ирбая боится, кызыласкеров боится...
     Юдин  говорил  с бедняком...  И надеялся Юдин, что бедняк  поможет  нам
бежать.  Но бедняк замахал  руками.  Нет,  "менэ  уим чекада",  что примерно
значит по-русски -- "моя  хата  с краю". Сам он  ничего худого нам делать не
будет, но и помогать тоже не будет... Как можно нам помогать? Закирбай убьет
его, если узнает.
     --  И  куда  убежишь? Разве  можно скрыться  отсюда?..  Нет,  друг,  не
сердись,  иди  в  юрту  Тахтарбая,  сиди,   жди.  Убьет  тебя  Закирбай,  не
убьет,--разве тут можно  что-нибудь изменить? Его  воля. Я  боюсь  Закирбая,
иди, я не слышал, я ничего не знаю...
     Юдин распрощался  с  забитым и подневольным киргизом и рассказал  мне о
нем, когда я вернулся в юрту, убедившись в невозможности бегства.
     ...И  все-таки--если  даже   можно   выйти  из  юрты,--  у  нас  сейчас
относительная  свобода.  Она продлится  до возвращения главарей.  Они  могут
вернуться в любую минуту.
     4
     В юрту  входит жидкобородый басмач в  синем халате. У него впалые щеки,
черные   обломки   зубов,   гнойные   слезящиеся  глаза.  Подсаживается,   с
таинственным  видом   шепчет,  обрызгивая   меня   слюной.   С   отвращением
отстраняюсь, но он  все тянется за мной,  все шепчет, и  гримаса его, должно
быть,--изображение улыбки...
     Что он хочет? Что ему нужно? Жестами объясняю: не знаю его языка. Тогда
он перебирается к Юдину. Юдин хмуро выслушивает его.
     Это Умраллы. Он пастух из другого рода. Он в служках у Закирбая. У него
повадки раба.
     Юдин  позже  мне  объясняет:  Умраллы спрашивал,  хотим ли  мы  бежать.
Умраллы говорил, что поможет нам, но слишком фальшиво звучали его уверения в
сочувствии нам. Юдин решил не доверяться ему.
     Кто  был Умраллы? До  сих пор я  не знаю.  Может  быть, юродивый, может
быть, провокатор. В этот  день все время  он вертелся около нас. Чего только
не говорил он Юдину!  И о  том, что пойдет с нами, куда мы пойдем, и  о том,
что даст  нам оружие, и  о том, что мы великие люди...  Но на всякую просьбу
Юдина он  с неизменной таинственностью шептал:  "Потом...  потом..."  Он был
похож на  обезьяну, и ужимки его были нелепы, и был  он словно в экстазе--то
шептал,  то  выкликал пронзительным голосом бессвязные  слова. Возбужденный,
плюющийся, он был странен,  и я  не мог  побороть отвращения к нему.  Другие
басмачи с  ним  обращались презрительно, выгоняли его из юрты,  толкали его,
как  собаку,  ногой,  когда он  мешал им пройти,  а он  шептал,  шепелявя, и
временами, ни к кому не обращаясь, улыбался и юлил и лез к нам.
5
     До последней минуты звала на помощь захваченная  басмачами Гульча.  Уже
трещали двери  почтово-телеграфной конторы, а бледный почтарь все еще взывал
в телефонную трубку. Пуля пробила мембрану, и связь с Гульчой оборвалась.
     Как ветер, с  одиннадцатью пограничниками помчался на выручку начальник
заставы Суфи-Кургана  Любченко. На заставе остались  его жена  и ребенок. На
заставе остались  шесть  бойцов-пограничников  во главе  с  помначзаставы --
узбеком Касимовым.
     В  одиннадцать  часов  утра 23  мая семьсот  басмачей  осадили заставу,
рассыпавшись по склонам окружающих гор.
     На  заставе  не было пулемета.  Басмачи  перерезали  телефонную связь и
отвели арык,  питавший заставу  водой. Четверых пограничников Касимов послал
на ближайшую вершину--ту, от обладания которой зависела участь заставы. Дело
было бы  кончено, если  бы эта вершина была  сдана. Один пограничник защищал
конюшню.  Касимов  с  последним--шестым  пограничником  отстаивал  постройки
заставы и кооператив. Жена  Любченко взяла винтовку и тоже стреляла. Басмачи
кричали:
     --  Сдавайся,  Касимов,  все  равно  нарежем полос для  собак  из твоей
проклятой груди.
     И Касимов крикнул в ответ:
     -- Сдавайтесь сами! Чекисты не сдаются! Они--побеждают!..
     Шесть пограничников  под  начальством Касимова отстреливались  до ночи.
Семь мужчин и одна женщина отстреливались от семисот...
     В этот  день  мы  томились  в  юрте Тахтарбая,  родного  брата  курбаши
Закирбая. Сам Закирбай был в числе осаждавших заставу.

6

     Вечер. В юрте  сгущаются сумерки. Монотонно сипит  на  очаге кумган, да
лениво  похрустывает  ветвями  огонь.  Вокруг  одно  и  тоже:  тишина.  А  у
нас--ожиданье. Им это сразу лопнуло,  рассыпалось по  кочевке шумя  ржаньем,
топотом,  суетой.  В  кочевку  примчалась орава всадников. Тяжелое  дыхание,
потный халат, грузная туша -- ввалился в юрту Тахтарбай, сел у огня.
     Держа  на  руках грудного  ребенка, жена  Тахтарба сидела  у  котла  на
корточках, помешивая громадной, как ковш, деревянной ложкой кипящую шурпу.
     -- Уедешь, и нет тебя, а я беспокоюсь...
     Разразившись тяжелой бранью,  Тахтарбай  выхватил  из  котла  громадную
ложку с кипящим супом, привстал потянулся,  ударил...  Рука женщины залилась
кровью  ошпаренный  ребенок пронзительно завизжал, жена  Тахтарбая,  не смея
отскочить, только  пригнулась, прикрывая  собою ребенка и беззвучно  обливая
его слезами. Тахтарбай ударил ее еще два раза и сел на место.
     Я  увидел  лицо   древнего  варвара  с  бешеными,  не  знающими  пощады
глазами...
     В  полном молчании Тахтарбай алчно  пожирал  суп, Отвалившись,  рыгнув,
обгладив руками бороду, он кольнул Юдина злыми свиными глазками.
     -- Суфи-Курган взят.
     Юдин, понимая, что это значит для нас, молчал.
     Отдышавшись, Тахтарбай поднялся, кряхтя,  упираясь  руками в  землю,  и
вышел из юрты.
     Юдин встал, томительно потянулся, заложив на затылок  руки, и, не глядя
на нас, вышел вслед. Из-за войлока юрты донеслись голоса.
     Тахтарбай  вернулся один, опустился  рядом с  Зауэрманом,  что-то долго
шептал  ему на  ухо. Потом оба легли на  животы,  ногами  ко мне,  продолжая
шептаться.  Мирно,  может быть, дружественно?  Замолчали. По движению  локтя
Зауэрмана я понял:  он пишет. Что? Почему такая скрытность? Какие могут быть
тайные переговоры у них? Привстали. Тахтарбай  похлопал по плечу  Зауэрмана,
опять вышел из юрты.
     Я вопросительно взглянул в глаза Зауэрману. Я не решился прямо спросить
его, что  все это значит. Зауэрман  отвел  глаза  в сторону, промолчал,  лег
спиною ко мне. Подозрение мое становилось уверенностью.  Что мог я подумать?
Они  решили   отпустить  старика  Зауэрмана--его  одного.  Потому  и  молчит
Зауэрман, не решаясь сказать мне правду...
     Входит  Юдин со  сжатыми плотно губами,  с окаменевшим, тяжелым  лицом.
Садится рядом со мной. Не могу удержаться:
     -- Ну, что?
     -- Кончено наше дело...
     Я молчу. Потом спрашиваю:
     -- Что именно? Резать?.. Или иначе?
     -- Да уж... -- мрачным смешком отвечает Юдин.
     В  юрту ввалились  басмачи  --  старики,  молодежь, расселись по кругу,
загомонили, затараторили. Один втащил чан с кровавым, изрезанным  на большие
куски мясом. Взял топор и  тут же, у моих ног, дробит кости.  Мясо хлюпает и
обрызгивает меня кровью. Я гляжу на топор, на кровавое мясо, на невозмутимое
лицо басмача в не могу избавиться от возникающих сопоставлений.
     "Что же они еще тянут?.."
     Юдин наклоняется ко мне, шепчет:
     -- Ну, как, Павел Николаевич... Поедете второй раз на Памир?
     Второй раз?.. Вопрос так нелеп, что я не могу удержать улыбки.
     -- Отчего ж? Поеду... если выберемся... А не выберемся, то ехать некому
будет!
     Я мысленно десять раз повторяю вопрос.  Мне неловко перед собой, оттого
что мне очень смешно. Придумал, что спросить! Такая нелепость!.. .
     Варится мясо. Все то же. Сидят, тараторят, не обращая внимания на нас.
     Едят мясо--черпают его из темной гущи котла. В  руках деревянные (ручки
приделаны сбоку) ладьевидные ложки. Разрывают мясо руками... Протягивают нам
по куску. "Вот, значит, как у них бывает... Сначала кормят!.." Разрываю мясо
руками,  ем и удивляюсь будничности происходящего и тому,  что вот  --  могу
есть. Мясо без всяких приправ, даже без соли, но ем с  появившимся наперекор
всему аппетитом. Потом озираюсь: "Ну, что же?.. Сейчас, что ли?.."
     Скорчив защитные, всем видные улыбки, мы с Юдиным перешепнулись:
     -- В последний момент -- побежим...
     -- Вниз?
     -- Да...
     Тахтарбай говорит Зауэрману:
     -- Идем.
     Молча  встает  старик,  молча  пробирается  к  выходу,  Я  обращаюсь  к
Зауэрману:
     -- На всякий случай... Мои адрес: Ленинград, Сад-вая, восемь...
     -- Хорошо.--Зауэрман уходит за полог, в ночь...
     Время  словно остановилось... Как далеко  мы от наших родных! Не раньше
чем через месяц узнают они обо всем...
     Басмачи постепенно расходятся. В  юрте осталось  человек десять.  Пламя
очага,  умирая,  краснеет.  В  дыму,  наверху,  --  звезды.  Жена  Тахтарбая
перебирает  шкуры и  одеяла.  Юрта  готовится ко  сну. На  грязные  лохмотья
ложимся и  мы --  рядком, чтобы было теплее... Вплотную к нам  располагаются
басмачи. Один привалился к  моей спине, горячо дышит в затылок, и меня мутит
от  дурного  .запаха. Тахтарбай  ложится поперек--впритык  к  нашим головам.
Мы--в  каре смрадных тел. Нас едят вши... "Значит--ночью?..  А! Все равно...
Лучше спать!.."
     Мы засыпаем крепко и безмятежно.
     7
     Ночь  и  густая  тьма. Ночь и движение в кишащей  телами  юрте. Ночь  и
басмаческий крик: "Э-ээ... о-эээ", Ночь, -- и  кто-то яростно дернул меня за
шею.
     Мы разом проснулись: Юдин и я. Разом ошалело вскочили...  Холод и тьма.
Кто-то  чиркает  спичками;  учащается говор,  и в блеске коротких  спичечных
молнии--лица надевающих ичиги и мохнатые шапки басмачей. А... Закирбай!.. Он
не смотрит на нас... Приехал!
     Нас выводят.
     "Вот  оно...  Гады,  почему  ночью?.."  И  до боли  захотелось  увидеть
солнце... еще хоть раз -- солнце!..
     Нас  выводят.  Сейчас  -- скачок  в  сторону, в  ночь... Живо  работает
воображение: крики, суматоха, выстрелы, а мы -- от куста к кусту, задыхаясь,
перебежкой,  бегом...  Кулаки  налились  свинцом,  тяжелы...  Хватит,   чтоб
раздробить лицо того первого, кто  обнаружит меня. Но нельзя ошибиться, надо
выбрать  именно  ту, все решающую  секунду... Ни раньше, ни позже... Ночь...
Холод. Ледяной холод травы пробирается по телу все выше. Нас ведут...
     Глава восьмая

БАНДА УХОДИТ В КАШГАРИЮ
1
     Мы сидели  в юрте--в  другой,  у огня, отогнавшего ночь. Мы пили чай из
услужливо  поднесенных  пиал. Мы еще  пили чай,  а свод разбираемой юрты уже
исчезал над нами. Сквозь оголившиеся ребра  его кусками, квадратами над нами
выстраивалось  звездное небо. И у нас сразу объявились друзья, много друзей,
они наперебой говорили нам, что мы якши-адамляр -- хорошие  люди.  Тахтарбай
даже накричал на свою жену за то, что она в куче тряпья не могла сразу найти
ичиги, подходящие для меня. Тахтарбай сам размочил горячей  водой из кумгана
эти  ветхие,  сшитые  из одних  заплат  ичиги,  чтоб они  не жали  мне  ног.
Зажигались кругом,  как звезды, большие мерцающие костры.  В  темноте блеял,
ржал, мычал бесчисленными голосами сгоняемый отовсюду скот. И громадные рога
яков вставали, как ветви, над пламенем, и  костры выхватывали из тьмы жующие
мохнатые морды,  отблескивающие  красным  круглые,  немигающие  глаза. Лаяли
нервничающие, похожие на белых волков  собаки. Быстрые тени халатов прыгали,
разрастаясь  и  сокращаясь.  И ночь сомкнулась  черным  сводом над  кострами
возбужденного становища басмачей.
     А мы не  смели  верить в легкую радость,  которая лилась из глаз, когда
мы,  скрывая улыбку,  встречались  взглядами. С  надеждой  прислушивались  к
темноте--не к той суматохе, что творилась вокруг, а к черным  пространствам,
дальше--туда,  где,  быть  может,  возникнут  иные,  страшные для  басмачей,
спасительные для нас звуки.
     Женщины накручивали  на  себя  сложные  головные  уборы,  заматывали  в
лохмотья  пискливых  детей, без  разбора,  кучей  совали тряпье  в  ковровые
переметныя сумы, в  мешки,  в сундуки, заседлывали  шарахающихся  от костров
лошадей, вьючили яков, вязали  узлами арканы,  бегали  взад и вперед. И яки,
выплывая  в  красный  свет  космами свисающей шерсти, сплющенными  рещетками
юртовых кольев, качающимися сундуками, тюками, обвешанные люльками с  детьми
и тряпьем, казались нам жуткими чудищами.
     И все было необычно и странно...
     2
     Что же произошло?
     Такова уж басмаческая натура.  Нет никого  наглее, алчней и кровожадней
басмача,  когда  он  не  сомневается  в  своей  удаче,  когда  его  фантазия
торжествует; и никого нет  трусливее, растеряннее басмача  при первой же его
мысли о неудаче. В трусости тонет даже его всегдашняя изощренная хитрость, и
тогда он бежит, бежит без оглядки, хотя бы опасность  была за сто километров
от него.
     Опрометью, задыхаясь, прискакал Закирбай в кочевку с вестью о появлении
кызыласкеров. Бежать, бежать скорей!.. Через Алайский хребет,  сквозь снега,
в Кашгарию!
     Когда нас вывели из юрты, когда мы увидели Закирбая, мы не сомневались,
что нас выводят кончать. Но  нас ввели в другую юрту и сначала ничего нам не
объявили.  Потом  подбежал  испуганный  Умраллы и,  забрызгивая нас  слюной,
наспех объяснил  происходящее  и тут же  припал  к  нам с жалкими  просьбами
защитить его, когда  явятся кызыласкеры.  Еще не веря своим ушам, мы обещали
ему защиту. И тут  присел  на  корточки  Закирбай  и, хлопая нас  по  плечу,
льстиво  заглядывая в глаза  Юдину, торопливо  забормотал.  Он друг  наш, он
прекраснейший  человек, он  нас вывез  из банды тогда,  и вот мы живы еще  и
сейчас. Это он сделал так, он наш спаситель.
     -- Дай  мне бумажку, чтоб я мог показать ее кызыласкерам. Напиши, что я
спас тебя и твоих товарищей. Ведь я же спас!
     И Юдин вполне резонно ответил:
     -- Зачем же бумажка? Если ты действительно хочешь  спасти  нас, если мы
останемся живы и придут кызыласкеры, мы скажем им, что живы благодаря тебе.
     Тогда растерянным, испуганным голосом Закирбай возразил Юдину:
     -- А  я не знаю,  останетесь  ли вы живы?  Нет, ты лучше сейчас дай мне
бумажку.
     И Юдин уже требовательным тоном сказал:
     -- Ты спаси нас,  ты сам передай нас  кызыласкерам, и мы  обещаем тебе,
что они с тобой не сделают ничего... А что я буду писать бумажки?
     з
     Однако  все  тянется  дольше,  чем  мы  рассчитывали.  И  нет   никаких
кызыласкеров.  Из цепочки дозорных всадников приезжают гонцы. "Телеграф"  на
полном ходу. Паника  проходит. Видимо, радовались мы преждевременно. Кочевка
недовольна Закирбаем: вот все  его  обещания!  Сулил богатства,  клялся, что
кызыласкеров  не существует,  а теперь что? Опять  убегай, бросай все, теряй
скот? Опять  снег, бескормица,  страх за  жизнь?.. Басмачи молчат,  не  смея
высказать  этого  вслух.  Кочевка бежит,  снизу  тоже тянутся беглецы, скот,
вьючные  яки  и  лошади.  Однако  кызыласкеров  все  нет.   И  сам  Закирбай
расхаживает уже спокойнее.  С  нами  держится  неуверенно.  Не  грубит,  не.
угрожает, но о "бумажке" больше не просит.
     Подходит к Юдину и говорит с фамильярной деловитостью:
     -- Вы инженеры? (Закирбай и меня принимает за инженера.) Ну, вот. Очень
хорошо. Уведем с собой. Пойдете в Кашгар,  в Янгишаар... Всюду, куда пойдем.
Будете золото искать, соль искать. Разную работу делать будете. Мусульманами
станете. Аллаху  молиться  надо.  Жен  дадим... Разве  плохо?  Я  -- хороший
человек...
     Что остается ответить Юдину? Смеется, шутит...
     ...Кашгар. Город  подвластной гоминьдану,  порабощенной  империалистами
самой западной провинции Китая.  Плодородная  лессовая долина, за которой  к
востоку простирается великая  пустыня  Такламакан. Рисовые  плантации,  сады
абрикосов, широкие оросительные каналы. Базары, на которых сходятся караваны
из  Индии,  вз  Афганистана  и  из столицы Китая -- от  самого Желтого моря.
Торгующие  опиумом  купцы. Трупы  умерших  от  голода бедняков  под  стенами
старинной  крепости.  Жандармы  китайского  губернатора  с  длинными  тугими
плетьми... А на горизонте -- голубеющие горы Памира, которого, быть может, я
уже  никогда не  увижу...  И во все стороны -- бесконечные  пыльные  дороги,
усыпанные костями людей и животных,--дороги  в Аксу, и  в Яркенд, и в Хотан,
по которым путники  идут  от  оазиса до  оазиса... И  где-то за дорогами, за
пустыней,  за  тысячи  километров--китайская Красная  Армия...  Неужели  нас
уведут в Кашгарию?
     4
     Небо бледнеет.  Нет ни ночи,  ни дня. Густой полумрак, и белесые клочья
туманов ползут там, где особенно густа тьма по склонам.
     Куда-то  во  мрак, где вчера мы  не видели  ничего,  кроме  водопадов и
отвесных снеговых скал, басмачи гонят скот--зыблющиеся  темные массы коров и
баранов.  Еще  слишком  темно,  чтоб  различить их подробнее.  Блеянье,  рев
медленно стихают в арче. Белесый сумрак  бледнеет.  Вслед за стадами, верхом
на  завьюченных яках  и лошадях,  с  грудными детьми на руках, по  одной, по
двое, группами уезжают женщины. Большинство мужчин еще здесь.
     Где же красноармейский отряд?
     Предрассветная мгла и особенный холодок. Мы подпрыгиваем перед костром,
ловим  ладонями  горячий воздух.  Вьючат  яков. Чтоб  согреться,  Юдин  и  я
помогаем  вьючить. Зауэрману какая-то старуха подставила  люльку с ребенком,
сама побежала собирать барахло. Зауэрман качает ребенка. Четверо низкорослых
парней,  кряхтя, подтаскивают к  яку  тяжелый мешок с мукой. Юдин отстраняет
их, наклоняется  и, взявшись  за ушки,  спокойно,  с  сознанием  своей  силы
поднимает  мешок на спину яка.  Парни  изумлены  и  хохочут--вдруг по-детски
хохочут. Юдин не улыбнулся. Затягивают арканы, уводят яка.
     Людей  не хватает.  Большинство  --  уже высоко  над нами, вон  там, за
арчой,  над арчой, взбираются с  вьючными лошадьми по крутизне скал  снежной
щели.  Как  ни гляди--там  не  видно  тропы.  Там  (люди  и лошади  уже  еле
приметны)--отвесные скалы. Нам видно: лошадей  развьючивают и поднимают  еще
на уступ на арканах. Это  не просто. Это очень сложное искусство--с домашним
скарбом, с детьми перевалить в этом месте через Алайский хребет.
     Каждому из нас поручают по одному завьюченному яку. Наш путь--на крутой
подъем,  в арчу, сквозь  арчу, все выше,  туда--на отвесные  скалы.  Я  веду
своего  яка  впереди, преодолевая  подъем  шаг за  шагом; хорошо  еще--иду в
ичигах,  хоть и  мокрых,  а то  было  бы еще тяжелее. За  мной Юдин с  яком,
Зауэрман с  яком. Несчастный  старик задыхается, отстает,  присаживается  на
камни... Сердце!.. Все  тяжелее  подъем. Вступаем  в арчу. Я приготовился  к
долгому, трудному переходу.
     5
     Я выяснил позже, что было с Зауэрманом вчера. Тахтарбай разнюхал, что у
Зауэрмана есть  деньги.  Деньги  эти были  лесным налогом, который  Зауэрман
собрал  по округе.  Вероятно,  кто-нибудь  из  киргизов  сообщил  о  деньгах
Тахтарбаю. Когда участь наша была решена, Гахтарбай не захотел отнимать их у
Зауэрмана силой, вероятно, опасаясь, что, услышав шум и выяснив его причину,
другие басмачи захотят получить толику и на свою долю. Тахтарбай пустился на
хитрость:  он  шептал старику:  "У  тебя  есть деньги, много денег,  я знаю,
другие  не знают. Если другие узнают--отнимут. Я  хороший  человек, сосчитай
деньги,  дай  мне,  я сохраню  их  тебе". Тахтарбай правильно  рассчитал.  У
Зауэрмана выбора  не было.  Зауэрман распрощался с деньгами. Он пересчитывал
деньги,  когда  мне  казалось,  что  он  что-то  пишет.  Старик был  слишком
расстроен, чтобы объяснить что-либо мне.
6
     Идем в  густой арче,  продираемся сквозь кусты.  Идущий впереди  басмач
останавливает  меня,  развьючивает  своего яка, потом--моего.  Слева--обрыв.
Басмач сбрасывает  под обрыв вьюки, сам  лезет за  ними: там  яма, прикрытая
ветвями арчи, хворостом. В эту яму летят вьюки и с остальных яков.
     С порожними яками возвращаемся вниз. Здесь  догорают  костры. Уже почти
рассвело. Басмачи растаскивают барахло, закидывают его  в кусты,  прячут под
камни,  куда  придется.  Котлы,  ленчики  лишних  седел, ведра,  ре