сделать все,
что от нас требовалось, больше того, что мы сделали  сейчас, сделать нельзя.
Теперь-- в Ош, снаряжать экспедицию заново и снова выезжать на Памир.
Глава четырнадцатая
СНОВА В ПУТЬ, НА ПАМИР
     Четвертого июня,  на рассвете, от спешки даже  не выпив чая,  мы--Юдин,
Зауэрман, Осман и я--выехали с заставы. В первой  части пути нас сопровождал
эскорт  в десять  сабель,  предоставленный  нам  Черноусовым: нам предстояло
проскочить  мимо   ущелья  Бель-Аули,  занятого  бандой  Ады-Ходжа.  Длинной
цепочкой всадников растянулись  мы  по  дороге. Нашего  возвращения  не буду
описывать.  Ущелье  Бель-Аули  мы проскочили  благополучно. Сделав  тридцать
километров, в урочище  Кызыл-Курган мы расстались  с эскортом: дальше дорога
была спокойна. В Гульче простились  с Зауэрманом,--его встретила здесь жена.
Сменив лошадей в  Гульче, мы--  уже втроем: Юдин,  я и  Осман  -- сейчас  же
двинулись  дальше.  В этот день мы  сделали  восемьдесят,  три  километра по
горной   дороге,   через   перевал   Чигирчик,    и   ночевали   в   совхозе
"Катта-Талдык"--первом совхозе на нашей дороге.
     Радость, заботливость и сочувствие всюду встречали нас. В Оше нас ждали
сотрудники других научных партий, готовившихся к экспедиции на Памир.
     Я взял на себя тяжелое дело  --  извещение родителей  Бойе о смерти  их
сына.
     Осман  отказался ехать вторично.  Он  дрожал  при  одном  упоминании  о
Памире.
     В Оше--как дома, как  на курорте, в чудесном,  жарком,  зеленом, пьяном
запахами  цветущего миндаля, урюка, акаций и яблонь Оше, мы прожили двадцать
дней. Мы снаряжались, я ездил в Андижан, Наманган, Фергану, добывал все, что
нам было нужно. Все экспедиционные партии объединились, чтобы отправиться на
Памир  вместе  с первой колонной  Памир-отряда. Эта  колонна рассыплется  по
всему Памиру и  там на заставах и на постах сменит красноармейцев, проживших
в жестоком высокогорном климате положенный год.
     Двадцать  второго  июня,  ровно  через  месяц  со  дня   первого  моего
знакомства с басмачами, мы  выехали  на Памир.  Всех  нас--красноармейцев  и
сотрудников  экспедиции, кроме караванщиков,  -- было  шестьдесят всадников.
Большой караван верблюдов, вьючных лошадей и ишаков шел с нами. Мы двигались
медленно.
     Первого июля  мы пришли  в Суфи-Курган.  Здесь мы  узнали  новости: вся
банда  Закирбая разоружилась  и  взялась  за  мирный  труд.  Осталась только
ничтожная  горсточка  отчаянных  где-то  под самым  небом,  в снегах  горных
зубцов, над ущельем Куртагата, -- Боабек и с ним девятнадцать  джигитов. Это
те,  у  кого руки в крови,  кто не рассчитывает на  прощение.  На поимку  их
Черноусов послал кавалерийский взвод.
     Трупы  мургабцев   и  Бойе  не  удалось  разыскать.  Узбеки  --  друзья
караванщиков  группы  мургабцев --  искали труп Мамаджана много дней подряд,
излазили все  горы. Накануне  нашего  приезда на заставу они  сообщили,  что
видели  под обрывом, у разрушенной  мельницы, в ложе  реки Талдык три трупа:
мужчины,  женщины и ребенка.  Вероятно,  это  была вся  семья  Погребицкого.
Посланный сейчас же отряд там не нашел ничего.
     В  сторону Алайской  долины отряды не  выходили, дабы не  спугнуть  тех
басмачей, которые взялись за мирную жизнь.
     Суфи-бек и Закирбай, после того как при нас уехали с заставы, больше не
приезжали.  Киргизы сообщили  заставе,  что они бежали в Кашгарию,  опасаясь
мести бывших своих соратников.
     Нам  надо  было идти на Памир, и мы послали в Алай гонцов  с поручением
передать  всем, чтобы нас не боялись,  потому что хотя мы идем с отрядом, но
намерения у нас мирные и никого из бывших басмачей карать мы не собираемся.
     Нам  было  поручено  провести  на  Алае  разъяснительную  работу  среди
кочующих там киргизов.
     2
     Нас, сотрудников экспедиции, двадцать пять человек. Все мы вооружены. У
Боабека, мы знаем,  всего  девятнадцать басмачей.  Но  места  здесь поганые.
Такие места, что один хороший и смелый стрелок может из  засады перестрелять
два-три  десятка  людей.  Потому-то  мы  и   движемся  вместе  с  авангардом
Памир-отряда. Авангард  этот  --  отряд пехоты  под командой нашего приятеля
комвзвода Перцатти.  Красноармейцы, правда, едут  верхами, но на навьюченных
лошадях, без седел и оголовья. Едут так, просто чтоб не тратить сил зря, ибо
идти пешком на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря очень тяжело
и вредно  для  здоровья. В  отряде под седлами только лошади Перцатти и двух
его помкомвзводов. Мы же все--экспедиция--на отличных седлах. У нас условие:
по утрам сниматься с лагеря и выезжать, всем вместе. Условие это, однако, не
соблюдается: те, кто раньше других изготовились в путь, выезжают вперед. Так
и в этот  день выхода  с заставы экспедиция уже  завьючила своих  караванных
лошадей, а отряд задержался, переправляя верблюжий караван  через реку. Чтоб
не  держать  на  месте  завьюченных лошадей, мы  выехали вперед,  и это было
неправильно:   мы  должны   были   дожидаться  отряда.  Мы   ехали  гуськом,
растянувшись со своим, караваном на несколько километров.
     Вот они, знакомые места,  по которым я скакал из плена.  Все изменилось
за этот  месяц:  нигде и  в  помине нет снега,  река обмельчала и переменила
русло  в  галечном  ложе,  трава  вокруг  высока,  зелена  и  густа,   кусты
разрослись.  Странно мне  глядеть  на эти  места,  странно узнавать  откосы,
повороты ущелья, извивы тропы. Вот  и место нападения на  нас 22 мая. У меня
смутная  надежда  найти тело Бойе. Знаю, конечно,  что здесь  его уже нет, а
все-таки... может быть... Подъезжаю  к  Юдину, говорю  ему,  но он  не хочет
задерживаться.  Просит  дать ему  винтовку.  Мало  ли... Может  быть,  здесь
где-нибудь  Боабек...  Передаю  ему винтовку. Экспедиция проходит вперед.  Я
остаюсь один. Я--и  это мрачное  место. Не  сразу устанавливаю  детали:  все
скалы так похожи  одна на другую, река с  тех пор образовала новый  изгиб, а
вот  здесь не было этой буйной травы. Но разъезжаю шагом вперед и назад, все
узнаю: вот щелка, по которой меня гнали наверх, вот там с меня сняли сапоги,
вот здесь стояли верблюды. Удивительно странное чувство во мне: ведь все это
уже  давно   кажется  мне  сновидением,  а   теперь  вот   сновидение  опять
превращается в явь, словно сегодня 22 мая...
     Я рыщу  по траве, по кустам,  по  камням  вдоль берега, пересекаю реку;
кружу по ущелью, вглядываюсь под ноги лошади. Вот, кажется, тут лежал убитый
Бойе... Впрочем, я  не уверен... Сейчас гравий ничем не отличается от гравия
всего ложа  реки. Я ищу, и  ко  мне подъезжают трое  сотрудников экспедиции,
отставших на полпути: Андреев, Хабаков и Данило, "Данило" -- так привыкли мы
звать молодого геолога Когутова. Ищем вместе.  Лотом я еду в  сторону. Здесь
речка Куртагата впадает в Гульчинку: узкое ущелье, на пригорке площадка. Тут
стояли  мургабцы,   когда  мы   подъехали   к  ним,   и  басмачи  их  хотели
расстреливать. Подробно  исследую площадку. Может быть, остался какой-нибудь
след, хоть стреляная  гильза?  Через Талдык ко мне переправляются  Давило  и
Хабаков.  Рыщем  вместе.  Я  оглядываюсь,  рассматриваю  тропу,  по  которой
мургабцев увели наверх. Вот большая скала, деревья... А что это такое? Из-за
скалы торчат две головы.  Там кто-то сидит. Вглядываюсь... Да,  вооруженные.
Торчат винтовки, и поодаль видна морда лошади.
     Это совершенно для меня неожиданно. Подзываю Хабакова и Данилу.
     -- Видите?
     Да, видят. Может быть, это  какие-нибудь  красноармейцы?  Но откуда  им
быть здесь, да и зачем им прятаться от нас за камнем?..
     С оружием наготове, горячим коней, едем к скале, окликаем тех... Головы
исчезают, мелькнул  ствол  ружья... Только басмачи могут скрываться  от нас.
Басмачи? Неужели?
     Но  кто б это ни был, надо предупредить. Все трое мы скачем назад через
Талдык к стоящему здесь Андрееву, коротко совещаемся и карьером разъезжаемся
в   стороны:   Андреев,   Хабаков  и  Данило--вдогонку   экспедиции,   чтобы
предупредить  ее, а  я--вниз по Талдыку, навстречу  отряду.  Скачу километра
два-три, вижу колонну,  впереди два дозора. Предупреждаю дозоры, подъезжаю к
Перцатти.
     --Михаил  Петрович! Нужно осмотреть ущелье. Мы сейчас заметили там двух
вооруженных. Думали--наши красноармейцы, но они скрылись, когда мы окликнули
их.
     Вылетаем  вперед:  я,  помкомвзвода,  Перцатти.  За  нами  нахлестывают
вьючных лошадей красноармейцы.
     Обыскиваем ущелье -- никого. И вдруг, из ущелья, навстречу нам выезжает
отряд пограничников.  Узнают  меня. Командир взвода радостно здоровается  со
мной.
     -- Это ваши там были?
     -- Да, наши. Дозор.
     -- Чего ж не откликнулись?
     Смеется.
     -- Не распознали толком.
     Пограничники возвращаются на  заставу. У них только  что  была стычка с
Боабеком.  Двенадцать  басмачей взято  в плен. Сам Боабек с семью  басмачами
скрылся. Бежал в арчу и исчез.
     -- А где же пленные?
     -- Едут с нашими сзади... Оставайтесь, посмотрите...
     Но  нам  некогда  оставаться.  Прошу командира взвода пройти еще раз по
всем местам, где может быть  тело Бойе, указываю  эти места. Он дает задание
пограничникам,  и они  берутся за дело, рассыпаются по террасам и по ущелью,
медленно удаляясь от нас. Отряд Перцатти  ушел вперед. Я и Перцатти, вдвоем,
опять рыщем по кустам и всюду. Нахожу белую кость,  но она верблюжья. Нахожу
большую серую  тряпку, в клеточку, подробно исследую ее, но она не от одежды
Боqе.   Поиски   тщетны.   Обыскано   все.  Едем   рысью   вдогонку  отряду,
останавливаемся,  спешиваемся, пьем  воду, жуем галеты,  едем  рысью  опять,
медленно догоняя отряд. Тропа, подъем, впереди--перевал, к перевалу .тянется
частокол телеграфных столбов. Едва догнал отряд, вижу: с перевала вниз к нам
бешеным  карьером несется  всадник. Это--Хабаков. Подлетает  к нам, бледный,
взволнованный, осаживает коня, задыхается.
     --  Меня послали... потому, что я  без  оружия...  там  басмачи... идет
перестрелка...
     -- Где? Где? Далеко?
     -- Там... вон... за четыре столба... Дайте наган.
     Столбов до перевала штук  двадцать,  но Хабакову  сейчас не  до точного
счета.  Ему дают наган,  он поворачивает  коня,  хлещет  его, конь  не идет.
Хабаков спешивается, тянет его за повод.
     Короткими  приказаниями  Перцатти  приводит  колонну в  боевой порядок,
просит  у  меня  лошадь для  пулеметчика. Пересаживаюсь на  вьючную  лошадь.
Перцатти, пулеметчик и два помкомвзвода вылетают вперед и быстро исчезают за
перевалом.
     Отряд на  вьюках движется ускоренным шагом, но только шагом  -- на этот
подъем и пешком невозможно взбежать.
     На  перевале  мы  видим   смешавшихся  вьючных  лошадей  и  всю  группу
экспедиции. Тишина. Ни выстрелов, ни басмачей. В чем дело?
     Дело,  оказывается, уже  кончено.  С перевала  вниз,  на другой стороне
реки, на террасе, экспедиция заметила восьмерых басмачей. Увидев экспедицию,
басмачи бросились наутек. Их обстреляли Юдин и сотрудники экспедиции--Маслов
и Жерденко. Дали одиннадцать выстрелов, все безрезультатно. Басмачи скрылись
в  том самом ущелье  реки Ак-Таш, по которому 22  мая меня и Юдина увозили в
плен. Когда Перцатти, пулеметчик  и помкомвзвода подоспели сюда, басмачи уже
исчезли из виду. За ними погнались и ищут их.
     -- Вон, видите, на склоне около арчи черные точки? Это они!
     Перцатти  и  другие  вернулись  ни с чем, раздосадованные и злые. Разве
поймаешь  беглецов в  этой арче? Басмачи  канули  в  нее  бесследно. Попытки
искать их теперь были бы бессмысленными.
     --  Эх!.. Такой  случай--и прозевать!--ругался  Перцатти.  --  Если  бы
впереди был отряд, а  не экспедиция, ни за что не упустили бы. Дозор заметил
бы их, и мы бы себя не обнаружили...
     Перцатти еще раньше посылал вдогонку экспедиции верхового с приказанием
остановиться и ждать отряда. Экспедиция не остановилась.
     Как бы то  ни было, Боабек--ибо это, несомненно, был он --  ускользнул.
Теперь через Алайскую долину он переберется в Кашгарию.
     Урок подействовал. Дальше ехали  в порядке: дозоры, экспедиция вместе с
отрядом, караван.
     К вечеру пришли в Ак-Босогу  и стали  здесь лагерем.  К лагерю подъехал
Джирон, жал руки мне и Юдину и сообщил,  что все, оставленное ему нами утром
22 мая, цело: и фураж, и мука, и котел, и все остальное.
     В этот день мы угостили Джирона хорошим ужином.
3
     Боабек нагл.  Ночью были тревога  и выстрелы с на  шей  стороны по двум
появившимся всадникам, утром обнаружилась пропажа шести  лошадей экспедиции.
День ушел  на  их  поиски. Вечером люди, разосланные нами  во  все закоулки,
нашли  лошадей,  две из них хромали-- в ноги  им были вбиты гвозди. Позже мы
получили донесение с заставы о том, что  Боабек с  семью басмачами сбежал  и
направляется в Алай,  а  Перцатти  и  я писали  донесение заставе о том, что
видели Боабека.
     Утром на  следующий день  мы  двинулись дальше,  чтобы  взять  Алайский
хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому что  дальше за месяц
пути мы не встретим ни одного дерева. Весь день лил наводящий  уныние дождь,
были град и снег; мы  взяли перевал под дождем, мы промерзли и промокли, как
говорится, до  костей.  Я  ехал, шатаясь в  седле, температура  у  меня была
тридцать девять  градусов, потому что накануне ночью, скинув  с  себя во сне
одеяло, я  спал на морозе  голый. Высота перевала была  3680 метров, за  ним
открылась Алайокай  долина, а за  ней--высочайшие снега  Заалайского Хребта,
пик Ленина, высота которого -- 7134 метра.
     Алайская  долина  сейчас зеленела сочной  травой.  Июнь победил  снега.
Дикая белая долина  обернулась нарядным джайляу--богатейшим--на сто тридцать
километров в длину,  на  тридцать  в  ширину пастбищем. Армия баранов, овец,
яков,  лошадей нарушила горную тишину,  но тишину  нарушил еще и  дождь,  --
такой, словно каждый из нас продвигался  под  отвернутым краном водопровода.
Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы были под центром его,
и сквозь  пелену  дождя мы  видели солнечные  горы--Заалайский  хребет,  над
которым  стояло  бледно-синее небо,  и яркую даль залитой  солнечными лучами
долины.
     Мы--под  тяжким  темным  дождем, а рядом--яркий  солнечный  мир,  и эти
снега, напоенные светом снега, не тронутые человеком, вечные снега!
     Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники. Они  вынырнули,  как
тусклые  призраки, и  первым  из  них был  Тахтарбай,--да,  Тахтарбай,  брат
курбаши  Закирбая, который смирился и решил, что  больше  он  не басмач.  Он
приехал, чтобы  приветствовать нас. Это была большая наша победа. Мы поняли,
что, если сам брат курбаши не боится отряда и едет, улыбаясь, навстречу ему,
значит, велико доверие к советской  власти, значит,  Тахтарбай  уверен,  что
коль  кызыласкеры   обещали  нс  трогать   тех,   кто   сложил  оружие,  они
действительно  так и  поступят.  Мы постарались  дипломатические наши улыбки
сделать максимально  дружественными, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и
пригласили его в гости в наш лагерь.
     Вторым всадником был Умраллы.
     Переезжаем  вброд  Кызыл-Су. Ее название  в переводе  значит--  красная
вода, и вода  Кызыл-Су действительно красная, потому что  насыщена размытыми
ею  красными  глинами верховьев Алайской  долины. .В  конце этого года,  уже
возвращаясь  с  Памира в столицу  республики, я увидел эту реку километрах в
двухстах отсюда, там, где она носит уже  не киргизское  название Кызыл-Су, а
таджикское--Сурх-Об, что в переводе  значит то  же самое: красная вода.  Еще
ниже,  в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже кофейно-коричневая,
шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой  строительством ряда
гидроэлектрических станций  и  десятками тысяч  гектаров прежде пустынной, а
теперь  орошенной   земли,  на  которой  возникают  десятки  хлопководческих
колхозов.  Покинув  навсегда   горы,  широко  разлившись  по  субтропическим
низменностям  Южного Таджикистана, подойдя вплотную  к Афганистану, эта река
вливается в Пяндж, который, начиная оттуда, получает название Аму-Дарьи.
     Только здесь,  в  Алайской долине, реку  Кызыл-Су--Сурх-Об--Вахш  можно
перейти вброд.
     Сразу за рекой мы становимся лагерем.
Глава пятнадцатая
В АЛАЙСКОЙ ДОЛИНЕ

1

     На сто тридцать километров  в длину между  двух огромных горных хребтов
тянется полоса Алайской долины. В июне кончается период Дождей. Травы в метр
высотой поднимаются беленые,  сочные и густые. Цветут эдельвейсы,  тюльпаны,
типчак,  первоцвет и ирис.  Кузнечики  нагибают серебристые метелки  сочного
ковыля. Снуют полевые мыши среди диких кустов эфедры.
     Пронзительно  пахнет полынь.  Кажется, даже ветер  цепляется в зарослях
облепихи, чии, тамариска...  И в  тысячу голосов верещат  сурки,  вставая на
задние лайки у своих  норок, удивленно  разглядывая  прохожих. Сурки--рыжие,
жирные, ленивые, они еще не боятся человека,  они  еще  мнят  себя хозяевами
этой страны.
     Люди  в Алайской долине кажутся удивительно маленькими. Это оттого, что
над  волнистой  зеленой  степью  долины  гигантским  барьером,  колоссальным
фасадом Памира  высится Заалайский  хребет--ослепительно белый, недоступный,
волнующий, похожий на сновидение. От края до края, от солнечного восхода  до
солнечного  заката  тянется  цепь  непомерных  гор,  обвешанных   ледниками,
фирнами. Облака  над ними  прорваны острыми  зубьями,  скал.  Водораздельные
гребни: фантастический мир отвесных -- черное с белым -- сечений.
     Какие неожиданности встретят исследователей на этих ледниковых высотах?
Любая из гор хребта, будь он где-либо в Европе,  была бы уже описана во всех
учебниках,  облеплена  рекламами молочных и  шоколадных  фирм, какими-нибудь
"Тоблером"  и  "Нестле",  усыпавшими  своими кричащими  надписями исхоженные
вдоль  и  поперек  Альпы.  А  здесь,  чуть  в сторону  от  известных  путей,
начинается неведомое, потому  что  здесь  совсем  иные масштабы, потому  что
здесь еще бесконечно многое надо сделать.
     Первым  идет  географ.  За  ним  в  неисследованную  область   вступает
топограф,  геолог,  ботаник, зоолог, метеоролог, вступают  ученые  различных
специальностей. За ними приходят строители и меняют  первозданный  облик еще
недавно никому не известного края. Так расширяется мир.  У нас, на советской
земле, это происходит в кратчайшие сроки.
     И  когда  я всматриваюсь  в  безлюдную  даль Алайской долины,  я хорошо
представляю себе ее близкое будущее.
     Нет лучше пастбищ, чем в Алайской  долине. Она может прокормить полтора
миллиона овец. Не  кочевые  хозяйства  киргизов-единоличников, а  колхозы  и
огромные,  оснащенные  превосходной техникой совхозы решат, задачу  создания
здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию  обеспечит Алайская
долина  своим великолепным скотом. Алайская долина  прославится  потому, что
таких  великолепных альпийских  пастбищ в мире не  так уж много. Здесь будут
молочные фермы, каких  еще нигде не  бывало.  У подножий  гигантских хребтов
возникнут  всесоюзного  значения   санатории  для   легочных   больных,  для
малокровных, для всех, кто  нуждается в  целительном  горном воздухе Алая; и
гостиницы, и здравницы, и дома отдыха, и туристские базы, с которых молодежь
всего  Союза  Советов будет штурмовать высочайшие  снеговые  вершины Памира.
Вдоль и поперек по  Алаю лягут, как стрелы, автомобильные шоссе. Ипподромы и
аэродромы  Алая  будут  безупречно  ровными  и  очень  просторными.  Лошади,
вскормленные в Алае, станут  гордостью  наших коневодов--здесь  будет первое
показательное горное конезаводство. А киргизы  Алая, образованные, обученные
в  высших  учебных  заведениях, сознательно и  гордо ведя  богатое хозяйство
своего  прославленного района,  будут  вспоминать,  что их  деды--кочевники,
кутавшиеся  в рваные халаты, боролись здесь  за  советскую власть и добились
всего, о чем мечтали.
     В тридцатом году, когда после освобождения из