покоились  о  судьбе  Османа, который  исчез на  пути  сюда и о
котором басмач сказал: "Узбека увез к себе Суфи-бек. Узбеку хорошо". Слушали
завывания  ветра,  когда  вокруг  нас  вповалку  залегли  спать  басмачи,  и
передумывали прошедший  день, показавшийся длиннее целого года. И, помню, не
удержались  от  печальной улыбки, когда Юдин  положил мокрые свои сапоги под
голову--"чтоб  не украли". Лежали, захолодев, тесно прижимаясь друг к другу,
чтобы  усмирить дрожь  хоть  своим собственным теплом, когда угас  костер  и
ледяной ветер,  поддувавший сквозь  рваную боковую  кошму, пронизывал нас до
костей. Спали, не заботясь о том, прирежут  нас спящих или отложат резню  до
утра. Проснулись от грубых  толчков и запомнили черное  небо  и великолепные
звезды, стоявшие над отверстием в своде  юрты. И не  верили сам себе, что на
час или  два  сон увел  нас  от всей  этой  почт фантастической  обстановки.
Слушали,  как  трещала ветвями  арчи  киргизка,  вновь  раскладывая  костер.
Снаружи  храпели  лошади,  и  до  нас  доносились  понимаемые  Юдиным  крики
спорящих:
     --  Куда  их  еще  таскать? Надо  тут,  сейчас кончать  с  ними,  зачем
откладывать это дело?..

2

     ...  И снова  ехали  на  острых,  больно поддающих  крупах  басмаческих
лошадей,  держась  за  спину  сидящего  в  седле  врага.  Ехали  из   темной
предутренней мглы розовое утро, в солнечный тихий день по узкому, как труба,
ущелью,  по чуть  заметной скалистой тропе, над лепечущим ручьем... Над нами
громоздились черные скалы, заваленные глыбами снега. Всей весенней сочностью
дышала в  лощинах трава; цеплялись  за нас, словно  предупреждая  о  чем-то,
темно-зеленые лапы арчи. Голод и жажда, неукротимые, мучили нас.
     ... Дальше  некуда.  Врезались в самый  Алайский хребет. Высоко,  почти
прямо над нами,--снега.  Они тают, и  вода  бежит  вниз множеством тоненьких
струй.  Они соединяются  в  ручейки, несутся  по скалам вниз, распыляются  в
воздухе тонкими водопадами. Отсюда видно, где родился тот ручей, над которым
мы  ехали. Расширившись, он бежит  мимо нас,  несет с собой  мелкие камешки,
скрывается за поворотом.  Там, ниже, так же  как  десятки других  ручьев, он
вольется  в   мутную  реку  Гульчинку,  вдоль  которой  вчера  мы  двигались
караваном. Помутнев от размытой глины, он сольет свои воды с ней. И эти воды
помчатся вниз  в широком  течении  Гульчинки.  Будут  ворочать острые камни,
окатывать  их,  полировать,  чтобы  стали  они  круглыми  валунами;  еще  на
несколько  миллиметров  углубят  дно долины,  помогая  тем водам, которые за
тысячи  лет углубили долину  на  сотни метров, прорезали  в ней крутостенные
глухие ущелья...  Шумя и плещась,  промчатся мимо заставы  Суфи-Курган, мимо
Гульчи,  до  Ферганской   долины,  Здесь,  нагретые  солнцем,   успокоенные,
разойдутся арыками по хлопковым  полям, по садам  абрикосов, одарят их силой
весенней жизни... Опять соединятся с другими водами, текущими с гор  так же,
как и  они,  и все вместе ринутся в многоводную, великую  Сыр-Дарью, которая
понесет их сквозь пески и барханы пустынь  до  самого  Аральского моря,  где
забудут они о своем рождении в горах,  о снегах и  отвесных скалах,  о своем
родстве   со  всеми  среднеазиатскими   реками,  составляющими  Сыр-Дарью  и
Аму-Дарью и бесследно исчезающими в знойных азиатских пустынях...
     У  ручья,  который  сейчас  струится  над  нами,  распыляясь  в  тонкие
водопады,--долгая жизнь и долгий путь. А наша жизнь  и наш путь  не здесь ли
теперь окончатся?..
     Налево   от   нас  --  очень   крутой,   высокий   травянистый   склон.
Направо--причудливые  башни и  колодцы конгломератов, когда-то  размытых все
теми же горными водами.
     А здесь, на дне каменной  пробирки,--арчовый  лес, травянистая лужайка,
перерезанная ручьем. Отсюда не убежишь...
     На лужайке --  скрытая  от всех  человеческих  взоров, кочевка  курбаши
Закирбая:  шесть  юрт. По  зеленому склону и в арче  пасется мирный, хоть  и
басмаческий скот: яки, бараны. Вокруг нас--женщины, дети,--у курбаши большая
родовая семья. Все повылезали из юрт поглазеть на пленных.
     Нас вводят в  юрту. Поднимает голову, в  упор глядит на нас из  глубины
юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены.
     -- Вы здесь?
     Моргает красными глазами, удрученно здоровается:.
     -- И вас?..
     -- Да, вот видите.
     -- А где ваш третий?
     -- Убит.
     -- А-а..  убит--Мерзавцы!.. Ну, и нам скоро  туда же дорога...  на этот
раз живым не уйду!.. -- Старик умолкает, понурив голову.

3

     Старик  Зауэрман уже  был однажды  в плену у эта самого Закирбая. Долго
бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой бандой.  Резал и  грабил. Брал в
плен  и  резал.  Двоих  не  зарезал--были  нужны  работники:  лесообъездчика
Зауэрмана  с  женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старик  и  старуха.  И
сердца у них порченые: в гору идут--задыхаются. Не убегут. Покорно исполняют
супруги все  приказания, бандит превратил  их в рабов. А когда разбили банду
красноармейцы,  бежал Закирбай с остатками банды в  горы и  работников своих
забрал  с  собой.  В  глухих трущобах  Алая,  Кашгарии  и Памира одиннадцать
месяцев скрывались  разбитые  басмачи. От  бескормицы, от больших  переходов
потеряли половину лошадей и скота. Трудно стало жить Закирбаю. Все население
поднялось дл борьбы  с басмачами. Ни в  одном  кишлаке не смел  по  казаться
Закирбай. Население помогало Красной Армии, а где  не  было  Красной  Армии,
организовало  собственную  милицию.  И тогда,  чтоб спасти свою обветренную,
повисшую  складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: "Больше я не
басмач. Басмачи мне враги, Советская власть хороша. Буду бить басмачей везде
и  всегда. Пустите  меня в  милицию". Поверили Закирбаю! Пустили. Повоевал с
басмачами,  сколько нужно было  для "очищения  грехов",  и  заделался мирным
жителем,  полноправным гражданином,--хоть  и  баем, но правда  же  "любящим"
советскую власть! Толстел, жирел, умножал стада. А Зауэрман с женой вернулся
в Гульчу после одиннадцати месяцев плена.
     Все это в прошлом. А теперь?..
     ...На тощей  собственной лошаденке возвращался в  Гульчу из  поездки  в
Ак-Босогу   Зауэрман.   Услышал   тревожную   весть,   заехал   к   палаткам
путешественников  сообщить  ее  и,  стремясь  скорее узнать  о  судьбе жены,
оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.
     Семь всадников подскочило к нему.
     -- А, э! Старый знакомый! Оружие есть?
     -- Нет!--испугался старик, задрожал.
     -- Деньги есть?
     -- Вот, в кошельке немного...
     -- Сколько?
     -- Рублей двадцать...
     -- Покажи.
     Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что  в  сапоге у  него  еще триста
сорок казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?
     -- Ладно, друг, поезжай  назад--вон  к  тем юртам,  мы  тебе  ничего не
сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь--убьем.
     Басмачи  торопились   укрыться  в  засаду.  Они  готовились  к  другой,
покрупнее, охоте.
     Зауэрман повернул лошаденку и поехал  к юртам над рекой. Юрты оказались
кочевкой  муллы Таша. Это от них  бежало  к реке стадо  баранов,  когда мы с
караваном проезжали под ними по ложу реки и смеялись: "Атака!" Ничего худого
мы не подозревали тогда,  а Зауэрман, уже плененный муллой Ташем, видел  наш
караван  внизу и  слышал, как мулла Таш уговаривался с подручными пригласить
нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин  случайно отказался отчая тогда,
а мулла  Таш  побоялся  открыто  напасть.  Вскоре  услышал  Зауэрман  частую
стрельбу,  а  немного  позже  увидел  и  второй  проходивший  по  ложу  реки
караван,--это были, несомненно,  советские работники, но кто такие, Зауэрман
не знал. Караван прошел, и опять послышались отдаленные  выстрелы.  Зауэрман
понял все. А потом его привезли сюда.  Лошадь  у него  отобрали -- она здесь
сейчас, пасется в арче вместе с басмаческими.
4
     Тахтарбай--родной брат курбаши Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла,
сложенные  по стенкам,  сундучки в  подвесках, витых  из  шерсти,  узбекская
камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как
всегда  --  посередине  очаг  с  треногами, казанами,  кумганами,  а  вокруг
очага--грязные кошмы и бараньи шкуры --  подстилка, на которой полулежим мы.
В юрту набились  басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В  ушах --
монотонный гул непонятных мне разговоров.
     Я  гляжу на  корчащуюся в  огне смолистую арчовую  ветвь, на подернутый
пеплом  айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся  в кружок  голубого
неба  над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но  не верить
нельзя... Удивительно, что мы еще живы,
     Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман  знают киргизский язык.
Прислушиваются. Каждый  оттенок  настроения басмачей  им  понятен.  А я--как
глухонемой.  Ловлю только  лаконические фразы Юдина,  произносимые украдкой,
шепотом, без  подробностей, --  те отрывочные слова, которыми  он уведомляет
меня о важнейших поворотных пунктах событий.
     А у басмачей такая  манера: самый  пустяк,  самую  незначительную мысль
передавать  друг  другу  таинственным  шепотом, отойдя в сторону, присев  на
корточки и почти соприкасаясь лбами.  Может, и ничего плохого  нет в том,  о
чем они сейчас шепчутся, а впечатление отвратительное.
     Время тянется...
     5
     Когда все  басмачи высыпали наружу на топот,  на шум и крики приехавшей
снизу  оравы, Юдин  подошел  к  пологу,  закрывшему выходной  проем. Кочевка
суетилась.  В  криках  были злоба, ярость, -- за  стенкой юрты шел  какой-то
ожесточенный  спор.  Я  слушал...  слушал... Долго  шумели  снаружи, а потом
послышались свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне,
прошел на кошму,  сел  и шепотом  кратко сообщил мне, что приезжавшие решали
нашу судьбу; решили прикончить нас и сделают это, когда Закирбай  вернется в
кочевку.  Юдин слышал  все подробности  обсуждения, как нас  кончать, и  все
бешеные выкрики по нашему адресу.  Но  мне  он ничего не  успел  рассказать,
потому  что  в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно  расселись  вокруг
очага и удовлетворенно на нас поглядывали, продолжая прерванные разговоры.
     6
     ...В  юрте  Тахтарбая  нас  непрерывно  сверлила  мысль:  "Что   сейчас
происходит с мургабцами?"
     И ее неизменно перебивала другая: "Осман... где Осман и что с ним?"
     Юдин упрямо спрашивает об этом Тахтарбая, и в ответ Тахтарбай молчит. А
в хитрых его глазах Юдин ловит насмешку.
     Закирбая в кочевке нет. Он в нижних долинах--орудует в банде. Тахтарбай
сидит на бараньих шкурах у очага и злорадно откровенничает с Юдиным. Ведь мы
уже никому не передадим Тахтарбаевых слов.
     --  Спроси меня--пускай живы  будете.  Другие говорят:  убить.  Разве я
против скажу?  Не моя воля -- воля аллаха.  Тех  урусов  уже  убили.  И  вас
убьем...
     -- Тех убили?--Юдин заметно передернулся.--Это правда?..
     -- Я  говорю:  правда.  Не  я  убил. В Куртагата Боабек  убил...  Вчера
вечером...
     Пауза. И Юдин с усилием:
     -- Ну, хорошо! Зарежешь  и нас! Ну,  ты можешь зарезать... А какая тебе
польза от этого?  Всем вам плохо будет. Кызыласкеры  [прим. авт.:
"кызыласкеры"    (буквально:    красные    солдаты)    --    красноармейцы.]
придут--расстреляют и тебя и всех за то, что убили нас.
     -- Кызыласкеры... Э-э... О-о-о... Не придут!
     -- Почему не придут?
     --  Кызыласкеров  нет.  Ты  лжешь.  Все  вы  лжете:  у вас есть аскеры,
пулеметы, пушки...  Хэ...  Ничего у вас  нет. Красной  Армии совсем  нет.  Я
знаю...  Москва  взята,  Ташкент  взят, Ош  взят, Гульча  взята... Где  ваши
кызыласкеры? Еще  Суфи-Курган  возьмем  -- вся  земля  наша будет.  Богатыми
будем. Кости рассыплем,  а Суфи-Курган возьмем... Кооператив, шара-бара, все
нам пойдет.
     -- Какая чепуха, кто это выдумал?
     --  Зачем  спрашиваешь? Я  знаю.  Ты  знаешь.  А  говоришь наоборот.  Я
правильно вижу:  ты очень плохой человек. Если  б хорошим был,  не врал  бы:
Кызыласкеры есть... Э... э... Кызыласкеры... Э... э...
     Я  слышу  презрительные  смешки  Тахтарбая.  Разговор подобен базарному
торгу. Словно покупатель  выторговывает  какую-нибудь пустяковину  у  купца.
Выгодно или невыгодно нас прикончить? Юдин говорит рассудительно и деловито.
Руки  в  карманах, шуточки, на тяжелых губах  -- улыбка.  Только  по налитым
кровью глазам  да по напряженности интонаций я угадываю всю сдерживаемую  им
злобу. Тахтарбай  нагл.  Он потому будет нас убивать, что так решили другие.
Он  наслаждается разговором. Вот он согласен еще  немножко подумать:  сейчас
или отложить эту церемонию  до возвращения Закирбая.  Чтобы подействовать на
его воображение, Юдин заводит разговор о Москве. Большая Москва! Больше Оша.
Куда больше. В сотню, в тысячу раз! В ней большие кибитки: по восемь кибиток
одна  над  другой. В нее приезжают машины, которые  в  одни сутки  пробегают
тысячу километров и везут тысячу
     людей...
     Долго говорит Юдин. Тахтарбай иронически усмехается. Хитер. Не поймешь:
верит он или принимает это за сказку.
     Тахтарбай  зевает,  рыгает,  скребет  пятерней  отвисший живот  и,  еле
доставая жирной рукой, поясницу. У Тахтарбая -- чесотка...
     ...Неужели они действительно убили мургабцев? И женщин? И ребенка?
     7
     Зауэрман хочет  зарезаться.  Он шепчет  нам  об этом.  Он почти бредит,
старик Зауэрман:
     --  Надо  склянку найти... какую-нибудь склянку...  Помогите мне найти.
Будет хуже... они издеваться  над нами будут... Я  знаю--они вырывают глаза,
отрезают уши... надо самому!.. Чего будем ждать?..
     -- Замолчите!--злясь, шепчет Юдин.
     Зауэрман  дрожит,  умолкает и опять  начинает шептать.  На его высохших
губах корочка, сморщенная шея выдает спазмы, которые у него в горле.
     -- Молчите! -- Юдин отворачивается от старика.
     ...Зауэрман  рассуждал  логичнее нас,  но  жизненной силы  у  нас  было
больше.
     8

     Во что бы то ни стало нам надо казаться непринужденными, даже веселыми.
Это--наша общая  тактика...  Басмач выгребает из-за пазухи вшей и  (нечаянно
ли?)  давит их  у  тебя  под  носом.  Делай  вид, что не  замечаешь  в  этом
преднамеренности... Лазают кругом ребятишки? Ведь для них мы  вроде зверей в
клетке  зоологического  сада или  игрушки, которую можно  даже  потрогать. И
парни, лет по пятнадцати, лезут на меня, щупают, тычут пальцами, дергают  за
волосы.  Шути, играй с такими детьми!  О, сейчас я спокойно  сижу. Так надо.
Надо не выдать себя. И ничего, что сам сатанеешь от злобы.
     Ко мне  подсаживается басмач. Беззаботно  снимает с головы моей  кепку.
Надевает на  свою  голову, на которой  парша. Смеется. Сдерживаюсь.  Лишнего
повода для расправы не будет.
     Держаться так мне помогает ненависть. Ненависть-- хитрая!
Глава седьмая
ожидание расправы
1
     От юрт по  единственной тропе  вниз  цепочкой расставлены  всадники. На
километр  один от  другого:  живой  телеграф.  Каждая  весть --  движение  в
цепочке.   Скачут   от    одного   к   другому.   Быстро    доходят   вести.
"Узункулак"--длинные  уши.  Тахтарбай уехал  к цепочке.  В  кочевке  тишина.
Мужчин мало, большинство  -- в банде. Женщины в  арче пасут скот и  по своим
юртам готовят пищу мужьям и  братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться,
и плохо придется женам, если в юртах не будет готова еда.

     Жена   Тахтарбая  хлопочет  у   очага,  разминает   тесто   в  лепешки,
пришлепывает их к опрокинутому над огнем котлу. Бурлит кипящее молоко, шипит
чай в узкогорлом кумгане... Жена Тахтарбая красива. Она молода еще,  высока,
стройна.  На  киргизку  она  не  похожа.  В  чуть  раскосых  больших  глазах
нескрываемая  тревога.  Морщины  уже  иссекли  ее  лицо--видно,  ей несладко
живется.  К  нам  она  относится  сочувственно. Наливает  зеленый чай,  сует
украдкой  лепешки. В  юрту  входят  басмачи; посидят,  помолчат, уйдут. Пока
басмачи в  юрте, жена Тахтарбая не проронит  ни звука, ходит неслышно, моет,
перебирает  посуду. Уйдут басмачи --  подсядет на корточки рядом  с  Юдиным,
косится  на  выход большими глазами  и  торопливо,  прикрывая  ладонью  рот,
вышептывает ему жалобы на судьбу: не любит ее Тахтарбай, обманывает, бьет. И
зачем опять вздумал басмачествовать Закирбай? И он, и ее господин Тахтарбай,
и  вся  их  семья?  Что хорошего? Какая польза?  Чтоб  пришли кызыласкеры  и
стреляли? Жена Тахтарбая не верит в успех ив безнаказанность басмачей.
     -- Почему они собрались в банду?--расспрашивает ее Юдин.
     Жена Тахтарбая шепчет:
     -- Приехал большой курбаши Ады-Ходжа к Закир-баю, к Суфи-беку и к мулле
Ташу.  "Вставай, говорит,  пойдем побеждать. Все врут урусы. Красной Армии у
них нет,  совсем нигде  нет.  Никто  нам  не  помешает.  Все товары возьмем,
богатыми будем..." Ады-Ходжа  много  говорил. Из-за границы, говорил, помощь
будет.  Все  наши в  банду  пошли... Как не пойти?  Закирбая боятся.  Раз он
сказал: "Иди", --  идут. Кто  может ему сказать: "Нет"?  Убили  урусов, тебя
убьют, что нам хорошего будет?..
     2
     Пока день, пока банда внизу, пока тихо в кочевке, надо все учесть и все
взвесить. Быть может, удастся бежать? Какое настроение в  кочевке?.. Бывает,
ненадолго  --  в юрте  никого  нет. Надо попробовать выйти.  Юдин  выглянул.
Снаружи у входа  нет никого. Вышел. Я и Зауэрман  ждем. У Зауэрмана есть еще
остатки махорки;  редкие  свои  цыгарки  он  дает мне  докуривать,  Я  очень
благодарен ему и завидую некурящему Юдину.
     Юдин возвращается.
     --  Ничего.  Все  тихо. Все ждут  возвращения Закирбая,  сами ничего не
решают... А бежать?.. Нечего и говорить!..  Наблюдают,  да и  куда побежишь?
Через две минуты такую охоту устроят, что...--Юдин умолкает, оборвав фразу.
     Я все-таки не хочу поверить в невозможность бегства. Переждав  немного,
выхожу из юрты. Горячий солнечный  свет,  вся яркость  чудесного  дня. И при
первом же шаге сжимаю зубы: разбитые ступни опухли, и я ощущаю пронзительную
боль. Ерунда!  Иду. Распласталась  трава, в нескольких  метрах --  обрывчик,
ручей;  за   ручьем--редкий  арчевник.   Иду  медленно,   Осматриваюсь,   не
поворачивая головы, только  кося  глаза. Между  юртами ленивые люди; один из
них остановился, наблюдает за мной. Перехожу вброд ручей, останавливаюсь  за
ближайшим кустом. Басмач издали наблюдает: зачем я сюда пошел?.. Да, если бы
я побежал, промедления в охоте не было бы. Убежать нельзя.
     Возвращаюсь в юрту. Сипит кумган. Где-то вдалеке блеют овцы. Скучно!
3
     Юдин осмелился  зайти в одну из юрт. Юрта была бедна и грязна. Ее кошма
изветшала, деревянный остов ее  коряв  и  задымлен.  Вместо одеял  постелены
сшитые  рваные  шкуры.   Больной   барашек   лежал  в   юрте.  Он   был
завернут в тряпки, и его выхаживали, как человека. В куче детей прыгал
козленок--дети играли с ним. Хозяин приветливо встретил Юдина, усадил его на
почетное место, угощал айраном и мясом и сказал, что мясо редко бывает в его
юрте, потому что он беден,  -- у него только два барана и одна большая коза,
а  детей у него--видишь сколько!.. Хозяин жаловался на судьбу и на Закирбая,
хозяин говорил, что басмачом он вовсе не хочет быть, но Закирбай его кормит,
и что же  делать ему, когда Закирбай  велит? "Я не пошел в банду, потому что
не хочу убивать и грабить. Награбленное Закирбай все равно возьмет себе, а у
меня  было  два  барана, и опять  будет  два барана".  И  еще жаловался
Юдину бедняк, говорил,  что придут кызыласкеры, конечно, придут, и что
тогда  будет? Закирбай побежит в  Китай и  велит всем бежать, а  как бежать?
Хорошо Закирбаю  --  потеряет  много  скота,  много  имущества,  а все равно
богатым  останется,  ему можно терять...  А он, бедняк, что  потеряет?  Двух
баранов, юрту... Не на чем ему увезти юрту--лошади  нет, яка  нет. Тогда что
делать? Помирать с  голоду надо?.. Да?..  А остаться  здесь  он  не может...
Зак