сшедшими глазами,
выпрыгивавшие из  темноты и  изливавшие на  Кейт  потоки  страстных жалоб,
которые она не понимала и никогда не рискнула бы понять.  Ей попадались на
глаза   чудовищные  в   своем  неприличии  картины  на   стенах  маленьких
комнатушек;  изображения бесстыдных божеств смеялись и передразнивали ее в
грязных нишах  над  дверными проходами.  Жара  и  запахи готовящейся пищи,
легкие  ароматы  курящихся благовоний и  своеобразный дух  огромной  массы
живых существ -  все это душило ее.  Но  более,  чем ужасы зримые,  на нее
подействовало, вызывая тошноту и недомогание, то, что она услышала и о чем
лишь догадывалась.  Другими словами, она ясно почувствовала, что одно дело
желать  творить  добро  под  влиянием  живого  рассказа об  ужасной  жизни
индийских женщин,  и  совсем другое -  столкнуться в женских покоях дворца
лицом  к  лицу  с  самими  этими  бедствиями,  для  живописания которых не
найдется достаточно сильных слов и выражений.
   Махараджа недурно играл в пахиси,  и, кроме того, у Тарвина сложились с
ним чудесные приятельские отношения, но все же, сидя сейчас напротив него,
Тарвин думал о  том,  что  случись хоть что-то  с  его  любимой,  пока она
находится в таинственных комнатах женской половины, из которых до внешнего
мира долетал лишь неутихающий шепот и шорох платьев,  -  и он не поручится
за жизнь этого восточного властелина ни перед какой страховой компанией.
   Когда Кейт вышла оттуда с маленьким махараджей Кунваром, цеплявшимся за
ее руку, лицо ее было бледным и искаженным страданием, а в глазах блестели
слезы негодования. Вот что значит увидеть все своими глазами.
   Тарвин бросился ей  навстречу,  но  она  отстранила его тем царственным
жестом, которым женщины пользуются в минуты глубокого волнения, и кинулась
домой к миссис Эстес.
   В  эту  секунду Тарвин почувствовал,  что  его  грубо вытолкнули из  ее
жизни.  Тем  же  вечером  махараджа Кунвар  встретил  Тарвина  на  веранде
гостиницы;  Ник  мерил  веранду шагами и  почти жалел,  что  не  застрелил
махараджу за тот взгляд, которым наградила его Кейт. С глубоким вздохом он
благодарил Бога за то,  что был здесь, рядом, мог видеть ее и защитить ее,
а если понадобится,  и увезти отсюда,  в конце концов, и силой. Содрогаясь
от  ужаса,  он представлял себе,  как бы она жила здесь одна,  под защитой
лишь миссис Эстес.
   - Я привез это для Кейт, - сказал малыш, осторожно вылезая из экипажа с
огромным свертком в руках. - Пойдемте со мной к ней.
   Тарвин, не мешкая, вышел из гостиницы, и они поехали к дому миссионера.
   - Во дворце все говорят, - сказал мальчик, - что она ваша Кейт.
   - Я  рад,  что  они так прекрасно информированы,  -  пробормотал Тарвин
свирепо.  -  А  что это вы  ей везете?  -  громко спросил он у  махараджи,
положив руку на сверток.
   - Это посылает ей моя мать,  королева -  настоящая королева, понимаете?
Ведь я  же принц.  Она еще велела на словах передать кое-что,  только я не
могу сказать вам этого.  -  И он шепотом,  как маленький ребенок, повторял
почти про себя,  чтобы не забыть,  слова матери. Когда они подъехали, Кейт
была на веранде, и лицо ее просветлело при виде мальчугана.
   - Пусть стража встанет у входа в сад.  Идите же и ждите меня на дороге,
- приказал он своей охране.
   Экипаж отъехал от дома,  сопровождаемый солдатами. Малыш, все еще держа
Тарвина за руку, протянул сверток Кейт.
   - Это от моей матери,  -  сказал он. - Вы ее видели. Этот человек может
не уходить.  Он...  - мальчик помедлил, ища слово, - ваш возлюбленный, да?
Ваша речь - это и его речь.
   Кейт залилась румянцем,  но не попыталась опровергнуть его слова.  Да и
что она могла сказать?
   - Я  должен  сказать  вам  следующее,   -   продолжал  он,   -  сказать
перво-наперво, чтобы вы поняли. - Он говорил несколько неуверенно, по всей
видимости,  переводя с родного языка на английский,  и при этом выпрямился
во весь рост и отбросил со лба изумрудную кисть,  свисавшую с чалмы. - Моя
мать,  королева -  настоящая королева,  -  говорит: "Я так долго сидела за
этой работой.  Я даю ее вам, потому что видела ваше лицо. То, что сделано,
может быть  уничтожено против нашей воли,  а  цыганские руки -  воровские.
Ради  богов,  следите  за  тем,  чтобы  цыганка  не  распустила  нити,  не
уничтожила того,  что я  сделала,  потому что в этом моя жизнь и моя душа.
Берегите мою работу, которую я дарю вам, - ткань, которая целых девять лет
была на ткацком станке".  Я знаю английский лучше,  чем моя мать, - сказал
мальчик, переходя на нормальный тон.
   Кейт  развернула сверток и  вынула  черно-желтый  плед  с  ярко-красной
бахромой,  связанный довольно неуклюже.  Вот  чем королевы Гокрал Ситаруна
заполняют свой досуг...
   - Это все, - сказал малыш. Но похоже было, что уходить ему не хотелось.
   Когда  Кейт  рассматривала  жалкий  дар,  ее  горло  сдавила  судорога.
Мальчуган,  все это время не  отходивший от  Тарвина и  не выпускавший его
руку,  начал  заново дословно повторять материнское послание,  не  пытаясь
объяснить,  что оно означает,  при этом его пальчики все сильнее и сильнее
сжимали руку Тарвина.
   - Передайте,  пожалуйста,  вашей матери,  что я ей очень благодарна,  -
растерянно произнесла Кейт, не вполне владея голосом.
   - Ответ  должен быть  другой,  -  сказал малыш и  посмотрел умоляюще на
своего высокого друга-"англичанина".
   Неожиданно  в   голове  Тарвина  промелькнуло  воспоминание  о  ленивых
разговорах торговых агентов на веранде гостиницы. Он быстро подошел к Кейт
и, положив руку ей на плечо, прошептал хрипло:
   - Разве вы не понимаете,  что она имеет в  виду?  Это же сам мальчик...
Ткань, которую она ткала целых девять лет.
   - Но  что же  я  могу сделать?  -  вскричала Кейт,  совершенно сбитая с
толку.
   - Присматривать  за   ним.   Постоянно  и   неустанно.   Вы   же  очень
сообразительная и разберетесь,  что к чему.  Ситабхаи нужна его жизнь. Она
не должна добиться своего.
   Кейт постепенно начинала понимать ситуацию. Все возможно в этом ужасном
дворце,  даже убийство ребенка.  Она уже догадалась о  том,  как ненавидят
друг друга королева-мать и новая, молодая жена махараджи. Махараджа Кунвар
стоял  неподвижно в  сумерках  угасавшего дня,  поблескивая алмазами своей
драгоценной одежды.
   - Может, мне повторить еще раз? - спросил он.
   -  Нет-нет-нет,  малыш!  Нет! - закричала она, бросаясь на колени перед
ним  и прижимая его худенькое тельце к своей груди с внезапной нежностью и
жалостью.  -  Ник!  Что  мы  будем  делать  в  этой  ужасной стране? - Она
заплакала.
   - Ну  ладно!  -  сказал махараджа абсолютно безучастно.  -  Мне сказали
уходить только после того,  как вы заплачете. - Он кликнул стражу и экипаж
и отбыл, оставив свой небогатый подарок на полу.
   В полутемной комнате слышались всхлипывания Кейт.  Ни миссис Эстес,  ни
ее  мужа  не  было дома.  Это  маленькое словечко "мы",  произнесенное ею,
наполнило сердце Тарвина сладким трепетом.  Он наклонился к ней и обнял, и
Кейт не стала возражать и отчитывать его.
   - Вдвоем мы справимся с любыми трудностями,  -  прошептал он,  когда ее
голова легла ему на плечо.



Х

   "Дорогой  друг!  Вы были вчера ко мне немилосердны и сумели сделать мою
жизнь  еще  труднее.  Я  знаю, что проявила слабость. Я расстроилась из-за
малыша.  Но  я  должна  делать то, ради чего приехала сюда, и я хочу, Ник,
чтобы  вы  укрепляли  меня  в  моем  намерении, помогали, а не мешали мне.
Пожалуйста,  не  приходите несколько дней. Мне сейчас нужны все мои силы и
вера  в  то,  что  я  могу  стать тем, кем хочу быть для этих людей, чтобы
взяться  за  тот  непочатый  край  работы, который лишь приоткрывается мне
сейчас.  Мне  кажется,  я  и  в самом деле сумею принести какую-то пользу.
Прошу вас, дайте мне такую возможность, пожалуйста".
   В  этой записке,  которую Тарвин получил на следующее утро,  он находил
все новые и  новые оттенки скрытого смысла.  Перестав строить бесчисленные
догадки и  предположения,  он  мог с  уверенностью сказать себе лишь одно:
несмотря на минутную слабость, Кейт твердо стояла на ногах, и заставить ее
свернуть с избранного пути будет нелегко.
   Кейт приехала в эту страну не только ради того,  чтобы бороться с горем
и  страданием,  жившими во дворце.  Это была лишь часть ее работы.  И если
несчастья столь  ужасны под  сенью  трона,  что  же  должен тогда выносить
простой народ?
   Кейт отправилась осмотреть госпиталь.
   - В больнице только один врач из туземцев,  -  говорила ей миссис Эстес
по дороге, - и он всего лишь туземец, а это значит лентяй.
   - Как здесь можно лениться?  -  вскричала ее  спутница.  Они въезжали в
городские ворота, и их обдало волной жара.
   - В Раторе все очень скоро начинают лениться, - ответила миссис Эстес с
легким  вздохом,  думая о тех высоких надеждах и отчаянных усилиях сделать
хоть  что-то,  с которых начинал в Раторе ее муж, и о том, как на смену им
пришла обволакивающая апатия.
   Кейт  держалась в  седле  уверенно и  смело,  как  и  подобает девушке,
выросшей на американском Западе:  ездить верхом и ходить дети начинают там
одновременно.  Ее не лишенная аристократизма фигурка казалась еще стройнее
и  симпатичнее,  когда она сидела на  лошади.  Внутренний свет,  рожденный
решимостью сделать  свое  дело,  освещал  ее  простое  лицо,  придавая ему
духовную,  возвышенную  красоту.  Ее  согревало  сознание  того,  что  она
приближалась к своей цели,  в течение двух лет притягивавшей к себе все ее
помыслы и  мечты.  Когда они свернули с  главной улицы города,  то увидели
толпу,  собравшуюся в  ожидании у подножия лестницы из красного песчаника;
лестница вела  вверх,  к  площадке,  на  которой стояло белое  трехэтажное
здание с  надписью "Государственная амбулатория".  Буквы налезали друг  на
друга, а по обе стороны от двери сползали вниз.
   Кейт  почудилось,  что  она  видит сон,  когда бросила взгляд на  толпу
женщин в ярко-красных,  темно-красных, синих, шафрановых, голубых, розовых
и  бирюзовых платьях из необработанного шелка.  Почти у каждой женщины был
ребенок,  привязанный к  бедру,  и  когда Кейт,  подъехав ближе,  натянула
поводья,  она  услышала,  что  над  толпой стоит гул  плача и  причитаний.
Женщины хватали ее за стремена,  за ноги,  протягивали ей своих детей. Она
взяла  одного  младенца,  крепко  прижала  его  к  груди  и  начала  нежно
убаюкивать. Малыш горел в лихорадке.
   - Будьте осторожны,  -  сказала миссис Эстес,  -  в  горах  за  городом
свирепствует  оспа,   а   эти  люди  и   понятия  не  имеют  ни  о   каких
предосторожностях.
   Кейт  ничего не  ответила,  потому что  слышала только жалобный женский
плач.  Осанистый белобородый туземец в  халате  из  верблюжьей шерсти и  в
кожаных сапогах вышел из дверей больницы и,  растолкав женщин, приблизился
к Кейт и низко поклонился ей.
   -  Вы новая леди-директор? - спросил он. - Больница готова для осмотра.
Отойдите  от  мисс  сахиб*!  -  закричал он на местном наречии, когда Кейт
спустилась с лошади и толпа сомкнулась вокруг нее. Миссис Эстес осталась в
седле и сверху наблюдала за происходящим.
   Одна  из женщин, жительница пустыни, очень высокая, с золотистым цветом
кожи  и  ярко-алыми  губами,  отбросила с лица покрывало, схватила Кейт за
руку и потащила за собой, громко и свирепо выкрикивая что-то на непонятном
Кейт  языке. В глазах ее было горе, которое не могло оставить равнодушным.
Кейт  последовала  за  ней  без сопротивления, и когда толпа расступилась,
увидела  верблюда,  опустившегося  на  колени  прямо  на  дороге. На спине
верблюда сидел мужчина, худой, как скелет, и что-то бормотал, бессмысленно
пощипывая  обитое  гвоздями  седло.  Женщина  выпрямилась  во весь рост, а
потом,  не  говоря  ни  слова,  бросилась  на землю, обняв ноги Кейт. Кейт
наклонилась,  чтобы  поднять  ее,  а  доктор, стоя на ступеньках лестницы,
бодрым голосом кричал:
   - О,  это ничего! Не волнуйтесь. Это настоящий сумасшедший, ее муж. Она
уже не первый раз привозит его сюда.
   - И вы ничего до сих пор не сделали,  чтобы помочь ему? - поворачиваясь
к доктору, спросила гневно Кейт.
   - А  что я  могу?  Она же  не оставляет его здесь лечиться,  а  то бы я
поставил ему мушки.
   - Мушки!  -  прошептала Кейт  в  ужасе от  услышанного.  Она,  наконец,
схватила женщину за руки и крепко держала их в своих руках.  - Скажите ей,
что его надо оставить здесь,  -  произнесла она громко. Доктор исполнил ее
приказание.  Женщина  глубоко  вздохнула  и  добрых  полминуты  пристально
вглядывалась в лицо белой женщины. Потом она взяла ее руку и положила мужу
на лоб, а сама села на пыльную дорогу и закрылась покрывалом.
   Кейт,  до  глубины души пораженная столь странными движениями восточной
души,   посмотрела  на   женщину  и   под  влиянием  сердечного  порыва  и
сострадания,  которое не знает различий между народами,  нагнулась и  тихо
поцеловала ее в лоб.
   - Отнесите его  наверх,  -  сказала  она.  Его  подняли  по  ступенькам
лестницы,  а потом внесли в больницу.  Жена последовала за ним, как собака
за хозяином.  На секунду она задержалась и  заговорила со своими сестрами,
стоявшими внизу,  у подножия лестницы,  а они отвечали ей,  перебивая друг
друга, плача и смеясь.
   - Она  говорит,  -  сказал  доктор,  лучезарно улыбаясь,  -  что  убьет
всякого,  кто будет невежлив с вами.  А еще,  что она будет нянькой вашему
сыну.
   Кейт остановилась,  чтобы сказать несколько слов миссис Эстес,  которая
должна была ехать в  город по делам,  потом поднялась вместе с доктором по
лестнице.
   - Начнем осмотр больницы?  - спросил доктор. - Но сначала разрешите мне
представиться. Меня зовут Лалла Дхунпат Раи, я лиценциат медицины, окончил
Дафф Колледж.  Я  первый в  нашей провинции получил это  звание.  Это было
двадцать лет назад.
   Кейт с удивлением взглянула на него.
   - А где же вы жили и работали все это время? - спросила она.
   - Некоторое время я  прожил с  отцом,  у  него в  доме.  Потом служил в
аптекарских складах Британской Индии.  Но Его Высочество милостиво даровал
мне назначение на это место, которое я и занимаю по сей день.
   Кейт подняла брови. Вот кто, значит, будет ее коллегой и товарищем. Они
молча  зашли  в  больницу,  и  Кейт  должна  была  приподнять подол  своей
амазонки, чтобы не выпачкать его в грязи, глубоко въевшейся в пол.
   Шесть  соломенных  тюфяков,  перевязанных  веревками и покрытых кусками
кожи,  валялись  на грязном центральном дворе больницы, и на каждом из них
лежал  человек,  запеленутый в белую простыню; все они метались, стонали и
бормотали  что-то  невнятное.  К  ним  подошла  женщина с горшком каких-то
прогорклых  местных  сладостей  и попыталась, хотя и безуспешно, заставить
одного из них отведать эти лакомства. На солнцепеке стоял молодой человек,
почти  голый, держа руки за головой, и смотрел, не моргая, на солнце - кто
кого  пересмотрит.  Он  затянул  какую-то  песню,  потом  замолчал и начал
носиться  между  постелями, выкрикивая непонятные слова. Затем он вернулся
на свое место в центре двора и снова запел недопетую песню.
   - Он тоже отъявленный сумасшедший,  -  сказал доктор,  - Я ставил ему и
мушки,  и  банки,  не  зная жалости,  но  он  ни  за что не хочет покидать
больницу.  Он  абсолютно безобиден,  а  опасен лишь тогда,  когда не может
достать свою порцию опиума.
   - Но  вы же,  конечно,  не даете опиум своим пациентам?  -  воскликнула
Кейт.
   -  Напротив,  конечно,  даю.  Иначе  они  просто  умрут.  Все раджпуты*
принимают опиум.
   - И вы? - в ужасе спросила Кейт.
   - Я  попробовал однажды отказаться от него -  это было,  когда я только
приехал сюда. А сейчас...
   Он   вынул  из-за   пояса  отполированную  до   блеска  из-за   частого
употребления табакерку и  взял оттуда,  как показалось Кейт,  целую горсть
пилюль. Отчаяние начинало овладевать ею.
   - Покажите мне женскую палату, - сказала она устало.
   - О,  женщины у нас и наверху,  и внизу,  -  словом, повсюду, - ответил
доктор небрежно.
   - А где роженицы? - спросила она.
   - Да где придется.
   - Кто же ухаживает за ними?
   - Они меня не жалуют.  Но к  ним приходит одна очень искусная женщина -
она не работает у нас.
   - Есть ли у нее специальная подготовка, училась ли она где-нибудь?
   - Она пользуется большим уважением в своей деревне,  - сказал доктор. -
Она сейчас здесь, я вы можете поговорить с ней, если желаете.
   - Где она? - потребовала ответа Кейт.
   Дхунпат Раи,  чувствуя некоторую неловкость, поспешил указать ей дорогу
вверх по  узенькой лестнице,  которая привела их к  запертой двери.  Из-за
двери доносились крики и завывания,  которые обычно сопровождают появление
человека на свет божий.
   Кейт в  гневе распахнула дверь и ворвалась в палату.  И несмотря на то,
что  это была палата государственной больницы,  в  ней стояли сделанные из
глины и  коровьего навоза изображения двух богов,  и  женщина,  призванная
ухаживать за  больными,  осыпала  их  бутонами  ноготков.  Все  окна,  все
отверстия,  через  которые в  палату  мог  проникнуть свежий воздух,  были
закрыты,  и в углу свирепо полыхал родильный огонь,  от дыма которого Кейт
чуть было не задохнулась.
   Никто  никогда  не   узнает,   что   именно  произошло  между  Кейт   и
"пользующейся  большим  уважением  в  своей  деревне"  женщиной.   Девушка
оставалась в  палате около получаса.  Но  женщина покинула ее  значительно
раньше,  причем волосы ее были растрепаны,  и, уходя, она что-то кудахтала
себе под нос.
   После этого Кейт  уже  нельзя было  ничем удивить:  она  была  готова к
самому  худшему.  Ее  не  поражало ни  неряшливое приготовление лекарств в
больнице (ступку для измельчения порошков никто никогда не мыл,  и поэтому
каждый пациент вместе с  предписанным лекарством получал еще  целый  букет
дополнительных снадобий), ни грязные, без водопровода и канализации, плохо
освещенные и никогда не проветриваемые комнаты, по которым она ходила, все
более  теряя  надежду.  Пациентам  было  разрешено  принимать  знакомых  и
родственников,  когда  им  заблагорассудится,  и  получать  от  них  любые
гостинцы,  подаренные от доброго сердца, пусть даже безусловно вредные для
здоровья.  Когда  в  больнице  кто-нибудь  умирал,  плакальщицы  выли  над
покойником,   окружив  койку,   а   потом  проносили  обнаженное  тело  по
больничному двору,  где хохотали сумасшедшие, а оттуда - в город, куда, по
велению Господа, попадали и разнообразные заразные болезни.
   Инфекционных  больных  никто  не  изолировал,  и  дети,  страдающие  от
офтальмии, спокойно играли с детьми посетителей или у постели дифтеритного
больного.  Доктору удавалось успешно лечить  всего  одну  болезнь,  весьма
распространенную в  этих местах и  фигурирующую в  учетных книгах больницы
под названием "укусы в  поясницу".  Дровосеки и  мелкие торговцы,  которым
доводилось путешествовать по  безлюдным дорогам штата,  не  "так уж  редко
встречались  с  тиграми,   и  в  таких  случаях  доктор,   не  считаясь  с
требованиями английской  фармакопеи,  прибегал  к  простейшим,  но  хорошо
зарекомендовавшим себя  в  соседних  деревнях домашним средствам и  творил
чудеса.  И  тем не  менее было необходимо объяснить ему,  что в  будущем у
государственной больницы  будет  лишь  один  начальник,  приказы  которого
должны  исполняться беспрекословно,  и  имя  этого  начальника  мисс  Кейт
Шерифф.
   Доктор,  зная,  что  Кейт лечит придворных и  членов королевской семьи,
ничем  не  выразил  своего  несогласия.  Он  пережил уже  много  реформ  и
реорганизаций и знал,  что его собственная инертность и хорошо подвешенный
язык позволят ему пережить еще не одну попытку перевернуть все в  больнице
вверх дном.  Он отвесил поклон и,  пропуская упреки мимо ушей,  в качестве
ответа привел лишь один аргумент:
   - Больница получает из казны всего-навсего сто пятьдесят рупий в месяц.
Как же можно за такие деньги купить лекарства и привезти их из Кал