбай дрожит, и  его
состояние передается Закирбаю.
     Вся их надежда только на нас.
     С бьющимся в груди ликованием мы стояли и ждали.  Такой  светлой, такой
солнечной и чудесной во всем мире не бывала еще ни одна лощина!
     ...Но проходит минута, другая... Еще,  еще... Не меньше десяти минут...
Никого. Тишина. Никого.
     Нет! Ждать мы больше не можем...
     -- Поедем навстречу?
     -- Поедем... Конечно...
     6
     И опять--лошадь выносит тяжесть  двоих. Но на этот раз в седле я,  а на
крупе,  за  моей  спиной --  Тахтарбай, Юдин на лошади  Умраллы, Зауэрман на
своей.  Закирбай  с  нами.  Мы  гоним лошадей... Впереди--никого.  Мы  рыщем
глазами--лощина пуста. Мы  выехали за поворот, ущелье  извивается, пропуская
нас между  своими склонами. Подъемы,  спуски... Полчаса, час. Мы вступаем  в
русло  реки--я   узнаю   наш  ночной  путь  по  притоку.  Мы  каждый  камень
перещупываем глазами,-- никого. Сзади нас нагоняет Умраллы со второй лошадью
на  поводу:  для  меня...  Она  без  седла,  мала,  тоща,  ребра  наружу.  Я
пересаживаюсь на  нее, и  Умраллы  уезжает  назад. Кругом никаких  признаков
жизни. Наше недоумение растет.  Где же отряд?  Где?..  Закирбай и  Тахтарбай
молчат.  Мы  переходим на  шаг. Едем.  Едем...  Надежда еще  живет.  Едем...
Солнечно. Жарко. Тихо.
     Устье притока.  Большая река. Отвесные стены.  Ага! Это  место нам  уже
знакомо. Здесь начинается большой поворот реки.  Вон там, на зеленом склоне,
стояли юрты муллы Таша. Мы выезжаем на большую дорогу, карабкаемся по откосу
на площадку  над ней. Здесь трава, куст арчи. Наши спутники останавливаются,
спешиваются, привязывают  лошадей  к кусту. Спешиваемся и  мы.  Садимся  все
рядком  под кустом,  над  обрывом. Внизу--большая дорога.  Местность  далеко
открыта;  холмы,  зеленые  склоны, выше--горы  гряда за  грядой,  арча,  еще
выше--скалистые обрывы  снежных  громад.  Мы  на  зеленой  ладони  одной  из
котловин предгорьев Алая. Нас видно сверху, со всех сторон. Мы в недоумении,
в  нетерпеливом ожидании. Высоко над нами, по одному из склонов, мелькнули и
скрылись в арче два всадника. К нам подъезжает, вынырнув из-за угла, старик,
спешивается,  молча  подсаживается.  Его  нога  обмотана  грязной,  кровавой
тряпкой. Нет сомнения: басмач.
     -- Джирон! Поезжай навстречу отряду. Мы дадим тебе записку. Поедешь?
     --Хоп!--Джирон серьезен.
     Юдин пишет:
     "Командиру красноармейского отряда. Находимся  у родни Закирбая. Просим
выручить.  Памирская   геологическая   партия,  Юдин,  Лукницкий,  Зауэрман.
Пользуйтесь указаниями подателя записки--Джирона. 24 мая 1930г."
     Джирон  уезжает  в  сторону  погранзаставы.  По одному,  по  два  к нам
подъезжают всадники, спешиваются, садятся вокруг нас, молчат. Их уже человек
двенадцать. Некоторые, отходя в сторону, перешептываются с Закирбаем.
     -- У вас еще есть махорка? --обращаюсь я к Зауэрману.
     Старик  роется;  замечаю:  пальцы  дрожат. В  кисете пусто.  Даже  пыль
выкурена давно.
     Прошу у  Тахтарбая  наз-вай--крупитчатый  зеленый "подъязычный"  табак.
Тахтарбай  отсыпает  щепотку. Мелко крошу  две  спички, несколько игл  арчи,
сухую соломинку.  Перетираю все в порошок.  Свертываю  из остатка  газетного
лоскута "козью ножку". По очереди раскуриваю с Зауэрманом не желающее гореть
зелье. Цигарка тухнет.
     --Надо   раскурить...--медленно   говорит   Зауэрман.   И   полушепотом
добавляет:--Я думаю, в последний раз курим...
     Я прикидываюсь непонимающим.
     -- Почему в последний?
     Тогда, не скрывая дрожи в голосе, старик убежденно и нервно шепчет:
     -- Ловушка это. Ловушка! Мы никуда не уйдем отсюда.
     Юдин слышит, мрачнеет.
     -- Молчите. Успокойтесь. Это не может быть ловушкой...
     Конечно,  не может быть. Тут просто  какое-то  недоразумение. Возможно,
красноармейский отряд направился в другую сторону?
     Прождав часа  полтора и не  дождавшись ни отряда, ни Джирона, мы решили
ехать  на  заставу.  Все  лучше,  чем  напряженность  ожидания.  Быть может,
проскочим? Отсюда до  заставы не больше  двадцати--двадцати двух километров.
Юдин переговорил  с Закирбаем, и Закирбай не спорил. Он даже  согласился сам
ехать с  нами, и это подтвердило его веру  в наши слова  и  его  страх перед
своими.  Мы  выехали в сопровождении  всех,  кто оставался  с нами. Это была
середина дня.
     Еду рысью на неоседланной лошаденке, на остром ее хребте, -- на лошади,
у которой начисто срезана грива, по крутым подъемам, по таким же спускам, по
местности, которая в военных уставах называется "пересеченной" с добавлением
"очень" и определением "горная"... Но меньше всего я думал об этом.
     7
     Мы ехали снова.  Подо мной ходили  ребра и острый  гребет  неоседланной
лошаденки. Ноги мои одеревенели, и я, сжимая  бока лошади, вовсе  не  ощущал
боли.  Мы  доехали до  спуска  в  реку Гульчинку. До места  нападения на нас
оставалось полтора километра.
     -- Стой!--сказал Закирбай.--Дальше не поедем. Там басмачи.
     Мы спешились на открытой лужайке, сели на камни и  смотрели на  широкие
пространства зеленых  холмов. Об  отряде мы  уже  забыли и думать.  Мы ждали
Джирона. Его не было, и мы написали еще одну записку. Ее взялся доставить на
заставу один из киргизов.
     -- Он бедняк, и он не был в банде. Ему можно ехать на заставу, никто не
тронет его,--сказал Закирбай.
     Записка гласила:
     "Начальнику  погранзаставы  Суфи-Курган.  Движемся   по  направлению  к
заставе.  Есть  убитые.  Нам  взялся содействовать Закирбай. Просим сообщить
степень безопасности пути до заставы. Юдин, Лукницкий, Зауэрман. 24 мая 1930
года".
     Гонец уехал. Мы  сидели и  ждали,  ждали, собственно, неизвестно  чего.
Вглядывались в  ложе  реки, которое было под нами  и уходило на север  --  к
заставе. В ложе реки появился всадник. У меня отличное зрение, но и я не мог
его различить, а Закирбай сказал:
     -- Джирон приехал.
     Джирон ехал шагом. Мы кинулись к нему.
     -- Ну что?
     -- Кызыласкеров нет. Не  видал, не знаю. Хотел  на  заставу  ехать,  --
лошадь устала. Поехал назад.
     Все! Записку Джирон  передал второму нашему посланцу, которого встретил
в пути.
     -- Там басмачи,--объяснил Джирон.--Ехать нельзя!
     Нужно  было  думать  о  ночевке. Раньше завтрашнего  утра  посланец  не
вернется. Мы очень надеялись,  что  на выручку нам  вышлют  отряд.  Придется
ждать до  утра.  Только  бы не  переменил  намерений  Закирбай. Джирон  звал
ночевать  к  себе в  Ак-Босогу--двадцать два километра  отсюда.  Неизвестный
старик  предложил ехать  к нему,--его  кочевка  недалеко,  но очень высоко в
горах.  Закирбай  предложил ночевать  в  пустующей  зимовке,  на полпути  до
Ак-Босоги, в ущелье речки Кичик-Каракол.
     8
     Позже я узнал, почему мы так и не  дождались отряда. Когда в ночь на 24
мая басмачи отступили от заставы,  помощник начальника погранзаставы Касимов
позвонил  в Иркештам.  Он  знал,  что оттуда  к  заставе  должны выехать три
пограничника. Он  беспокоился  о  них и  хотел  предупредить  их,  чтоб  они
отложили выезд. Иркештам не отвечал. Касимов звонил, звонил, но трубка глухо
молчала.  Касимов  понял,  что  провод  перерезан.  Тогда  десять  бойцов  с
пулеметом выехали искать повреждение. В шести километрах от заставы лежал на
земле  телеграфный  столб.  Провод  завился  двумя  спиралями.  Пограничники
исправили линию и вернулись. Это были те бойцы, о которых сообщила Тахтарбаю
цепочка  басмаческих  дозорных.  Это  услышав  о  них,  Тахтарбай  в  панике
примчался к нам, сидевшим в кустах арчи, а мы с Джироном и курбашами выехали
навстречу отряду.
     Понятно,  почему мы не встретили  никого. Бойцы вернулись на заставу, и
Иркештам ответил. Ответил, что три пограничника выехали давно.

9

     Из  лощины,  на  другой  стороне  Гульчинки,  вперед  появилась  группа
всадников. Тридцать? Сорок? Кто это?..
     Вместе с  Закирбаем мы разом  осадили  коней. Наши спутники загомонили,
вглядываясь вперед.
     Басмачи?..
     Стоим,  смотрим, ждем...  Всадники  к нам  приближаются;  остановились,
смешались, видимо, изучая на|
     Неужели нарвались? |
     Кто   бы   это   ни  был--делать  нечего.   Двинулись   мы,   двинулись
они--сближаемс