авай оружие!
     Судья срывает с плеча наган, бросает его на землю, Басмач спрыгивает за
наганом, наклоняется. Судья вынимает из кармана  маузер  и,  влепив заряд  в
голову  басмача, поднимает  наган, вскакивает на басмаческого коня, скачет в
горы. Судья остается жив. Впрочем, и  басмач  тоже жив.  Через месяц я видел
его: рана на его голове отлично зарубцевалась.
     ...Гульча горит. Трещит телефон  в  почтовой конторе.  Трещат  двери, и
телефон  умолкает.  Из Суфи-Кургана срывается начальник  заставы Любченко  с
одиннадцатью пограничниками. Они мчатся к Гульче.  На заставе осталось всего
семь пограничников.
     Вечер. Черное небо. Нет, не  черное--красное,  потому что Гульча горит.
По  небу  прыгают   красные  отсветы.  Басмачи  грабят  истерзанную  Гульчу.
Двенадцать  всадников, озаренных  красным светом,  на  карьере  спускаются с
перевала. Лошади взмылены и хрипят. Завтра этих  лошадей придется убить: они
загнаны. Но  сегодня  в  них боевая взволнованность, и седоков своих они  не
подведут.
     Двенадцать  пограничников  окружают  Гульчу.  Своим  в   скорострельным
маузером  Любченко  изображает пулемет,  которого  у  него  нет. Бой.  Сотни
басмачей бегут из черной, горящей Гульчи. Любченко входит в поселок. Сегодня
на  всю  ночь хватает  работы;  патрули, восстановление телефона,  перевязка
раненых.  Надо  собрать убитых  и  похоронить их. Костры  басмачей  горят на
окружающих сопках. Доносятся крики, ругательства, вой.
     Из Оша  на  автомобилях  до  перевала  Чигирчик, а дальше пешком спешит
небольшой отряд. Из Оша  мчатся два  эскадрона маневренной группы. Они будут
здесь послезавтра--23 мая, во второй половине дня.
     Часть  банды собирается  в глухих  ущельях  и снова  пускается  в путь:
спешит в  Суфи-Курган,  чтобы  взять заставу  и  разгромить ее  так  же, как
разгромлена Гульча.
     Утром 22 мая в Ак-Босоге мы ничего об этом не  знали, а потому и решили
двинуться в Суфи-Курган.

3
     К  лагерю приближается всадник. Кто это? Беру бинокль: старик  в черной
бекеше и черной  с козырьком  ушанке.  Подъезжает.  Встревоженные,  красные,
плутающие глаза.
     -- Вы слышали?
     -- Да.
     -- Что же вы думаете делать?
     --  Заберем  все  ценное  и  двинемся  в  Суфи-Курган.  Как  киргизы  в
Ак-Босоге?
     -- Пока спокойно. А где ваши лошади?
     -- У  нас  нет лошадей. Мы  отправили их  неделю  назад  па  пастбище к
Капланкулю. Надо узнать, нельзя ли нанять здесь.
     -- А если теперь их вам не дадут?
     -- Тогда... Ну, тогда... Надо, чтоб дали. А сами вы что думаете делать?
     --  Да что же... Больше ведь ничего не придумаешь. Поеду в Суфи-Курган.
Я сейчас в кочевку--вон туда, в щелку, узнаю насчет лошадей, вам и туда ведь
не на чем съездить. Сейчас же вернусь.
     Старик Зауэрман, районный лесообъездчик, уезжает.
4

     В Памирской экспедиции Академии наук в 1928 году работал киргиз Джирон.
Он  бедняк  и хороший человек; старый знакомый Юдина. Джирон живет в кочевке
Ак-Босога.  за два  километра от  нас, через реку. Посылаем за  ним киргиза,
известившего  нас о басмачах  и  спокойно дожидавшегося  нашего  решения  за
палаткой.
     Бойе потягивается, встает--веселый, смешливый. Коротко сообщаем ему...
     -- Басмачи? Да ну? Вы знаете -- меня не надуете. Вот здорово придумали:
басмачи!  Ха-ха!  Ну  что  ж,  им  не  поздоровится. Я  восемьдесят  человек
перестреляю. Я же призовый стрелок! Вот так одного, вот так другого...
     -- Юрий Владимирович,--тихо произношу я,--серьезно вам говорю: басмачи.
     -- Так я вам и поверил!
     Бойе моется, прыгает, шутит.
     Пьем  чай  в.  большой  палатке. Приезжает Зауэрмаи  Приезжает  Джирон.
Коротко  сообщают:  лошадей нет,. но можно достать ишаков и  верблюдов. Бойе
видит: мы не шутим. Сразу присмирел, молчит. Изредка почти про себя:
     -- Вот это номер... Ни за что б не подумал... Что же теперь делать?
     Бойе растерян. У него, как всегда, все чувства наружу.

5

     Собирались  мы долго. Ждали  верблюдов, перебирали  вещи,  --  часть мы
берем с собой, часть оставляем на хранение Джирону: укладываем, связываем во
вьюки. Зауэрман уехал один, не захотев дожидаться нас, высказав уверенность,
что его, живущего здесь двадцать лет, не  тронет никто. Он обещал  в  случае
опасности  вернуться к  нам. Лагерь  кишел понаехавшими с  делом  и без дела
советчиками, любопытными. Привели верблюда -- что нам один верблюд?
     Час  спустя привели второго... Мало! Мы ждали. Мне было нечего  делать,
и, разостлав на траве одеяло и разлегшись  на нем, я писал подробный дневник
за два  дня и закончил его словами:  "10 утра. Вещи сложены. Ждем верблюдов.
Сами пойдем пешком. В  рюкзаках--все  необходимое, на  всякий случай. Оружие
вычищено и  смазано,  кроме берданки, у  которой  сломан  боек и  к  которой
патронов нет..."
     Юдин ходил  по  лагерю,  объяснялся  с  киргизами,  распоряжался.  Бойе
валялся  на траве лицом  к небу, нежась на солнце; я фотографировал  лагерь,
составлял  опись   имущества,  оставляемого  Джирону,--фураж,  мука,  котел,
арканы,  палатки  караванщиков,  ушедших  на  Капланкуль,   мешки,  железные
"кошки", топор, что-то еще. Привели осла, привели еще двух верблюдов, Джирон
все-таки достал нам трех маленьких--несоразмерных с нашими седлами--лошадей.
Заседлывали, вьючили; в одиннадцать часов тридцать минут выступили:
     сначала  караван, за  ним  мы  верхами.  Осман пешком.  Встретили  двух
киргизов, спросили: "Как  там?"--и киргизы сказали: "Хорошо, спокойно". Было
жаркое  солнце,  был  полдень.  Горы сияли  белым  великолепием  снегов;  мы
переезжали вброд реку, пересекали долину; трава пестрела маленькими цветами.
Мы дышали  сладким  полынным воздухом, поднимались на  перевал высотой в три
тысячи метров,--это был Кызыл Белес, или по-русски Красная спина.
     Три киргиза, нанявшихся  к нам  караванщиками,  шли  молча, подвернув к
поясам полы  халатов,  уставали,  влезали  на  вьюки  верблюдов. Возможность
нападения  басмачей  мы  допускали  только  теоретически,  потому  что  была
внутренняя уверенность в  безопасности сегодняшнего пути. Скорей для очистки
совести мы  поглядывали по сторонам и  были совершенно спокойны.  Мы даже не
торопились, да с вьюками и  нельзя  торопиться; мы  смеялись, острили в меру
отпущенных нам  талантов,  злословили друг над  другом,  подтрунивали  и  не
обижались.
     Я  фотографировал  и   записывал  показания  анероида,  Юдин  определял
геологические  особенности  пород  и учил  нас  премудростям  геологии. Бойе
останавливался,  вычерчивал  в  пикетажной  книжке  горизонтали  глазомерной
топографической  съемки,  догонял  нас  и  спорил  с  Юдиным о  победе в той
шахматной партии, которую сыграют они на заставе. Дорога окутывала нас пылью
красноцветных конгломератов. Мы ехали, и перезванивал  колокольчик верблюда,
и  я  смотрел,  как  осторожно  разминает  верблюд  подушки  своих  ступней,
переставляя мохнатые  угловатые ноги, и слушал, как лошадь покряхтывает  под
Юдиным, потому что Юдин тяжел и громаден, и радовался, что мне удобно в моем
оставшемся со времен гражданской войны комсоставском  седле. День был тихим,
и хорошо было думать, мерно и лениво покачиваясь.

6

     Под перевалом -- три юрты, стадо овец и киргизы.
     Их не было здесь раньше. Долина зелена и открыта. Мы голодны.
     -- Заедем?
     -- Заедем.
     Караван уходит  вперед, но мы видим  его. Спешиваемся в кругу пастухов.
Из предосторожности поглядываем  на лошадей; оружие с нами. Впрочем, тут все
спокойно. Пастухи выносят  айран (кислое молоко)  и  кумыс. Пьем  из большой
деревянной чашки.
     Среди  киргизов важные старики--Закирбай  и  Суфи-бек. Юдин их знает. У
Закирбая  Юдин в  позапрошлом  году покупал  скот.  Тогда  не  обошлось  без
скандала  -- Закирбай сжульничал, а Юдин его уличил. Впрочем, об этой мелочи
Закирбай,  видно,  забыл;  он изысканно  любезен сейчас  и  со славословиями
подносит  нам  кумыс--почетное  угощение.  Выразив благодарность,  мы  щедро
расплачиваемся. Нам льстят и подсаживай нас на коней. Догоняем караван.
     Едем.  Впереди и  направо--изумительное нагромождение снежных  хребтов.
Потянул  пронзительный  и  холодный  ветер.  На ходу  развязываю  привьючку,
надеваю  брезентовую, на  вате, куртку.  Бойе  ленится  развязать привьючку,
ежится в пиджаке. Дорога ведет над  рекой. Устье бокового  притока; медленно
спускаемся зигзагами,  едем  по ложу реки, переправляясь то на одну сторону,
то на другую.  У Бойе оторвалось стремя, ему лень спешиваться; он  подзывает
Османа, который ид пешком, Осман привязывает стремя.  Бойе карьером догоняет
нас.  Осман остался  на том берегу--я возвращаюсь, подсаживаю Османа на круп
моей  лошади; переезжаем  реку.  Высоко  на  зеленом  склоне  правого берега
кочевка, юрты. Большое стадо  баранов россыпью катится по склону, к реке,  к
нам.  Смеемся:  "Атака!"  К Юдину  подъезжает  дородный  всадник,  раболепно
здоровается,  приглашает заехать к нему в юрту, пить  чай:  "Большим  гостем
будешь!"
     Мы только что  пили  айран--Юдин  благодарит  и с  называется. Позже мы
узнали, что в этом было наше спасение.
     Ложе  реки  поворачивает на  север, входит  в отвесные берега.  Направо
скалистая гора. Очень высоко, в черных прорезях  снежных  скал, настороженно
замерли тонкорогие  и тонконогие козлы--киики.  Холодно. На переправах--вода
лошадям по брюхо. Под  копытами скрипят и ворочаются валуны, галька, щебень.
Обрывы  берегов  все  выше,  это  террасы конгломерата;  в  отвесных  стенах
промывины, узкие  щелки.  Налево по  ложу  реки--мелкорослые  светло-зеленые
кустики тала. Едем под самой стеной по правому борту ложа.

     Глава четвертая

НАПАДЕНИЕ
1
     Сверху,  с  террасы  над  глубоко лежащей  рекой,  с высоких,  отвесных
конгломератовых   берегов,   затаившаяся   банда  басмачей  наконец  увидела
поджидаемый караван. Он тихо и мирно идет по ложу реки. Впереди  из-под двух
качающихся  ящиков  торчат  большие уши  умного  маленького  ишака.  За  ним
гуськом, мягко  ступая по гальке, тянутся четыре вьючных верблюда. На вьюках
громоздятся три киргиза-караванщика. Банда знает: эти караванщики ее друзья,
ведь вместе  они обсуждали  план. За верблюдами, таким  же медленным  шагом,
движутся всадники; один, второй, третий.... Три. Это те, ради кого здесь, по
щелкам, по всей террасе,  тщательно организована такая  напряженная  тишина.
Каждый жест, каждое движение этих троих изучаются с того самого момента, как
караван показался на  повороте  из-за  горы. Вот едущий впереди,  маленький,
бросив повод, закуривает папиросу и, оглянувшись,  что-то со смехом  говорит
едущему за ним. Этот второй -- он их начальник--большой,  грузный; маленькая
лошаденка тянет шею, вышагивая под ним. У обоих ремни, ремни--чего только не
навешано на каждом из них! Ружей у них нет, это давно знает банда. Но где же
их  револьверы?..  А  ну,  где?.. Закирбай толкает под  локоть Боа-бека, оба
кряхтят,  разглядывая. Закирбай успел  вовремя, -- он здорово мчался,  чтобы
окольной тропою обогнать караван и наладить здесь все... "Э...  Есть... Хоп,
майли! (Ладно, хорошо!)" Третий едет, болтая длинными ногами; он вынул их из
стремян и едва не цепляет землю. Ну и рост у него! У него на  ремне карабин.
Висит стволом вниз. Этот все отставал, останавливался,  писал что-то. Теперь
догнал,  едет;   морда  лошади--   в  хвост  коню  второго.  Сзади,  пешком,
четвертый... Это их узбек. Ничего, с ним возиться недолго.
     Банда трусит: а вдруг не выйдет?
     Нет. Они ничего  не знают. Иначе не ехали бы  так спокойно, не смеялись
бы... Но из ущелья на реку выбежала лошадь, оседланная басмаческая лошадь,--
пить воду.  Кто ее упустил? Они ее заметили...  Первый, маленький, указывает
на нее рукой, что-то пишет. Они  поняли...  Э...  Пора начинать... Скорее...
Давай!..
     Банда срывает тишину:
     -- Э-э!..--один голос.
     -- Оооо-э-э!..--десятки голосов.
     -- Ууй-оо-уу-эээй-ээ!..--две сотни.
     Боабек нажимает пальцем спусковой крючок. И сразу за ним -- другие.
     ...Так вижу я сейчас то, что делалось вверху, на террасе.

2
     Заметив  выбежавшую  на  реку  оседланную лошадь,  я подумал,  что  это
подозрительно. Указал на нее Юдину, сказал:
     -- Вот смотрите, какая-то лошадь!..
     Вынул часы, блокнот,  записал: "4 часа 20  минут. Выбежала  лошадь". Не
знаю, зачем  записал.  Юдин,  кажется,  понял. Он  промолчал и  огляделся по
сторона!  Тут я  заметил  голову, движущуюся над  кромкой отвес ной стены, и
сказал:
     -- Посмотрите, вот здорово скачет!
     Это была последняя спокойная фраза.  За  ней--вой, выстрел, от которого
разом поспрыгивали с верблюдов караванщики и от которого закружилось сердце,
и -- выстрелы -- вразнобой и залпами, выстрелы сплошь, без конца.
     Как я понимаю, все было очень недолго,  и размышлять, как мы размышляем
обычно, не было  времени. Все измерялось долями секунд. Это сейчас можно все
подробно обдумывать. Тогда--напряженно и нервно работал инстинкт. Многое уже
потеряно памятью. Я помню отрывки:
     ...спрыгнул  с  лошади, расстегнул кобуру, вынул маузер и ввел патрон в
ствол...
     ...стоял за лошадью, опершись на седло, лицом туда, откуда стреляли...
     ...хотел выстрелить и подосадовал: пуля не  долетит, и  еще удивился: в
кого же стрелять? (Ибо их, прятавшихся наверху, за камнями, за грядою стены,
не было видно.)
     ...оглянулся,--Бойе  передает Юдину  карабин: "он испортился... Георгий
Лазаревич, он испортился"...
     ...все трое (тут Османа я не видал)--мы медленно, прикрываясь лошадьми,
отходим к тому берегу (к левому,  противоположному)... Пули очень глупо (как
кузнечики?) прыгают по камням.
     ...взглянул назад:  рыжая  отвесная  стена.  Хочется  бежать,  но  надо
(почему надо?) идти медленно...
     Юдин и  я, прикрываемые лошадьми, ведем их в  коротком поводе,  а  Бойе
тянет свою за повод,--сам впереди,--торопился, что ли? И еще:  верблюды наши
стоят  спокойно и неподвижно,  словно понимают, что  их это  не  касается. А
поодаль,  также  спокойно  и  неподвижно, три караванщика,--их тоже  это  не
касается. Двоих из трех я никогда больше не видел.
     Опять обрывки:
     ...Бойе и  Юдин впереди меня.  Бойе сразу присел,  завертелся, вскочил,
корчась и прижимая к груди ладонь.
     --  Павел Николаевич, меня  убили... Георгий  Лазаревич... убили!..  --
Голос недоуменный и -- не могу иначе выразить--как бы загнанный.
     Юдин был подальше, я ближе. Я крикнул (кажется, резко):
     -- Бегите!.. бросайте лошадь, бегите!..
     Бросил  лошадь  сам  и  устремился к  нему.  Бойе  побежал  согнувшись,
шатаясь.  Шагов  десять,  и как-то сразу--неожиданной  преградой--река. (Она
была ледяной и  очень  быстрой,  эта река, но  тогда я  этого не  заметил, я
почувствовал только  особую, злобную  силу сталкивающего  меня, сбивающего с
ног течения.) Бойе упал в реке, и его понесло. Я прыгнул на шаг вперед  ("Ну
же, ну..."), схватил Бойе  под  плечи--очень тяжел,  обвис, вовсе безжизнен.
Еле-еле  (помню трудный напор  воды  в мои колени) выволок  его  на берег...
Пули--видел их--по воде хлюпали мягко и глухо...  "Тащить дальше?.."  Тело в
руках,  как мешок. Я  споткнулся и упал.  "Нет, не могу..." Положил  его  на
пригорок  гравия,  побежал  зигзагами, пригибаясь, споткнулся опять.  Падая,
заметил: плоского валуна коснулись одновременно моя рука и пуля. "Попало?.."
Нет... Дальше.  (Юдин позже сказал мне:  "Вижу,  упал... ну,  думаю,  второй
тоже...")
     Добежав  до откоса левобережной  террасы, я полез, карабкаясь, вверх по
склону. Но  он  встал надо мной  отвесом. Я  цеплялся руками и прокарабкался
вверх на несколько метров. Земля осыпалась под пальцами. В обычных условиях,
конечно, я  не  одолел  бы  такого  обрыва. А  тогда, помню, задохнулся  и с
горечью взглянул на остающиеся несколько  метров стены. Невозможно... У меня
не хватало дыхания. Остановился. Правее  на узкой осыпи, остановились, как и
я, Осман и Юдин.
     Я пробирался  к  ним  и увидел  маленькую нишу,  встал в нее,  спиною к
скале, встал удобно, крикнул (хотелось пить):
     -- Георгий Лазаревич! Идите сюда! Тут прикрытие...
     Юдин  посмотрел на меня: он был бледен, поразительно бледен,--посмотрел
и безнадежно махнул рукой:
     -- Какое это прикрытие!..
     3
     Стрельба  прекратилась.  Несколько минут  выжидания. Внизу --  галечное
ложе, река. За нею -- высока стена берега, и по кромке, то здесь, то там, --
мелькание голов. Под стеною -- четыре спокойных верблюда. Внизу, направо, --
неподвижно, навзничь лежащий Бойе. Над нами сзади уже слышны крики: мы взяты
в кольцо
     Юдин передал мне карабин.
     -- У меня ничего не выходит... попробуйте починить.
     Я тщетно возился с карабином: не закрывался затвор...
     -- Нет, не могу...--Я вернул Юдину испорченный карабин.
     В тот момент никто  из нас не знал (да  и не думал об этом), что  будет
дальше,  через минуту. Впереди, над гребнем террасы, появилась белая тряпка;
из щелки напротив карьером вылетел всадник, мчался вброд через реку, к  нам.
Я снял с ремня кобуру, спрятал ее в полевую сумку. Правая рука с маузером на
взводе лежала в кармане брезентовой куртки.
     Всадник--я  узнал нашего караванщика  -- осадил лошадь под нами, что-то
кричит. Юдин и Осман ему отвечают. Разговор--по-киргизски. Я по-киргизски не
говорю.
     Басмачи предлагают нам сдать оружие.
     Положение наше: нас  трое, бежать некуда; прикрытия нет; отстреливаться
нечем: испорченный карабин  да  два маленьких маузера, из которых бить можно
только   в   упор.   Сзади--над  нами,  впереди--по  всему   гребню  террасы
повысовывались головы бесчисленных басмачей. Они ждут. Может быть, еще можно
помочь  Бойе? Говорю это Юдину.  Осман: "Нас все равно перережут". Но выбора
нет. Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры мы не сдаем.
4
     Потрясая  над  головой  карабином,  всадник  летит  назад под  ликующий
звериный, отовсюду несущийся  вой. Банда--сто, полтораста,  двести оголтелых
всадников--  карьером, наметом, хлеща  друг  друга нагайками, стреляя, вопя,
пригибаясь к шеям коней, льется из щелок  по  ложу реки, по склонам--со всех
сторон. Каждый--жаден,  безумен и  яростен. Опьянелая бешеная орда,  суживая
круг,  пожирает  пространство,  отделяющее ее  от добычи. Кто  скорей до нее
дорвется, тому больше достанется.
     Навстречу, пешком, медленными  шагами, по  склону горы спускаются трое.
Двое русских с маузерами в руках, один безоружный узбек...
     5

     Нас взяли. Как вороны, они расклевали нас. Меня захлестнули рев, свист,
вой, крики... Десятая  рук тянулись ко мне,  обшаривали меня, разрывали все,
что было на мне... Меня мяли, рвали, раздергивали... Бинокль, полевая сумка,
маузер,  анероид, компас,  тетрадь дневника, бумаги, все, что висело на мне,
все,  что было  в моих  карманах,--все  потонуло  в мелькании  халатов, рук,
нагаек, лошадиных морд  и копыт...  Разрывали ремни, не успевая  снять их  с
меня.  Каждый  новый  предмет  вызывал  яростные  вопли  и  драку.  Я  стоял
оглушенный,  подавленный. Я молчал. И вдруг я лишился  кепки. Она  исчезла с
головы. Мне  показалось:  "Это уж слишком", и я  стал ожесточенно  ругаться,
показывая на свою голову. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая, как тогда из  всего,
что со мной делали, возмутило меня только одно:  исчезновение  кепки. Почему
именно  это взорвало меня тогда, сейчас мне уже  трудно понять. Но я ругался
неистово и  размахивал кулаками. И, самое удивительное, басмачи на мгновение
стихли  и расступились, оглядывая друг друга,  и  один  молча показал рукою:
измятая  кепка спокойно  лежала под копытом  лошади. Я нырнул под  лошадь, с
силой оттолкнул  ее  ногу  и  выхватил кепку... И  басмачи снова  сомкнулись
вокруг меня.
     Когда меня обобрали до нитки, когда драка из-за вещей усилилась и сам я
перестал быть  центром  внимания, я протолкался сквозь толпу.  Никто меня не
у