плена  я впервые попал в
долину  Алая, она еще была пуста, беспокойна, тревожна. Она была почти такой
же, как тысячу лет назад...
2
     Палатки.  Утро. Мороз.  Над Кашгарией поднимается  солнце. Солнце жжет.
Похрустывает трава, выпрямляясь,  сбрасывая со стебельков  тающий  лед. Мы в
тулупах  и валенках.  Через полчаса--мы  в  свитерах, еще  через  полчаса--в
летних  рубашках и парусиновых туфлях. Солнце  жжет.  Еще  через  час--мы  в
трусиках и босиком.  Но  солнечный  жар  нестерпим: еще  десяток минут такой
солнечной ванны, и тело покроется волдырями.  Мы опять в летних рубашках. Но
солнце прожигает  рубашки. Мы натягиваем свитера.  Солнце  не  пробивает  их
лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатками. Но  в тени
-- мороз. Ежусь и надеваю тулуп. Здесь--Арктика.  В четырех шагах, на траве,
под жгучими солнечными лучами--экватор. В тридцати  километрах,  над плоской
травянистой равниной  --  самый  .белый  блеска мире--Заалайский хребет.  Ни
человеком, ни  птицей,  никем не  тронутые снега.  Они--впереди.  Неужели мы
будем за ними?
     Дневка.   Сегодня   мы    не    тронемся   с    места.   Недалеко    от
палаток--прямоугольная яма,  вокруг  нее--пустые консервные банки.  Здесь  в
1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для
лошадей. Она заменяла конюшню.
     К  нам стекаются всадники -- кочевые  киргизы.  Раньше  других приехали
Тахтарбай  с  сыном  и  Умраллы.  Вот  еще  знакомые лица.  Тахтарбай  навез
угощений:  кумыс--лучший  в мире алайский кумыс, катлама--тончайшая  слойка,
жаренная  на  сале,  эпке...  О,  эпке  -- это  изысканное  угощение.  Чтобы
приготовить его, из  зарезанного барана  вынимают  легкие  вместе с  горлом,
промывают их в воде,  а когда сойдет кровь,  через  горло наполняют их ячьим
молоком,  так, чтобы  они  сильно раздулись; затем  погружают  этот  мешок в
большой чугунный котел, наполненный таким же молоком,  и  варят легкие, пока
все "внешнее" и все "внутреннее" молоко не вварится в  них. Нет еды нежней и
сочнее эпке!
     Тахтарбай ничего  не жалеет для  нас... Только  бы  мы поверили  в  его
лучшие чувства!
     Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач,
что выбита почва  из-под  твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского
сердца?!
3
     Кочевники  сидят  вокруг  палаток. Здесь  баи и бедняки.  Здесь  мирные
скотоводы и бывшие басмачи. Как различить их по лицам? Вот о тех, кто  очень
толст и очень важен, я еще могу догадаться.
     Тахтарбай прижимает к сердцу ладонь. Тахтарбай глядит  на меня умильно.
Жалуется,  объясняет,  что он  больной, клонит голову набок. Толстым пальцем
тычет в жирные складки шеи. Я, наконец, понимаю, я щупаю ему шею... А, вот в
чем  дело!..  Я достаю  йод  и смазываю  распухшие  гланды  Тахтарбая.  Я  с
отвращением делаю это. Перцатти стоит рядом, смеется...
     Что же...  Пора! Начнем,  что  ли? Пора  проводить  беседу... Кочевники
расположились  кружком.  Сидят, стоят,  полулежат на  траве.  Круг  замыкают
Перцатти,  Юдин,  помкомвзвода Ильин. За ними--я, все сотрудники экспедиции,
несколько  красноармейцев. Перцатти  сидит по-киргизски.  Говорит горячо,  с
пафосом,  заломив  на  затылок  шлем.   Перцатти  говорит  по-русски.  Ильин
переводит. Кочевники  в  халатах, в малахаях,  в  круглых  бараньих  шапках.
Теперь все сидят, раздвинув колени, на  собственных пятках.  Слушают молча и
очень внимательно...
     -- ...Совьет окумат--советская власть ни с кем воевать не хочет. Совьет
окумат считает  своими друзьями всех,  кто  мирно трудится.  Советские  люди
поднимают оружие только в  том случае, если пролита кровь, и только в  целях
самозащиты...  Вот, товарищи  и друзья! Вы собрались  сюда. Среди вас, может
быть, есть бывшие басмачи. Мы не хотим знать--кто  именно, мы не  спрашиваем
вас о них.  Зачем?.. Они поняли свои  ошибки, они хотят мира.  Хвала  им. Мы
хотим  мира.  Пусть  живут  и  работают,  пусть  пасут  стада  и  занимаются
земледелием, пусть не  боятся нас.  "Красные солдаты"--красноармейцы--друзья
всех    трудящихся.   Они   помогают   трудящимся.   Вот   спросите    наших
караванщиков-узбеков, не сейчас,  потом  спросите. Они  расскажут  вам,  как
красноармейцы помогают их отцам и братьям--скотоводам и земледельцам--там, в
их родных кишлаках,  всюду, где  живут  с  ними бок о бок...  Товарищ Ильин,
переведи!
     Ильин переводит;  все  внимательно, его  слушают.  Теперь лица  уже  не
кажутся мне  одинаковыми, я вижу разные глаза:  вот  эти радостные, веселые,
они жадно ловят каждое переводимое слово-- молодой киргиз, волнуясь, мнет на
коленях  свой малахай. Ну да, конечно, он  думает заодно  с нами, он сам  бы
сказал  все это, если бы слова эти раньше  пришли  ему  на ум.  А вот другие
глаза: воспаленные, подозрительные. Они пусты и  утомлены. Они глубоко вошли
в  рыхлое  лицо,  как  изюмины,  вдавленные  в  мягкое  тесто.  Они  скрытно
прищурены.  Конечно, это глаза  басмача. Вот и по богатой одежде видно.  Это
бай. Он покачивает головой сверху вниз, он повторяет: "Хоп... хоп... хоп..."
О,  во всех случаях жизни, что бы ни  говорили ему, он скажет: "хоп". Нет  в
мире утверждения, с которым  он не согласился бы.  "Хоп"-- а  мысль его идет
своими скрытыми извилистыми путями.  Может быть, он полон ненависти. К своим
соседям-сородичам,  которых   никакими  посулами,  никакой  угрозой  уже  не
вызовешь на разбой? Хотя бы, например, к тому, который вон сейчас вскочил на
ноги и отвечает Ильину  с жаром, с настоящим волнением, рассказывая, как вел
он   в  Фергану  стадо  баранов  и  как  несколько  часов  подряд  встречные
красноармейцы  помогали ему  на  бурной реке.  Бараны  тонули, красноармейцы
развьючили  одну из своих  транспортных  лошадей и  снятым  с  вьюка арканом
вязали баранов, по трое вместе, и тянули и протаскивали их сквозь течение...
     --  Чужие  красноармейцы,  совсем  незнакомые...  Э...  э... да...  так
было... Хорошо помогали... Правду говорит товарищ начальник.
     И я  смотрю  на  его  соседа, который  сейчас  встретился с  Тахтарбаем
взглядом и плюнул на землю.
     Перцатти  говорит  с  подъемом.  Сидящий  претив  него--тот,  рыхлый, о
котором я  подумал, что  он  бай,-- слушает, слушает,  клонится вперед;  ему
лень, он  внезапно разевает рот и громогласным, протяжным зевком перекрывает
голос   Перцатти.  Зевок,  а   за  ним   другой,  еще  громче,   хриплее   и
раздражительней.   И   от   этого  зевка  --   мгновенное,   чуть   заметное
замешательство Перцатти. Но никто  не  смеется, никто  не обернулся  на этот
зевок. Он не замечен кочевниками. Перцатти говорит дальше:
     --  Советская  власть  не  будет  мстить  никому  за  все  происшедшее.
Советская власть  не хочет войны. Если бы она хотела войны, она прислала  бы
сюда хоть тысячу, хоть десять тысяч аскеров, орудия, пулеметы, аэропланы. Но
она не делает  этого, ни одного  отряда она не присылает сюда,  и мы не сюда
пришли, мы идем мимо,  завтра уйдем, и, видите, мы никого не  трогаем здесь.
Вы, присутствующие здесь, должны это объяснить  всем  своим  родственникам и
знакомым, разнесите эту весть по глухим  ущельям: узункулак--длинные уши,--у
вас есть свой  телеграф. Передайте тем, кто был басмачом, кто грабил,--пусть
вернут награбленное в  Гульчу. Возвращающих награбленное  мы арестовывать не
будем, пусть  не  боятся, мы никого не хотим наказывать, мы  знаем,  что они
заблуждались. Донесите эту  весть  и  до  курбаши  Боабека, пусть он сдастся
добровольно.  Если  сдастся--  он  будет наказан, но останется жив, а  потом
своим трудом  может заслужить прощение.  Если не  сдастся -- все равно будет
пойман, и тогда его никто не простит!
     В середине речи Перцатти к нам подъехал какой-то дородный, высокомерный
старик.  Некоторые  из  сидевших  вокруг бросились  снимать  его  с  лошади,
почтительно очистили  ему место. Другие оглядели его враждебно  и  ни  одним
жестом не выразили почтения ему. Киргиз, рассказывавший о переправе баранов,
сомкнул губы и задвигал скулами, а в глазах его вспыхнула ненависть.
     Роль  переводчика перешла к Юдину.  Юдин  лучше говорил по-киргизски, и
слушатели лучше воспринимали  его быстрые, короткие фразы с большими паузами
между ними,--негромкий,  спокойный разговор  со смешками, шуточками и живыми
примерами. С разрешения Перцатти, Юдин говорил многое от себя...
     А когда  беседа окончилась и я  пошел  с Перцатти в его военную палатку
писать  донесение  в Суфи-Курган и  написал  только первые  строки: "Срочно.
Секретно. Нач. заставы тов. Любченко. Разъяснительная беседа с кочевниками и
бывшими басмачами проведена. Настроение большинства благоприятное нам..."--в
палатку вошел молодой киргиз.
     ----  Что  скажешь?  -- обернулся  к нему  Перцатти. Киргиз  улыбнулся,
тронул Перцатти за рукав и полушепотом заговорил:
     --  Мой кичик урусча знат...  Сичас прихадыл  мая брат,  говорил Боабек
мист  знат,  хатэл  Боабек  Кашгар  сторона хадыл. Давай мэн пойдет, показал
будыт. Твая десать аскер давай, ходил бирал Боабек... Сичас нада хадыл...
     --   Что,   что   такое?..--силился   понять   Перцатти.--   А   ну-ка,
Ванек,--обратился он к красноармейцу,  чинившему в палатке штаны, --  кликни
Юдина или Ильина...
     Юдин  и  Ильин пришли  одновременно. Они подробно  расспросили киргиза.
Совещание   продолжалось    минуты   две.   Решили:   Перцатти   с   девятью
красноармейцами  немедленно отправляется на  южную сторону Алайской  долины,
чтобы устроить там засаду  Боабеку, пробирающемуся  в Кашгар.  Боабек должен
пройти через  урочище Бордоба. Киргиз, сообщивший  нам  о  Боабеке, поедет с
Перцатти   проводником  и  укажет   лучшие   для  засады  места.  Экспедиция
предоставит Перцатти недостающие седла.
     Донесение мое Любченке стало значительней и полней.
     Перцатти с девятью красноармейцами уезжает. Встретимся  в Бордобе, куда
все мы двинемся завтра.
     Перед  вечером  приехал  всадник из Ак-Босоги и  сообщил  нам,  что его
родственниками   найден  труп  Бойе  и  доставлен   в  Суфи-Курган.  Никаких
подробностей он не  знает.  Видимо, эти люди знали о местонахождении трупа и
раньше, но молчали,  боясь мести Боабека. И "нашли"  они его  теперь потому,
что Боабек бежал.
     Вечер. Почти  полная луна. Хорошая видимость. Заалайский хребет мерцает
зеленым  светом  снегов.  На  всякий  случай   в  лагере  усиленная  охрана.
Выставлено восемь  часовых.  Ложимся  спать  одетыми  и сообщаем  друг другу
пароль:  "Пуля". Кто знает,  что может взбрести в  голову тем баям,  которые
приезжали сегодня к нам в гости! На следующий день  в Бордобе мы встретились
с Перцатти и его девяткой. В  засаде они  мерзли, "как никогда в жизни", всю
ночь.  Боабек здесь не проходил. Позже мы узнали, что  он как-то  разнюхал о
наших намерениях и укрылся в заалайских снегах.
     Впоследствии китайское население выгнало Боабека за  пределы  Кашгарии.
Не найдя ни в ком опоры, не встретив ни одного кочевника, который захотел бы
его  укрыть, Боабек  один, на измученной кляче, приехал на  погранзаставу  и
сдался. Мы узнали об этом, вернувшись с Памира.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
     В тридцатом году мы выполнили все то, что было поручено нашей маленькой
экспедиции. Изучили месторождения полезных ископаемых в Аличурской долине на
Восточном, Памире. Проделали  все назначенные нам маршруты,  необходимые для
составления геологической  карты.  Сверх плана  мы  посетили неисследованный
район; Бадом-Дары на Южном  Памире  и сделали там, в диких горах, интересные
открытия.
     В  работе памирских экспедиций мне пришлось  участвовать и  в следующие
годы...
     Все, что случилось  со мной в  тридцатом  году, все,  описанию  чего  я
посвятил эту повесть, отошло  далеко в историю.  Тот путь, который с  такими
приключениями я проделывал, стал теперь широкой проезжей дорогой, по которой
ежедневно  движутся сотни  автомобилей. В  тех  ущельях,  где я  находился в
плену, выросли  благоустроенные  поселки,  -- там  дети  служащих  и рабочих
чувствуют себя, как  на  курорте. На том самом месте,  где  нас обстреливала
банда  басмачей,  высится  сейчас   крепкий  деревянный  мост   через   реку
Гульчинку--никому  уже не надо переезжать через нее  вброд. И десятки других
мостов перекинулись  через  реки.  Вдоль  дороги  стоят  дома, хлебопекарни,
амбулатории, кооперативы. И  уже не  басмачи гоняют  свой скот  по  горам, а
знатные люди  колхозов. Грамотные, веселые,  в чистых одеждах, киргизки доят
коров, яков и овец. Сбылось все, о чем я мечтал,  когда, вернувшись с Памира
в Ленинград, в том же году писал эту повесть. Настоящий мир вошел радостью в
сердца  живущих  на Алае и Памире,  образованных, культурных людей. И о том,
что здесь было прежде, молодежь может узнать только из рассказов стариков да
из книг, какие читает, учась в средних школах и вузах.

     1931--1952 Ленинград
     Павел Лукницкий

ЗА СИНИМ ПАМИРСКИМ КАМНЕМ

     ... Мы видим из сказанного,  что азиатские месторождения лазурита имеют
мировое значение...
Ак. А. Е. Ферсман

1

     Ляпис-лазурь, ляпис-лазули, лазурит, лазурик, лазурь, лазуревый камень,
лазули - великолепный синий, непрозрачный минерал, встречающийся в природе в
виде плотных, твердых и  крайне  мелкозернистых масс. Его глубокий синий тон
гораздо красивее окраски всех других непрозрачных камней.
     Все приведенные выше названия этого минерала происходят от афганского и
персидского названий:  ляджевард, лазвурд, лазувард и ляджвурд.  Современные
шугнанцы на Памире называют его "ляджуар"...
     "Я, до безумия  и до мученичества влюбленный  в камни и в  дикой Сибири
совсем испортивший  свой вкус,  не в состоянии судить о прекрасном.  Поэтому
осмелюсь  переслать  целую партию синих  камней моих  для  представления  их
высшему  приговору". Так пишет  известный исследователь  Сибири Э. Лаксман о
ляджуаре, открытом им в 1784 году.
     Марко Поло в XIII веке, описывая Бадахшан и рубиновые копи, говорил: "В
этой  стране, знайте, есть еще  и другие горы, где  есть  камни,  из которых
добывается лазурь,  лазурь--прекрасная, самая  лучшая  в свете, а камни,  из
которых она добывается, водятся в копях, как и другие камни".
     Академик  А.  Е.  Ферсман в  1920  году говорит  о  ляджуаре афганского
Бадахшана, что до начала XIX века он "обычно приходил из Бухары, Туркестана,
Афганистана,  Персии,   Тибета,  и  под  этими  разнообразными  и   неясными
обозначениями  скрывался какой-то неведомый источник среднеазиатского камня.
Только  экспедиции  начала  XIX века пролила свет на  эти месторождения".  И
далее, перечисляя имена участников экспедиций, академик А. Е. Ферсман пишет,
что они "дали их описание и указали на точное их положение около Фиргаму, на
юг  от Джирма, в Бадахшане. По-видимому, это единственное  месторождение, из
которого Восток черпал свои  лазоревые богатства,  и все указания на Персию,
Бухару, Памир и  Индию, вероятно, должны быть отнесены к нему". В Европе--ни
одного  [Прим. авт.: Ибо указания на  ляджуар, находимый  в лаве Monte Somma
близ   Везувия,   недостаточно   проверены].   В   Азии--два:  афганское   и
прибайкальское. В Америке (в Чилийских Андах) -- третье. Три месторождения в
мире! Но  в Андах и в Прибайкалье ляджуар светлый и зеленоватый. Это  плохой
ляджуар.  Он  прекрасен  и ценен, когда он синий, темно-синий--цвета индиго.
Месторождение  такого ляджуара в  мире--одно; находится  оно  в Афганистане,
считается монополией эмира и недоступно исследователям.

2

     ...Значит, на Памире нет синего камня?
     Но русский человек, один из первых исследователей Шугнанского  ханства,
побывавший в нем  в  1894 году,  инженер А.  Серебренников,  в своем "Очерке
Шугнана" пишет:
     "На  реке   Бадом-Дара   добывали  камень  голубого   цвета,   по  всей
вероятности"  ляпис-лазурь, носящий  название  по-таджикски "лядживоор".  Об
этом  сохранились только лишь одни рассказы, и даже старики не знают о месте
добывания   этого  минерала,  давшего   название   одному   из   ущелий   --
Лядживоор-Дара..."
     -- Что такое Лядживоор-Дара? Где она?--спросил я у местных жителей.
     -- Неправильно  он написал!--ответили мне.--Надо говорить Ляджуар-Дара.
Есть такая речка на  Памире. Маленькая река в очень высоком ущелье. Никто не
ходит туда!
     Я долго искал  эту речку  на картах и не нашел ее.  Впрочем, на  картах
Памира  в  том, 1930 году  было  еще множество "белых пятен", не  посещенных
исследователями районов.
     Перенесемся  воспоминанием в тридцатый год. Мы--на Памире, мы четвертый
месяц  блуждаем  по его неизученным  уголкам. С  рассветом  седлаем и вьючим
лошадей,  весь  день, прожигаемые жестким солнцем,  насквозь просвистываемые
ледяными ветрами, едем по пустынным долинам, по каменным черным ущельям.  Мы
забыли,   движется   ли  где-нибудь  время,  нам  представляется,  что   оно
остановилось.   Вечерняя   темнота  выбирает  нам  место   для  лагеря,   мы
развьючиваем, расседлываем лошадей  и  валимся в сон,  замерзая  от  снежных
буранов.  Спим  по очереди,  один  из  нас  бродит с винтовкой,  преодолевая
усталость, вглядываясь  в свистящую  тьму.  В ней могут  быть  волки, барсы,
басмачи. Да,  басмачи... В том, 1930  году империалисты  сделали все от  них
зависевшее, чтоб попытаться помешать советской власти строить новую жизнь на
Памире. Чужеземные военные базы в  Читрале, в Гильгите, в Кашгаре направляли
в далекий путь шпионов, принявших обличие мулл и купцов. Те шли с караванами
через  горы, везли во  вьюках халаты из  домотканой,  крашенной луком  маты,
стюкованные чалмы, огромные  джутовые капы, набитые  хлопком.  Не доходя  до
нашей, в ту пору еще почти неохраняемой, малоисследованной границы, караваны
в   каком-нибудь  диком   ущелье,   возле  становища  из   полудюжины   юрт,
развьючивались...  Мулла уезжал дальше  со  святейшими своими обязанностями,
переезжал  границу  и  встречался  на  нашем  Памире  с  каким-либо  родовым
старейшиной в таком же диком ущелье, в такой же юрте...
     Здесь, сняв  приклеенную белую бороду,  престарелый мулла мог  спокойно
побрить  свой  молодой  подбородок,  обсудить  с  крупным  баем  --  родовым
старейшиной  все,  Что  ему  было нужно, и, благословив мешочком  с золотыми
монетами  старейшину, вернуться неведомой тропой  к  своему  каравану,  чтоб
извлечь из тюков, капов и ягтанов  привезенное им оружие.  Спустя  несколько
дней новая банда басмачей  появлялась на высотах Памира, лилась кровь мирных
скотоводов,  работников   советской   кооперации,  фельдшеров,   учителей  и
геологов...
     В тридцатом году мы, маленькая геологическая экспедиция, уже потеряли в
перестрелке   одного  из  наших  товарищей.   На  Восточном  Памире  стычки,
перестрелки, тревожные ночи стали неприятной, но неизбежной составной частью
нашей научной работы. Мы скоро привыкли к этому.
     В том, тридцатом году русских людей, постоянно живущих  на Памире, было
еще очень немного. Почти все они хорошо знали  друг  друга. Я говорю: именно
друг  друга,  ибо  трудная,  полная  опасностей  жизнь  в  малоисследованной
высокогорной стране обычно приводила  их к дружеским отношениям между собой.
Вот  одна  из  любопытных  особенностей  сложившихся  там  отношений:  кроме
подлинных фамилий,  в  ходу  часто были и псевдонимы  и  прозвища,--русские,
таджикские, шугнанские...  Один  из  таких  русских людей,  Петр  Михайлович
Майский, ставший жителем  и  знатоком Памира, порой забывал  свою  настоящую
фамилию.  В  зависимости  от  того, в  каких  горных  районах--в  Дарвазе, в
Каратегине, в Мургабе ли, или в Бадахшане происходили встречи, друзья иногда
звали   его  и  Дымским,   и  Кашиным,  и  Маиска,  а   шугнанское  прозвище
"Дустдор-и-руси"  так накрепко  пристало к  нему, что, например, в  селениях
Шугнана и Горана  его  иначе  и не звали. Это  было  удобно, потому  что  за
советскими работниками, особенно за  коммунистами,  следили, а случалос