держивал. Я побежал к Бойе, склонился над ним. Он лежал навзничь. Ботинки и
пиджак  были  уже сняты с него, карманы выворочены  наружу.  Открытые и  уже
остекленевшие  глаза  его  закатились,  язык свернулся  и  словно  разбух  в
приоткрытом рту, лицо было белым -- странная зеленая бледность. Я сжал кисть
его руки: пульса  не было. Я задрал рубашку на груди; вся  грудь была залита
клейкой кровью. Я скользил пальцами, искал рану. Подбежавший вслед за  мной,
так же,  как  и я,  обобранный,  Юдин пытался прощупать  пульс  и обнаружить
признаки жизни. Сомнении, однако, не было.
     -- Убит! -- глухо произнес Юдин.
     Я  не  успел  ничего сказать: налетевшие снова  басмачи схватывают меня
сзади,  ставят на ноги, больно загибая мне локти назад. Я помню, что крикнул
сгрудившимся вокруг басмачам, головой указывая на тело Бойе:
     -- Яман!.. Яман!.. (Плохо! Плохо!)
     Один  засмеялся,  другой  спрыгнул  с лошади, повернул ее задом. Крепко
держат  меня  и Юдина. Обматывают  арканом  ноги Бойе,  другой  конец аркана
привязывают к хвосту лошади. Удар камчой--и  лошадь  идет вперед, волоча  по
камням тело Бойе. Вижу: его голова и откинутые назад руки прыгают с камня на
камень.  Я забыл,  что он мертв, мне подумалось: "ему больно", и  самому мне
вдруг  до тошноты больно, я  вырываюсь,  бегу  вслед, но у кустов меня снова
схватывают, а его отвязывают от хвоста лошади и бросают здесь.
     Меня вскинули на круп лошади к какому-то  басмачу и, окруженного оравой
всадников, карьером повезли назад, через реку,  туда, где щипали кустарничек
наши верблюды.  В пестроте халатов мелькнула фигура Юдина: его везли так же,
как и меня.
Глава пятая
ПЕРВЫЕ ЧАСЫ В ПЛЕНУ
     Вся страна  сплеталась из горных хребтов.  Они сверкали  снегами,  и  в
расположении их была величайшая  путаница. Множество лощин и долин покоилось
между ними. В разные стороны текли реки. Всюду царило глубочайшее безмолвие,
и  необъятным  казалось  безлюдье.  Даже  ветер  не  нарушал  покоя  высоких
пространств. Над всем этим в лучах солнца синело бестрепетное чистое небо. И
только в одной точке  бесновалось  галдящее скопище  людей.  Гуща из пеших и
всадников копошилась вокруг троих. И если бы внезапно я  перенесся  отсюда в
дом для буйнопомешанных, он казался бы мне  тишайшим и спокойнейшим местом в
мире.  Спокойными  здесь   были   только   четыре  верблюда.  Боне  да  наши
распотрошенные  ягтаны   (вьючные  ящики)  и  тюки,  которыми  распоряжались
Закирбай,  Суфи-бек, мулла Таш, старики. Конечно,  обо всем  этом я не думал
тогда...
     Аркан...  За спиной мне связали руки арканом, стягивая узлы. Словно  со
стороны  наблюдая, я рассчитывал: треснут или выдержат плечевые суставы? Они
выдержали, и  была только  острая боль. Меня протолкнули  в середину гущи, к
разъятым ягтанам.  Здесь, такой же связанный, поддерживаемый басмачами, Юдин
называл старикам каждую из  вынимаемых ими вещей.  Старики  боялись:  нет ли
бомбы в ягтанах? К сожалению, бомб у нас не было.  Закирбай  попробовал было
записывать вещи (это удивило меня), но ему помешали. Басмачи в давке терзали
вещи и растаскивали их по щелкам. Меня поволокли назад. Помню:
     ...Молодой  басмач  направляет  на меня ружье. Инстинкт подсказывает: я
улыбаюсь...  Улыбка--единственное  мое оружие... Басмач, кривя губы, кричит:
он  разъярен, и  дырочка ствола  покачивается  перед моими  глазами.  Словно
огненная точка  ходит  по моей груди--мускульное ощущение того  места,  куда
сейчас вопьется пуля... Другой басмач отталкивает ствол, прыгает ко мне. Его
прельстили пуговицы  на моей брезентовой  куртке. Он  торопливо срывает  их.
Деревянные пуговицы,--они  ломаются  под  грубыми  пальцами. Он все-таки  их
отрывает одну за другой, шарит в моих карманах-- пусто. Его отталкивают двое
других:  им  тоже  надо  ощупать  меня.  В  маленьком поясном кармашке  моих
галифе--часы  на  ремешке.  Восторженный  крик,  рывок,--  вижу  болтающийся
обрывок ремешка. Добытчики убегают, дерясь и стегая друг друга камчами.
     Разве расскажешь все? Было много всякого, пока. длился грабеж внизу, на
ложе  реки. Таскали из стороны в  сторону, накидывались с  ножами,  свистели
камчами (плетьми  с  деревянною  рукояткой),  направляли винтовки и  мултуки
(длинные,  с ножками, фитильные самопалы); самые  отъявленные стремились  во
что бы  то  ни стало  разделаться  с  нами,  и  каждый  раз  спасала  только
случайность.  Могу  сказать:  нам  исключительно  везло  в  этот  день. Было
несколько  попыток снять с меня сапоги, но каждый стремившийся завладеть ими
бывал  оттеснен жадной  завистью  остальных...  Сапоги... Я  все  время таил
надежду, что удастся бежать. А  если снимут? По острым камням, по  колючкам,
по снегу,--  как  побежишь?  Какой-то  старик  развязал мне руки. Что это --
проблеск жалости? Или  понадобился аркан?  В расчете, что, рискуя попасть  в
своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее,
вплотную к басмачам, и этот расчет  был  правилен.  Почти  подсознательная у
меня была тактика: держаться непринужденно, улыбаться, свободно  ходить. Был
нервный, почти инстинктивный учет каждого своего слова, жеста, движения; это
помогало созданию  нужного впечатления о себе. Так  успокаивают свору цепных
собак. Ошибиться нельзя.  Неверное  движение,  жест, слово-- и пуля или удар
ножом обеспечены.  Вид страха,  действует на  басмачей, как вид  крови:  они
стервенеют.
     Моя  задача--держаться  ближе  к  Юдину.   Он   понимает  язык,   может
объясняться с ними. Он изумительно  хладнокровен и не теряет требовательного
тона,  так,  словно  он  дома,  сила за  ним,  и  он может  приказывать. Это
действует.  Когда при  мне  у него  выхватили бумажник,  он что-то властно и
гневно  кричал.  Его   могли  тут  же  убить,  но  ему  вернули  бумажник  с
документами,  взяв только деньги. Я верил  внутренней силе Юдина. Я старался
держаться ближе к нему,  но едва удавалось  приблизиться--нас  растаскивали.
Османа  я не замечал вовсе. Это  понятно: он  в халате ничем не выделялся из
толпы. Юдину  удалось уговорить Закирбая: вижу, Юдин  вскарабкался  на  круп
лошади. Юдин кричит мне:
     -- Подсаживайтесь к старику... Какому-нибудь...Так вернее!
     Старики  кажутся спокойнее,  они одни не потеряли  рассудка. Но меня не
берут.  Отмахиваются камчами.  Увертываясь  от  ударов, мечусь  от  одного к
другому.  Наконец  один  указывает  на меня  молодому. Этот сдерживает коня,
вынимает левую  ногу  из  стремени.  Отклоняется  вправо. Ставлю ногу  в его
стремя, хватаюсь  за  него,  садясь на круп  коня,  охватываю  бока  басмача
ладонями. И  сразу--галоп, и мы с площадки, мимо толпы, мчимся  в узкую щель
над   обрывом.  Конь  скользит,  спотыкается:  кажется,  сейчас  сорвемся...
Пробрались...  Кусты.  Группа  горланящих.  Басмач,  осадив коня, сталкивает
меня. Кричит, указывая мне на ноги. Понимаю. Он хочет отнять сапоги. Жестами
пытаюсь  отговорить. Орет,  лицо исказилось, наскакивает  конем,  взмахивает
ножом...  другие  подскочили,  валят  на  землю, стаскивают  сапоги.  Басмач
хватает  добычу, озираясь, сует сапоги за пазуху,  опрометью  скачет  назад.
Встаю. В тонких носках и холщовых  портянках больно. Меня выгоняют из щели к
толпе.
     Все это длилось, быть может, час... или два... Разве я знаю?
     В банде  -- смятение. Что-то  случилось. Пешие  ловят  коней,  всадники
волокут остатки вещей, поспешно  растекаются по  щелям. Меня  рванули, гонят
перед  собой;  бегу  босиком,  некогда думать  об  острых камнях.  По  узкой
размывине, по штопору  каменного колодца, скользя,  спотыкаясь,  хватаясь за
камни, поднимаюсь на террасу.  Она зелена, травяниста, прорезана поперечными
логами.  Банда  рассыпалась  по балкам, по  логам, по всем углам.  Никто  не
кричит. Надоевший вой оборвался. Тишина. Меня держат за руки за углом скалы.
Выжидательная, напряженная тишина.  Что такое? Надо мной склон горы. Зеленый
луг террасы  обрывается  над рекой. Отсюда реки  не  видно.  С винтовками, с
мултуками басмачи  залегли на краю, над обрывом  террасы. Ждут.  Так же  они
ждали и нас.  И  опять то же самое. Вой и стрельба. Палят вниз, я  не знаю в
кого.  Снизу  отвечают. Кто  там?  Сердце  совсем расходилось.  Быть  может,
спасение?
     Ожесточенные залпы. И разом --  тишина. На миг.  За  ней--удесятеренный
вой. Басмачи срываются с мест, вскакивают на лошадей и потоками льются вниз.
Они победили. Там тоже все кончено. А мы остаемся  здесь-- с  нами небольшая
часть  банды.  Меня   больше   не  держат.   Я  на  краю  лога.  На   другой
стороне--группа  всадников:  старики.  "Штаб".  Закирбай  и Юдин--на  одной.
лошади. Как мне пробраться туда? Пытаюсь объяснить:
     "Хочу  туда... к  товарищу...  можно?"  Не  пускают.  Все  же незаметно
спускаюсь по склону. Не удерживают. Дошел до середины спуска. Рев и камни...
Меня забрасывают камнями. Два-три сильных  удара по руке, в грудь... Целятся
в  голову. Камни  летят потоком. Еле-еле  выбираюсь назад. Орут, угрожают!..
Басмач  глядит на меня в  упор.  Взгляд жаден. Как  намагниченный, медленно,
вплотную  подходит.  Глядит не в глаза, ниже--в  рот...  Тянет  руку ко рту.
Мычит. Он увидел  золотой зуб.  Медлит, разглядывая, и  я замыкаю рот. Резко
хватает  меня за  подбородок,  вырываюсь;  он--сильнее, сует  грязный  палец
(отвратительный кислый  вкус)  в  рот, нажимает. Вырываюсь.  Меня удерживают
другие, им тоже хочется получить золото. Претендентов много. Они  дерутся за
право вырвать мой зуб. "Яман, яман",--жестами,  словами  хочу объяснить, что
зуб вовсе не  золотой, просто "покрашен золотом"... Как объяснить? Дерутся и
лезут. Подходит старик, тот, развязавший руки, отгоняет их... Зуб цел.
     "Штаб" переезжает на эту сторону, чтобы отсюда по щели спуститься вниз.
     Мы  на  дергающихся  крупах,  вместе  наконец--Юдин,  я,  Осман.  Банда
увлекает нас вниз. Вниз, к реке,  через  реку, по левому борту ложа;  вверх,
тут глубокое ущелье  бокового притока:  речка Куртагата.  Над  устьем ее, на
ровной  площадке,  копошащаяся  орда  басмачей.  Что  они  делают  там?  Мы,
приближаясь,  видим: там  маленькая, отдельная,  неподвижная группа. На краю
площадки, над обрывом к реке. Пленные?.. Да. Их хотят расстрелять... Вот они
встают  в  ряд.  Мы вырвались  на площадку, смешались.  Внимание басмачей от
пленных отвлечено...  Это русские?.. Женщины, среди них женщины!..  Защемило
сердце... Меня сбросили с  лошади. В давке бесящихся,  лягающихся лошадей  я
верчусь, увертываюсь от топчущихся копыт -- не задавили бы! Из  толпы рвутся
выстрелы в воздух. Вижу  наш карабин: басмачи  спорят, силясь исправить его.
Смотрю на русских сквозь беснование толпы.  Они неподвижны. Их неподвижность
в  этой свалке--поразительна. Словно  они--изваяния.  Словно они  из красной
меди--это  от  заходящего  солнца.  Они  стоят рядом:  три женщины,  четверо
мужчин. Женщины  в  высоких  сапогах,  в синих мужских  галифе,  в свитерах.
Разметанные волосы, красные лица--красный свет  заливает их мятущиеся глаза.
Слева мужчина: высокий,  очень  сухощавый, узкое умное лицо,  небритые щеки,
пестрая  тюбетейка,  роговые  очки...  На руках  он держит ребенка лет трех.
Ребенок  припал лицом  к  его  плечу. Второй мужчина-- коренастый,  плотный,
широкоплечий,--такими бывают  дюжие сибиряки. Белый  тулуп накинут на плечи.
По груди, на  согнутую в локте руку, набегает кровь. Ранен в плечо. Третий--
молодой парень в защитной гимнастерке, светловолосый, без шапки. Чуть позади
-- узбек в полосатом халате, молитвенно  сложил руки. Его лица  я  не помню.
Все семеро молчат. Ни словом перекинуться мы  не можем,  да и что мы сказали
бы друг другу?  Их  окружают,  ведут  мимо нас,  и высокий говорит женщинам:
"...Главное,  не надо бояться... держитесь спокойнее... все будет хорошо, не
надо  бояться..." Их уводят по горной  тропе вверх,  откуда  валится красный
пожар заката. Что сделают с ними?
     О, теперь-то я знаю, что сделали с ними!

2

     Кто были эти люди, мне стало известно значительна позже. Тот высокий, с
умным лицом, кто держал на руках ребенка, -- это был Погребицкий, заведующий
кооперативом Узбекторга  на Посту Памирском, или, как в Просторечии называют
Пост--на  Мургабе  (из-за  реки,  на  которой  он  расположен).  Юдин  узнал
Погребицкого, -- он встретился с ним год назад на  Памире, но остальных Юдин
не знал так же, как и я. Вся эта группа возвращалась с Мургаба.
     Погребицкий  жил  на  Памире  три  года.  Это--громадный  срок.  Обычно
служащие на Памире  живут  год,  самое  большее--два.  Климат  тяжел. Четыре
тысячи метров  высоты над  уровнем моря и  отдаленность от всего мира  томят
людей и расшатывают их  здоровье.  Немногие жены  едут  на Памир  со  своими
мужьями. Большинство дожидается их возвращения  в городах Средней Азии. Жена
Погребицкого,  молодая,  красивая, очень  здоровая женщина, поехала вместе с
ним на Памир.  Даже киргизки спускаются в нижние долины, чтобы рожать детей.
На такой высоте трудны и опасны роды, Но у жены Погребицкого ребенок родился
на   Посту  Памирском.  Все  обошлось  превосходно,  ребенок  был  здоровым,
розовощеким,  веселым.  Осенью  этого  года  кончался  срок памирской службы
Погребицкого, и  жена  с ребенком решила уехать раньше, чтобы приготовить  в
Узбекистане   квартиру  и  наладить  хозяйство  к  возвращению   мужа.  Жена
Погребицкого -- смелая женщина --не боялась снегов Ак-Байтала,  высокогорной
пустыня  Маркансу,  усыпанной костями  животных,  перевала  Кызыл-Арт  через
Заалайский хребет. Муж не решился пустить ее  без  себя, поехал провожать до
Алайской долины.
     Черемных --  начальник Особого отдела ГПУ  на  Посту Памирском.  Первая
жена его  была убита басмачами. Он женился вторично. Срок его пребывания  на
Памире кончался летом  этого года. Вторая жена его, как и жена Погребицкого,
решила уехать раньше. Сам Черемных  не мог  покинуть Поста, он поручил  жену
Погребицкому.
     Ростов -- ташкентский  студент,  отбывающий  практику  на  Памире,--тот
парень в защитной гимнастерке. Он и его жена торопились вернуться с Памира.
     Рабочий,  золотоискатель,  исходивший  весь  Памир,  излазивший все его
трущобы,--тот  дюжий, в белом тулупе. Не  одну тысячу километров исходил  он
пешком,  там,  где   только  ветер,   и  свист,  и  безлюдье.  Пора  наконец
возвращаться с Памира, он заскучал по черноземной России.
     Мамаджан--узбек-караванщик,  опытный лошадник и верблюжатник, вся жизнь
его прошла на караванных путях.
     Таджик--второй  караванщик.  Его  расчеты  просты:  заработать  немного
денег, купить для своей семьи подарки и вернуться к себе домой.
     Все соединились, чтобы  вместе преодолеть памирские  снега.  Труден был
путь  до  Алая,  но  верхами,  без  вьюков, налегке,  ехали быстро.  В  Алае
Погребицкий хотел повернуть обратно--ведь главные трудности пройдены, дальше
жене его почти  не  грозят  опасности. Но  в  Алае  к ним подъехал киргиз  и
сказал, что,  понаслышке, где-то  здесь орудуют басмачи.  Погребицкий  решил
проводить  жену до Суфи-Кургана.  Погребицкий  опытный  человек в  борьбе  с
басмачами. Встречается с  ними  не в первый раз. У  Погребицкого  две ручные
гранаты, винчестер, двести пятьдесят патронов к нему и наган. Остальные тоже
неплохо вооружены.
     Мургабцы  не  доехали  до Суфи-Кургана  двенадцати  километров,  только
двенадцати.   Попали    в   засаду.   Отстреливались.   Были    обезоружены.
Золотоискатель пытался бежать, его ранили и мгновенно  схватили.  Не попался
только таджик. Он  шел пешком, сильно отстал, услышав стрельбу, бежал. После
многих  бед и лишений,  много  дней  спустя  ему  удалось вернуться на  Пост
Памирский.
     Все это теперь знает читатель. Мы тогда знали только то, что мы видели.
3
     В  Алае, как и на Памире, вечерних сумерек почти  не бывает. Только что
был высокий  и ясный день, солнце лило свет и тепло...  Закатилось солнце--и
сразу ночная тьма и яростный холод.
     Здесь,  в  горах, воздух разрежен и необычно  сух.  Пропуская солнечные
лучи, он не отнимает у них тепла, потому  что в нем нет влаги. И солнце жжет
землю необычайно. А  едва исчезает солнце, наступает великий  холод. В  этом
отличительная особенность резко континентального высокогорного климата.
     Сейчас мы чувствуем эту особенность на себе. Сразу после заката,--тьма.
Мне холодно. Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в
стороны. Вот-вот  они упадут. Я  балансирую,  стоя на  четвереньках.  Ягтаны
слабо,  наспех, примотаны  к  бокам лошади. В темноте я  уже не  вижу Юдина,
который  еде верхом  впереди меня.  И Османа (он  на  крупе лошади за спиной
басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по
камням.
     Куда нас увозят?
     Из  темноты выплывают  на нас  и  снова  удаляются всадники, перекрывая
своими фигурами крайние звезды.  Ледяной ветер. Почему мне  так холодно? Ах,
да. Я же мокрый насквозь, ведь я бежал вброд через реку.  Насквозь... Только
сейчас  замечаю это.  Горная  ночь морозна.  Холодный ветер тянет  от вечных
снегов. Камчами, криками гонят лошадей рысью. Но из всех лошадей только одна
с вьюком,--та, на которой  прыгаю я. Вьючная лошадь может идти только шагом.
Моя--задыхается, она  загнана;  на крутом подъеме  она  отстает. Кричу, хочу
объяснить: "Надо перевьючить ягтаны, они  падают,  сейчас упадут..." Меня не
слушают. С полдюжины  камчей секут голову лошади, шею,  круп. Лошадь хрипит.
Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи  уловок, что удержать равновесие. Конец
подъема,  черная   тьма,  ч  отчаянной  крутизне--спуск.  Лошадь  изнемогла,
уперлась; подскочили темные в мохнатых шапках, нещадно лупят ее; она дрожит,
порывисто дышит, стоит. Мне жалко  ее, я спрыгиваю.  Ноги еще не отморожены:
больно. Тяну лошадь  за  повод, через плечо. Ступаю  каждый шаг  на полметра
ниже, босиком по острым заиндевевшим  камням, словно по раскаленным осколкам
стекла. Меня  с  моей  лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь  все  ниже  в
темную пропасть. Пересиливаю боль.
     Спуск окончился, передо  мной -- река. Басмачи, ругаясь,  перевьючивают
ягтаны. Опять взбираюсь на них,  еду вприскочку  вброд через реку; вода, как
черное масло, тяжело шумит и бурлит. Зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа,
вокруг чужие, темные и молчащие всадники.
     До  сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге--направо.
А мы едем прямо--в неизвестность--вверх по реке, по какому-то притоку.  Едем
по самому руслу,  по мелкой  воде. Брызги  летят в лицо.  Я коченею. От реки
поднимаемся влево, на кручу, непонятно куда. Из-под копыт осыпаются камни, и
падения  их  я  не  слышу.  На мгновение  внизу  отразились  звезды. Пытаюсь
запомнить  направление.  Вижу  черные  пятна--  продираемся сквозь  виснущие
кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней
ветер. Ночь. Ночь... Меня  не трогают и не  разговаривают  со  мной. Сколько
времени мы едем -- не знаю.
Глава шестая
БАСМАЧЕСКИЙ ЛАГЕРЬ
1
     Ночью мы сидели в  юрте,  в кругу басмачей;  их было десятка три; по их
каменным лицам прыгали отблески красного, жаркого  пламени. Мы тянули руки и
ноги к костру, чтобы красный  жар вытеснил из  нас тот  леденящий холод,  от
которого  мы  содрогались.  Шел  пар  от  нашей  мокрой и рваной  одежды.  С
отвращением отворачивались от еды и  питья, поглощаемых басмачами, хоть и не
имели ни маковой росинки во рту с утра. И руками, на которых запеклась кровь
Бойе,  смешавшаяся с глиной  и конским потом,  я отстранял чай, предложенный
мне  тайно сочувствовавшей  нам киргизкой, забитой  женой  курбаши Тюряхана.
Смотрели  на деловитую дележку  имущества, вынимаемого  из наших  ягтанов, и
угрюмо молчали, когда ценнейший хрупкий альтиметр басмачи перешвыривали один
другому, и нюхали его, и прикладывали к ушам: не тикает ли? Уславливались не
говорить ни  слова друг другу, чтобы басмачи  не заподозрили нас в сговоре о
бегстве.  Бес