внешности,  которой  был одержим
Семен Грач, называлась в просторечии  франтовством, и  не зря за  ним твердо
укрепилось прозвище "Симочка". И,  встретившись с  ним  на дворе, начзаставы
Рыжков насмешливо оглядел его и сказал:
     --  Слушай,  Симочка, ты чего разрядился?  Люди  в  валенках  ездят,  а
ты--ичижишки!.. Перед кем фасонить собрался?
     Грач по природе  своей не был  обидчив и  потому ответил  с добродушной
самоуверенностью:
     --  Фасонить!  Ему  все  фасон!  А по-твоему  выходит--  на тринадцатую
годовщину Красной Армии оборвышем надо ехать?
     --  Ну,  ну...   Разглагольствуй.  Знаю  я,  для  какой  годовщины   ты
расфуфырился...  Не меня, брат,  тебе обманывать! -- снисходительно произнес
Рыжков, потому что знал кое-что о безуспешных стремлениях своего помощника к
белокурой жене  начальника  оперчасти  той  комендатуры,  в  которую  сейчас
отправлялся Грач. Застава только  из  самолюбия гордилась полным отсутствием
женщин, а в действительности Рыжков, как и весь вверенный ему личный состав,
не скупился на  бесплодные мечты о тех местностях,  где живут не одни только
мужчины. Семьсот километров верхом по  горам пришлось  бы проехать  Рыжкову,
чтобы увидеть свою жену. И семьдесят километров вьючной тропы отделяли Грача
от белокурой  Марьи Степановны, которая,  несомненно, была самой задорной из
семи женщин, деливших скуку памирской зимы  со своими мужьями  в пограничной
комендатуре.
     Грач знал, что никаких особенных  торжеств по  случаю годовщины Красной
Армии в комендатуре не  будет.  Какие могут быть здесь, на Памире, особенные
торжества? Будет  скромный  парад,  будут  произнесены речи,  он сам  скажет
приветственную речь от имени своей заставы (конечно, не забыв упомянуть, что
на его  заставе  к сегодняшнему дню девяносто восемь процентов  отличников),
погрохочет  оркестр,  вечером  в  пятидесятый  раз  пойдет  в  тесном  клубе
знаменитая  "Сивка", исполняющая  в  комендатуре должность всех  кинофильмов
Союза; а после кино будет товарищеский ужин,  для которого скупердяй  начхоз
выделит  лишние  банки  молочных  консервов и  тайно  припасенный  бочоночек
малосольных огурцов. Но все  вместе взятое  вынесет этот день из однообразия
памирской жизни.  Грач  ни за что даже самому себе не  хотел признаться, что
Марья Степановна  будет для него  далеко не последней частью торжественности
этого  дня. Этот  день придет  завтра, а  весь сегодняшний  день будет отдан
переменному аллюру коней по каменистой и узкой тропе.
     ...В  восемь  утра Семен Грач  в сопровождении шести  бойцов  выехал из
ворот заставы.
     Тропа вилась вдоль берега Пянджа. На другой стороне Пянджа бежала такая
же тропа, но по ней ездили люди Афганистана. И с той и с другой стороны реки
вздымались высочайшие снежные горы, кое-где  перерезанные боковыми ущельями.
Тропки, убегавшие вверх по этим ущельям, зарываясь в снег, пропадали. Откосы
снега  падали  почти  к берегам  обмелевшей  реки.  Тропа  была  каменистой,
мрачной, безлюдной.  Изредка  долина  расширялась, чтобы  в  конусах  выноса
боковых речек  уместить корявые  серые кишлачки.  Два-три  глинобитных дома,
жалкие ветви безлистых  тополей, несколько  любопытных глаз  из-за  каменных
низких  оград--и  опять  пустынные скалы,  камни, обрывы,  ворчащие всплески
реки. А ведь завтра  во всем Союзе--Красные  флаги, на  площадях--громыхание
танков,  над  ними--гуденье  играющих  в   синеве  самолетов,  а  в  беседах
командиров--торжественные воспоминания.
     -- Товарищ помнач, а баньку в комендатуре нам  истопят сегодня? Свою-то
мы прогуляем!--спросил боец Ермаков, на рыси догоняя Грача.
     Грач обернулся в седле:
     -- Поджидают нас, значит, будет. Приедем --и сразу париться!
     -- То-то хорошо! Я  и то думаю, неловко  без баньки. К празднику, да не
умывшись!
     Ермаков придержал коня и зарысил на прежней дистанции.
     Ехали  молча.  Неудобно  на ходу  разговаривать,  когда едешь цепочкой.
Вдоль реки тянул морозный, пронзительный ветер. Ноги Грача ныли от холода, и
он начинал жалеть, что поехал не в валенках;  ведь ичиги можно бы заложить и
в седельную сумку. Переведя коня в шаг, он бросил стремена и болтал ногами.
     Так ехали до полудня. Солнце играло на голубых снегах гор. За поворотом
тропы   показался   очередной  кишлак.   Здесь   Грач   решил  остановиться,
позавтракать консервами, подкормить  лошадей, обогреться. Но  Ермаков первый
заметил оживление в кишлаке:
     -- Товарищ  помнач! Глядите, чего  там такое? Будто сумятица.  Дехкане,
глядите, вон под тем деревом будто бегают, руками машут, что ли?
     Грач осадил коня, спешился, вынул бинокль.
     --  Правильно, Ермаков!  Или скандал, или не знаю что,  женщины  там  и
мужчины. А ну-ка, давай в галоп, да приготовься на всякий случай!
     Подскакавших бойцов  окружили взволнованные дехкане. Под деревом  лежал
распластавшись    окровавленный   труп   молодого    дехканина--председателя
сельсовета.
     Оборванный старик, отстранив  всхлипывающих и  голосящих женщин, быстро
заговорил:
     -- Издрастуй, товарищ начальник. Спасибо, скакал,  плохой  дела, другой
сторона басмач прихадыл, человек, вой, живой сельсовет убивал, баранта брал,
ришка-клевер брал, курица брал, чапан,  мануфактур,  ведро, керосин,  лампа,
хина, йод тоже брал, теперь половина туда, половина другой сторона пошел...
     Помрачнев, Грач начал суровый опрос. Дехкане кричали зараз, хватая себя
за  грудь,  за  лоскутья  рваной  одежды,  горячо  убеждали  бойцов, что они
бедняки, вот как плоха их одежда, басмач последнее взял,  зачем басмач делал
такое?
     Уверений   не   требовалось.  Все  знали,  что  жители  этого  кишлака,
сдавленного  склонами глухого ущелья, действительно  бедняки  и  что  только
последнее у них могли отобрать басмачи.
     Успокоив толпу, Грач установил, что на кишлак налетела банда человек  в
пятьдесят...
     В том,  тридцать  первом  году на  Памире,  еще  мало  исследованном  и
труднодоступном, пограничники впервые  сменили удаленные один от другого  на
полсотню, а  порой  на  сотню  километров  гарнизоны сторожевых  постов.  На
памирской границе впервые устанавливались  погранзаставы. Басмаческие банды,
находя  себе лазейки, еще частенько переходили  на нашу  территорию. Крупные
баи--старейшины киргизских родов, бадахшанские  феодалы--ханы, представители
владетельных  каст, распаленные  фанатизмом ишаны и халифа, налетая на  наши
кишлаки,  мстили  беднякам--дехканам,  .изгнавшим их за  пределы  Советского
Бадахшана, в  котором все больше строилось школ,  открывалось  амбулаторий и
кооперативов, в котором  шла  борьба  с курением опиума,  с малярией, оспой,
трахомой    и    другими    болезнями.    Посевное    зерно,     промтовары,
сельскохозяйственные  орудия,  медикаменты,  привозимые с севера  караванами
тяжело  завьюченных  лошадей  и   верблюдов,  должны   были  положить  конец
вековечной  нищете  обездоленных  памирских  дехкан.  В зимнее  время жители
каждого  приграничного кишлака бережно хранили на складах  своих  только что
открытых кооперативов драгоценные, доставленные за тысячу  горных километров
грузы, дожидаясь  весны,  когда  в глухих  ущельях  откроются  тропинки,  по
которым можно будет разослать эти предназначенные для  всех  горцев грузы  в
самые отдаленные, самые недоступные верхние кишлачки.
     Конечно, бандитам в  этом кишлаке было что грабить! Все найденное здесь
было разграблено басмачами, И половина банды убралась  с добычею за границу.
Но, узнав, что в  верхнем кишлаке в глиняных ямах хранятся запасы дехканской
пшеницы--посевная  ссуда,  предназначенная  для дальних селений,--  половина
банды,  двадцать  пять  человек,  сунулась  туда,  наверх,  в глубь  боковой
теснины. Из теснины другого выхода не было. Грач знал свой  участок. Теснина
упиралась  в большой  снежный хребет, и была только одна боковая тропка, как
подкова, огибавшая  этот хребет и выводившая в высокую ледниковую  долину за
этим хребтом, из которой существовал выход в  два соседних ущелья. Подъем по
тропке был крут и труден даже в летнее время, но никуда в сторону басмачи не
могли бы уйти. Грач решил настичь басмачей в верхнем кишлаке.
     -- Повод! --  негромко приказал Грач.-- Приготовиться к бою! Ермаков  и
Хохлов, в дозор!
     --  Вот  те и  справили баньку...--разочарованно  пробурчал Ермаков.  И
вдруг,  радостно, широко ухмыльнувшись, заорал:--А  ну,  Хохлыч,  двигай! Не
теряй время, справимся!.. Может, успеем еще в баньку. Даешь!..
     Дозор карьером  вылетел вперед по боковой тропе. Три бойца,  во главе с
помначзаставы Семеном Грачом, рванулись за ним.
     Теснина  пошла  трубчатой  раковиной,  и  стены ее гудели  от  ветра  и
насмешливо  перещелкивало цоканье  двадцати восьми  копыт.  Кони  взмокли  и
останавливались  для  передышки.  Подъем  становился  круче,  кони двигались
шагом,  бойцы,  привставая  на  стременах,  опасливо  поглядывали  на речку,
журчащую под отвесным  обрывом далеко  внизу.  Теснина кончилась,  открылась
каменистая поляна и над ней, на голове высокой скалы--верхний кишлак. Узкими
витками тропа поднималась к нему.
     -- Поганое место,--пробурчал Грач.--Думай не думай!
     Молча  спешился,  отщелкнул  крышку  деревянной  кобуры, повел  коня  в
поводу.  Бойцы пошли за  ним  с винтовками  наперевес.  Детонаторы вложили в
гранаты. Басмачи могли бы спокойно перестрелять бойцов на этой тропе; но те,
задыхаясь от  подъема,  добрались  благополучно  до первой  ограды  кишлака.
Только здесь их заметили увлеченные грабежом; в смятении, с криками:
     "Аскар...  аскар-и-сурх!"--басмачи кинулись к лошадям. Винтовки  бойцов
покачивались  на  гребне  каменной  ограды.  Гранаты  горели  нетерпением  в
ладонях. Но Семен Грач вовремя удержал стрельбу:
     -- Стой, отставить!.. Там жители между ними. По коням! Кли-ин-ки!..
     Но ограда  была  слишком  высока  для  усталых коней! И  когда  Грач  с
бойцами, отыскав  пролом, ворвался в кишлак, басмачи уже  неслись в  сторону
белого хребта  по  тропинке:  она вступила в  скалы, и выпущенные бойцами на
скаку пули запрыгали по камням. :
     Грач  мгновенно  сообразил,  что у  басмачей  один путь: за  этот белый
хребет,  в обход  его,  по тропинке. Погоня  по тропинке бессмысленна.  Кони
бойцов сейчас задохнутся и, конечно, не  пойдут быстрее басмаческих. А выйдя
за  хребет,  в  ледниковую  долину, раньше  бойцов,  басмачи  осыплют  своих
преследователей  пулями  сверху.  Кроме  того,  при  прямой  погоне возможна
засада.
     --  Стой!--крикнул  Грач.  Задыхавшиеся  кони остановились, напарываясь
один на другого.
     --  Двое   останутся  здесь,--быстро  говорил  Грач,--   в  засаде.  На
случай--банда вернется. Вот  за этим камнем--позиция. Тут не пропустишь! Сам
укрыт хорошо.  Понятно? Я, Ермаков,  Хохлов и  вы двое,  товарищи, лезем  на
хребет прямо по снегу. Тут часа четыре подъема. Раньше них, пока они огибать
будут, на перевал вылезем. Остальное--по соображению.  Для связи, если  что,
дехкане. Понятно?
     --  Как  есть  попятно!--сказал  разгоряченный  Ермаков.   --  Так  оно
правильно будет!
     -- Кто со мной, повод вле-е-во... Счастливо, товарищи!--И Грач рванул с
тропы на прогалину, ведущую к снежному склону.
     --  Счастливо,  товарищ помнач!.. Не  сомневайтесь!..--донеслись голоса
двух остающихся бойцов.
     Так начался подъем. Ослепительный снежный склон высокой дугой  уходил в
солнечное,  голубое небо.  Всадники казались малыми черными  точками на  дне
гигантской эмалированной ванны.  И  только Грач  в своей  бурке  был подобен
черному  квадратному угловатому жуку. Лошади проваливались в снег  по брюхо.
Тогда  всадники  спешились  и  повели  коней  в  поводу.  Оборвались  всякие
разговоры. Люди дышали  мелко и часто, как  рыбы, кругло  раскрыв обжигаемые
сухим  морозным  воздухом  рты.  Вскоре  гимнастерки  взмокли  насквозь  под
полушубками и заиндевела шерсть  полушубков у  ворота  и у  рукавов.  Подъем
выгибался  в отчаянную крутизну. Кони скользили и  останавливались, шатаясь.
Поднявшись  метров на  двести, Грач  повалился на снег и задышал со свистом.
Бойцы лежали и дышали так же, как он. Лошади хватали губами снег.
     Предприятие оказывалось тяжелым.
     Отдышавшись, Грач встал  и без  слова двинулся  дальше.  Высота  хребта
ничуть  не уменьшалась.  Лошади сами себе изобретали  зигзаги и на поворотах
тупыми  глазами безнадежно посматривали вниз. Грач хотел достать  из кармана
гимнастерки часы, но усталость помешала ему  сделать лишнее  движение рукой.
Он поскользнулся  и пополз вверх на четвереньках. Еще метров двести осталось
внизу. Он опять  повалился  на  снег,  и к  нему,  побагровевшим лицом вниз,
ткнулся Ермаков  Великолепная  белизна  хребта встала еще круче  и  выше  Ко
кишлак чернел уже далеко внизу.
     -- Сволочь гора!--сквозь зубы пробормотал Ермаков, вставая.
     Бойцы  со злобным упорством тащились  вверх.  Постепенно ощущение,  что
сердце   вдруг   оборвется   и   камешком   канет   вниз,  прошло.   Дыхание
приспособлялось и работе сердца  яростными скачками. Но зато от ног к спине,
к  затылку,  к обессилевающим рукам наплывало тяжелое  оцепенение.  Кони все
чаще  и  чаще падали на  колени  и  все безразличней относились  к  попыткам
поставить их на ноги. Пар оседал на  шерсти, взлохматил ее, ручейками стекал
по  бокам.  Пограничники  продвигались в  ожесточенном молчании. Прошло  три
часа,  и  только половина подъема была взята. Прошло еще два  часа,  но  еще
четверть   высоты   оставалась   наверху.  Скорость   продвижения  явно   не
соответствовала  потраченным  на него  часам. Солнце  легло на  хребет и все
вытекло  внутрь его  гребня.  Снега  посинели и сделались  угрожающими. Люди
лежали,  глотая  снег, и отворачивались  один от  другого. Туловища  лошадей
ходили, казалось, отдельно--взад и вперед--на раскоряченных, дрожащих ногах.
     Предприятие оказывалось безнадежным.
     И вот резким порывом ветра, одновременно с темнотой, навалился на людей
жесткий холод.
     --  Помрем...--просипел,  не отрывая лица  от снега,  Ермаков.--Товарищ
помнач... конец подошел... помрем.
     Бойцы лежали не двигаясь.
     Грач ничего не ответил и встал,  шатаясь.  Он прошел верх десять шагов,
словно поднял последние десять пудов.
     Оглянулся, увидел, что  бойцы лежат неподвижно на прежнем месте.  Тогда
вдруг, бросив повод, одним прыжком спрыгнув к ним, Грач заорал:
     -- Чего  говоришь? Помрем?.. А по-твоему, Суворову легче было? Так нет,
братки, не помрем! Будем здесь ночевать!
     Ермаков поднял голову и жалобно произнес:
     --  Как  будем ночевать,  товарищ  помнач? Смерзнем в  ледышки  и  вниз
покатимся. Как кони тут устоят? Идти надо бы, да все пропало во мне, товарищ
помнач. Пошел бы, да не могу--невмочь...
     Семен Грач присел на  корточки и ласково заговорил. Он говорил  хрипло,
отрывисто,  но,  видимо,  убедительно, потому  что, когда он привстал, бойцы
поднялись  один  за  другим  и  взялись  за дело. Связали  лошадей  мордами,
звездочкой, и  лошади застыли неподвижно, удерживая от  паденья одна другую.
Затем  бойцы разгребли снег руками и нарыли из-под снега  груду камней. Грач
сам сложил  камни поперек  склона  барьером  длиною в  два  метра. Вынув  из
передних седельных кобур  клевер, припасенный  для  лошадей, бойцы разложили
его  по верхнему краю  барьера.  Сверху на клевер  бойцы сложили винтовки  и
покрыли их пятью торбами. Затем Грач сказал Ермакову:
     --  Ложитесь-ка сюда, дорогой  товарищ Ермаков! И Ермаков  лег.  Второй
боец  лег на Ермакова, третий -- на второго,  а на  этого  навалился Хохлов.
Собственно, лежали  они на самом снежном склоне, но каждый из них упирался в
того, кто был ниже.
     -- Теперь я сверху лягу,--сказал Грач.--Когда замерзну, будем меняться.
Ваша очередь первым наверх, товарищ Ермаков. Понятно теперь?
     -- Как есть понятно, товарищ помнач, -- снизу сообщил Ермаков.
     -- И не тяжело?
     -- Не тяжело. В самый раз, товарищ помнач!
     -- И не холодно?
     -- Снизу ничего.  А сверху он, как  жена... Ишь раскормился на заставе,
тяжелый, черт! Греет!.. Из кучи людей послышался смех.
     -- Не смейся, дурень, трясешься на мне!.. Тут заколыхалась от смеха вся
куча.
     --  Спать,  товарищи!--удовлетворенно самому  себе  улыбаясь,  произнес
Грач.--А   верхний   будет   дежурить.   Все   равно   не  спать   верхнему.
Полчаса--смена. Сейчас--моя очередь... А только никто к нам сюда раньше утра
не сунется.
     Снега  наливались  зеленым  светом  луны.  Ветер  ушел  по  склону и не
вернулся. Снизу донеслось похрапывание Ермакова. Так началась эта ночь.
     Ночь шла так же,  как началась. Только у Грача отчаянно мерзли ноги. Он
со  злостью  вспоминал Марью  Степановну.  Никакие растиранья  не  помогали.
Осторожно, чтоб не слететь,  Грач прошел к лошадям. Они были  белыми, потому
что их  шерсть  оледенела. Семен Грач покачал  головой,  зная, что  эта ночь
даром им не пройдет.  Он  подошел к своему коню. Конь  жалобно,  чуть слышно
заржал. Грач снял с седла  переметные сумки и отнес их к своему  месту. Снял
ичиги, растер ноги, надел на них переметные сумки, обшитые изнутри фланелью,
и лег. Через несколько минут он понял, что ноги его останутся целы. Тогда он
посмотрел  на часы: прошел  час,--и разбудил бойцов.  Теперь  Ермаков  полез
наверх, а Грач оказался под всеми бойцами.
     Ночью шипучая лавина прошла в двух метрах от края барьера.  Но  Грач не
услышал ее.
     Плохой,  надо  сказать,  это  был  ночлег,  и  разве это  сон, если  он
прерывается каждые полчаса?  Но самое главное,  что  все-таки  пришло  утро,
которое могло никогда  не  прийти,  и все  из-за того,  что высоты  снеговых
хребтов обманчивы, как миражи в восточных долинах.
     Луна  только  что  потеряла  лучи  и,  бледная,  пошла  сторонкой.  Над
Афганистаном  наливались  розоватым светом снежные пики. Лошади похрустывали
клевером и овсом. Это была обязательная  задержка,  без которой  нельзя было
двигаться  дальше.  Бойцы  разговаривали   тихими  хриплыми  голосами.  Грач
попытался надеть  ичиги,  но  они были изорваны и,  смерзшись, звенели,  как
стеклянная посуда. Грач  выругался  про  себя и  оставил на ногах переметные
сумки.
     Еще  не выплыло  солнце из круч ваханских хребтов, -- бойцы  потянулись
наверх.  Через десять минут от них  валил пар,  и  они задыхались. Через два
часа  Грач первый  вытянул  шатающегося  коня  на перевал и  в последний раз
бессильно  опустился  на снег.  По  одному  вытягивались  на  перевал бойцы.
Солнечный  свет бежал вперед по  гладкому  снежному склону,  выбирая из всех
выбоинок последние тени. Далеко  впереди горели  зубцы следующего  хребта, а
под ним вытягивалась корытообразная, с белыми  холмами, долина. В ее  конце,
под льдистым отвесным обрывом, Ермаков заметил черные точки. Может быть, это
чернели камни,  но вряд ли эго  были камни, и, когда бойцы  отдышались, Грач
повел их по  склону, сторонкой, вдоль длинного снежного бугра, закрывшего от
них черные  точки. Когда бугор кончился и бойцы  осторожно  глянули вдаль  и
Грач два  раза протер пальцами  бинокль,--бойцы сняли  винтовки  с  плеча и,
сбатовав коней, поползли на коленях вперед. И когда бойцы легли на  животы и
осторожно, бесшумно задвинули затворы, Грач почти беззвучно промолвил:
     -- Огонь...
     И горы, непривычные к  громким звукам, взбросили этот грохот и  долго и
оглушительно им перебрасывались, словно тешась такою игрой.
     И еще раз "огонь", и еще  раз... Бойцы садили из винтовок все быстрее и
чаще,  потому  что каждая  вылетающая на  снег  гильза  отмечала расплату за
каждый мучительный  вдох, за  каждый  свистящий и  бешеный  выдох, взятый  у
бойцов преодоленным ими подъемом. А  точки  впереди разбегались и падали,  и
многие лежали прочно, как черные камни. И оттуда тоже летели пули,  но бойцы
не замечали, куда ложились эти  встречные  пули, потому что ложились они как
шалые