К" Топаз официально провозглашается столицей Запада. Потом,
поняв,  что спикером-то является он сам,  Тарвин засомневался в истинности
этих слов и  проснулся.  Небо над Ратором уже начинало светлеть и звало на
подвиг не во сне, а наяву.
   На веранде он столкнулся с седобородым солдатом-туземцем, приехавшим на
верблюде. Тот подал ему маленькую коричневую книжицу, весьма засаленную, с
надписью: "Прочтите и напишите, что ознакомились".
   Тарвин  расценил это  новое  обстоятельство как  весьма интересное,  но
внешне удивления не  выразил.  Он уже успел постичь одну из тайн Востока -
никогда ничему  не  удивляться.  Он  взял  книжку и  прочел на  заложенной
странице следующее объявление:  "Богослужение совершается по воскресеньям,
в  гостиной резиденции,  в  7.30  утра.  Иностранцев ждет сердечный прием.
(Подпись) Л.Р.Эстес, Американская пресвитерианская миссия".
   "Да,  из-за ерунды здесь рано вставать не будут,  - размышлял Тарвин. -
Служба в 7.30. Когда же они обедают?"
   - Ну,  и что мне с этим делать? - спросил он вслух у солдата. Верблюд и
всадник взглянули на него и что-то проворчали, уезжая. Их это не касалось.
   Тарвин буркнул им вслед что-то нечленораздельное. Да, это не та страна,
где  можно  заниматься  делами,   когда  стоит  невыносимая  жара.   Он  с
нетерпением ждал того момента, когда с ожерельем в кармане и вместе с Кейт
он вновь обратит свой взор на запад.
   И  первое,  что  он  должен был  сделать для  достижения своей цели,  -
нанести визит миссионеру.  Он был американцем, и если кто и мог рассказать
Тарвину что-нибудь о Наулаке,  так это был именно он.  Кроме того,  Тарвин
предчувствовал, что сможет узнать от него и про Кейт.
   Дом  миссионера,  находившийся прямо у  городской стены,  был  тоже  из
красного песчаника.  Он  очень напоминал здание станции Раджпутана:  голый
одноэтажный куб  и  кругом ни  листика винограда,  никакой другой зелени и
никаких  признаков жизни.  Но  внутри  дома,  как  выяснилось в  следующий
момент,  жили  люди,  сердечные и  гостеприимные,  оказавшие ему  радушный
прием. Миссис Эстес была из породы тех добрых и милых женщин, что наделены
прирожденным даром  вести  хозяйство и  способны даже  пещеру превратить в
уютный дом. У нее было круглое, очень приятное лицо, нежная, мягкая кожа и
спокойные глаза счастливого человека.  Лет сорока, с гладкими, зачесанными
назад  еще  не  поседевшими  волосами,   она,  чувствовалось,  могла  дать
отдохнуть душой любому, кто оказывался подле нее.
   Не пробыв в доме и десяти минут, гость узнал, что они родом из Бангора,
штат Мэн,  успел проникнуться к ним родственными чувствами,  поскольку его
отец родился на ферме неподалеку от Портленда,  и, в довершение всего, был
немедленно приглашен к завтраку.
   В  кармане  у  Тарвина,  конечно  же, оказалась карта Колорадо, и когда
разговор  заходил  то  об  одной  части  Соединенных  Штатов, то о другой,
постепенно  продвигаясь  на запад, он раскладывал карту прямо на обеденном
столе,  между  вафлями и жареным мясом, и показывал, где расположен Топаз.
Он объяснил мистеру Эстесу, как новая железная дорога, идущая к северу и к
югу  от  города,  вольет в Топаз новую кровь, а потом с нежностью добавил,
какой  чудесный  это  городок, и рассказал, сколько новых зданий выросло в
нем  за  последние  двенадцать  месяцев  и  как  они  начали отстраиваться
буквально  на  следующий  день  после  пожара. Пожар принес городу 100 000
долларов  страховки,  сказал  Ник.  Он не замечал, что в его рассказе было
много  преувеличений.  Расхваливая Топаз, он, может быть, и не ведал того,
что   бросал   вызов   огромной   пустыне,  начинавшейся  прямо  за  окном
миссионерского  дома.  Он  не мог позволить Востоку поглотить его самого и
его родной Топаз.
   - Мы  ждем  приезда  молодой девушки,  по-моему,  из  вашего  штата,  -
перебила его  миссис Эстес,  для  которой все  города Запада были на  одно
лицо. - Кажется, она из Топаза, ведь так, Люсьен? Я почти уверена в этом.
   Она встала из-за стола и  подошла к  своей рабочей корзинке за письмом,
которое подтверждало ее слова.
   - Да, из Топаза. Некая мисс Шерифф. Она едет к нам из Зенанской миссии.
Может быть, вы знаете ее?
   Тарвин складывал карту и не поднимал от нее глаз. Он ответил кратко:
   - Да, я ее знаю. Когда она должна приехать?
   - Теперь уже со дня на день.
   - Мне  жаль  молодую девушку,  которая едет сюда одна,  без  друзей,  -
сказал Тарвин,  -  хотя я  уверен,  что вы  замените ей их,  -  добавил он
торопливо, ища взгляда миссис Эстес.
   - Мы постараемся сделать все,  чтобы она не скучала по дому,  - сказала
миссис Эстес,  и в голосе ее прозвучала материнская нежность.  - Ведь наши
дети, Фред и Лора, живут на родине, в Бангоре, - добавила она, помолчав.
   - Вы  окажете ей громадную услугу,  -  сказал Тарвин с  бОльшим пылом и
благодарностью, нежели того требовали интересы Зенанской миссии.
   - Могу я узнать,  что привело вас сюда?  - спросил миссионер, передавая
жене  чашку,  чтобы  она  налила  еще  чаю.  Речь  его  звучала  несколько
официально,  а слова, казалось, заглушались густой и необыкновенно длинной
бородой цвета стали.  Его суровое и вместе с тем великодушное лицо, манеры
резкие,  но приятные,  и прямой взгляд - все это импонировало собеседнику.
Это  был  человек со  сложившейся твердой позицией,  особенно в  том,  что
касалось местного населения.
   - Собственно говоря,  - ответил Тарвин совершенно спокойно, - я провожу
изыскания.  -  Он выглянул в окно, как будто ожидая, что сейчас из глубины
пустыни появится Кейт.
   - А! Золото ищете?
   - Н-ну, пожалуй, хотя и не только золото.
   Эстес  пригласил  его  выйти  на  веранду  и  выкурить  по сигаре; жена
принесла  шитье и села вместе с ними. Пока курили, Тарвин расспросил его о
Наулаке.  Где это ожерелье? Что оно из себя представляет? - допытывался он
не  таясь,  но вскоре понял, что миссионер, хоть и был американцем, знал о
нем  не  больше  ленивых  коммивояжеров из гостиницы. Он знал, что Наулака
существует,  но  не встречал ни одного человека, видевшего ее собственными
глазами,  если  не  считать  махараджу.  Тарвин  выудил  эту информацию из
миссионера,  ведя разговор о предметах, интересовавших его намного меньше.
Но зато он начинал понимать ценность идеи о добыче золота, к которой Эстес
то  и  дело  возвращался.  Эстес  был уверен, что Тарвин займется золотыми
приисками.
   - Конечно, - согласился Ник.
   - Но  в  реке  Амет  вы  вряд  ли  найдете много золота,  насколько мне
представляется.  Туземцы  уже  сотни  лет  промывали его  здесь  время  от
времени.  Здесь ничего не найти,  кроме того, что смыто илом с кварцитовых
скал в  горах Гунгра.  Но  если я  правильно понимаю,  вы развернете здесь
работу в  широких масштабах,  верно?  -  спросил он,  глядя  на  Тарвина с
любопытством.
   - Да, конечно, в широких.
   Эстес  прибавил,  что,  наверное,  Тарвин  продумал,  как  справиться с
политическими осложнениями,  которые могут возникнуть у него на пути.  Ему
придется получить согласие полковника Нолана,  а  через него -  и согласие
британского правительства в  случае,  если он собирается предпринять здесь
нечто серьезное.  Но,  по сути дела, ему надо будет получить от полковника
Нолана и разрешение на то, чтобы просто остаться в Раторе.
   - Вы  хотите сказать,  что  я  должен внушить британскому правительству
мысль о  том,  что мое пребывание в  Раторе -  дело стоящее,  и  тогда оно
оставит меня в покое?
   - Да, именно так.
   - Ну что ж, я сделаю это.
   Миссис Эстес,  не поднимая головы,  бросила взгляд на мужа.  Она думала
по-своему, по-женски.



VIII

   Тарвин  узнал  много нового за следующую неделю и, надев на второй день
своего  приезда  костюм  из  белого  полотна,  изменился не только внешне:
наряду  с  тем,  что  Запад называет "приспособляемостью", в нем появилось
желание  постигнуть  новую для него систему нравов, обычаев и традиций. Не
все  он  считал  приемлемым,  но  это  нужно  было  для доброго дела, и он
приложил  усилия,  чтобы  его  новые знания и навыки сослужили ему хорошую
службу  и  помогли  добиться  столь нужной встречи с единственным в стране
человеком,  про  которого  было  точно известно, что он видел предмет его,
Тарвина,  тайной  мечты.  Эстес  охотно  представил его махарадже. Однажды
утром  вдвоем  с  миссионером  они  сели  на  коней и отправились вверх по
крутому склону горы, на которой стоял дворец, высеченный из камня. Проехав
под  высокой аркой, они оказались во дворе, мощенном мраморными плитами, и
там   увидели   махараджу   с   каким-то   оборванцем-лакеем,  обсуждающих
достоинства фокстерьера, лежащего у их ног.
   Тарвин,  не  имеющий большого опыта  общения с  королями,  ожидал,  что
увидит важную персону,  живущую в  пышности и  великолепии и  при  этом не
желающую  платить  по  счетам,   в  отношении  с  которой  нужна  разумная
осторожность, но был не готов встретить неряшливо-бесцеремонного правителя
в  будничном  платье,  избавленного от  необходимости постоянно сдерживать
себя  в  присутствии официальных лиц  и,  главным образом,  вице-короля  -
английского наместника. Тарвин был поражен и причудливым соседством грязи,
и  богатого  убранства  королевского двора.  Махараджа  оказался  толстым,
добродушным деспотом,  темнокожим и бородатым,  одетым в зеленый бархатный
халат,  украшенный золотыми веточками,  и  был  очень доволен,  что видит,
наконец, перед собой человека, не имеющего никакого отношения к индийскому
правительству и ни словом не упомянувшего о деньгах.
   Лицо у  него было обрюзгшее и  тупое,  с  мешками под  глазами,  взгляд
усталый и  безрадостный.  Тарвину,  привыкшему узнавать по  лицам  жителей
Запада об  их истинных побуждениях,  казалось,  что в  глазах махараджи не
было ни страха,  ни желаний -  а  только вечная усталость.  Смотреть в эти
глаза было все  равно что  заглядывать в  жерло потухшего вулкана,  глухой
рокот которого почему-то превратился в хороший английский язык.
   Тарвин любил  собак  и  страстно желал  снискать расположение правителя
государства. Он был невысокого мнения о нем как о короле, но как собаковод
и  как владелец Наулаки он был для Тарвина больше,  чем брат -  он был ему
как  брат  возлюбленной.  Тарвин был  красноречив и  говорил о  собаках со
знанием дела.
   - Приходите еще,  -  сказал махараджа, в глазах которого вспыхнул огонь
неподдельного интереса,  когда  Эстес,  несколько шокированный беседой  на
столь  приземленную тему,  уводил  с  собой  гостя.  -  Приходите  сегодня
вечером, после обеда. Вы приехали из Нового Света?
   Позднее,  после вечерней дозы  опиума,  без  которого ни  один  местный
житель не в состоянии ни говорить, ни думать, Его Величество король научил
игре  пахиси* этого странного непочтительного иностранца,  рассказывавшего
ему  разные  истории о  белых  людях,  живущих далеко за  морями.  Они  до
глубокой ночи играли в пахиси на мощенном мрамором дворе,  и из-за зеленых
ставен,  которыми были закрыты окна дворца,  до  Тарвина доносился женский
шепот и шуршанье шелковых платьев.  Дворец, как он заметил, весь обратился
в зрение.
   На  следующее  утро,  на  рассвете,  он  увидел короля на главной улице
города,  поджидающего  возвращения в логово какого-то печально знаменитого
дикого  кабана.  Охотничьи  законы  Гокрал  Ситаруна распространялись и на
улицы  городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь,
наконец,  появился  и  был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его
Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел
ли  когда-нибудь  Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную
вверх  монету?  Сонные  глаза  короля  засветились детским восторгом. Нет,
король  никогда  не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин
высоко  подбросил над головой монету и прострелил ее из револьвера. Король
умолял  его  повторить  этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией
великолепного   стрелка,   вежливо   отказался,   боясь   во   второй  раз
промахнуться.  Он  повторил  бы  фокус,  рискни  кто-нибудь  из придворных
последовать его примеру.
   Королю самому не  терпелось попробовать,  и  Тарвин подбросил для  него
монету.   Пуля  просвистела  у  самого  уха  Тарвина,  что  было  довольно
неприятно,  и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего
лишь помятой.  Но  королю понравилась меткость Тарвина,  он  радовался его
удаче,  как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его
разочаровывать.
   На  следующее  утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему
накануне,  и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял,
что  Ситабхаи  в  очередной  раз  демонстрировала  королю свою королевскую
ярость.  Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил свое незаурядное
умение  заинтересовывать людей в другое русло - и встретился с полковником
Ноланом.   Он  сумел  заставить  этого  утомленного  седовласого  человека
хохотать   так,  как  тот  не  хохотал  с  тех  самых  времен,  когда  был
субалтерном*,  рассказав  о  том,  как  король пытался прострелить монету.
Тарвин  остался  у  него  обедать  и из разговора, продолжавшегося и после
обеда,   узнал,   в   чем  же  заключается  истинная  политика  индийского
правительства  по  отношению  к  Гокрал  Ситаруну. Правительство надеялось
возвысить  это  государство,  но  так  как  махараджа  не хотел платить за
прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения
полковника  Нолана  на  внутреннюю  дворцовую политику, высказанная весьма
осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое,
в  свою  очередь,  не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей
гостиницы.
   В  сумерках  махараджа  прислал  Тарвину  верхового  курьера,  так  как
монаршья  милость  была возвращена и местный правитель нуждался в обществе
высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету,
рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра
в  пахиси  отошла  на  второй план, и Его Величество король в патетических
выражениях  поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных
финансовых  затруднений.  Таким  образом, ситуация опять предстала в новом
свете,  и  это  была  уже  четвертая по счету (после обитателей гостиницы,
миссионера  и  полковника  Нолана)  точка  зрения.  Свою  речь он закончил
бессвязным обращением к президенту Соединенных Штатов, о чьей безграничной
власти  ему  рассказывал  Тарвин,  и его патриотические чувства были в тот
момент  столь  сильны,  что  он  готов был соединиться с нацией, к которой
принадлежал  Тарвин  и  все население Топаза. По многим причинам Тарвин не
счел  момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки.
Сейчас махараджа мог бы с легкостью отдать полцарства, но наутро обратился
бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.
   Начиная со следующего дня и  еще много дней кряду,  к дверям гостиницы,
где  остановился Тарвин,  тянулась процессия одетых во  все  цвета  радуги
туземцев,  министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей
Тарвина и с почтением -  на него самого.  Представляясь ему, каждый из них
непременно предупреждал Тарвина,  чтобы тот не  доверял никому,  кроме его
покорного слуги -  и  все это на высокопарно-ходульном английском.  Каждая
исповедь заканчивалась словами: "А я ваш настоящий друг, сэр", и каждый из
них обвинял всех прочих приближенных короля во  всевозможных преступлениях
перед   государством  и   в   злокозненных  замыслах   против   индийского
правительства,  разгадать  которые  сумела  лишь  его  собственная  мудрая
голова.
   Через десять дней после приезда,  чудным утром,  окрашенным в  желтые и
фиолетовые   тона,   Тарвина   разбудил   тоненький   настойчивый   голос,
доносившийся  с  веранды  и  требовавший  сию  минуту  встречи  с  недавно
приехавшим англичанином.  Незадолго до  этого махараджа Кунвар,  наследник
престола  Гокрал  Ситаруна,  девятилетний мальчик  с  волосами  пшеничного
цвета,  приказал своим  приближенным,  придворным его  миниатюрного двора,
совершенно обособленного от  двора  его  родителя,  запрячь четырехместную
рессорную  коляску  и  ехать  в  гостиницу.  Подобно  своему  пресыщенному
родителю,  ребенку хотелось развлечений.  Все женщины,  жившие во  дворце,
рассказывали ему,  что  "новый англичанин" рассмешил его  отца.  Махараджа
Кунвар говорил по-английски намного лучше,  чем король.  Если на то пошло,
он  говорил и  по-французски,  и  ему не терпелось продемонстрировать свои
познания в  присутствии придворных,  чьих аплодисментов он  еще ни  разу в
жизни не удостаивался.
   Тарвин повиновался этому голосу,  потому что это был голос ребенка,  и,
выйдя на веранду, увидел пустую коляску и свиту из десяти воинов огромного
роста.
   - Здравствуйте!    Comment   vous   portez-vous?   Как   поживаете?   Я
принц-наследник.   Меня  зовут  махараджа  Кунвар.  Когда-нибудь  я  стану
королем. Поедемте со мной кататься.
   Он  протянул  Тарвину,  приветствуя  его, маленькую ручонку в перчатке.
Перчатки были кричащего красного цвета, шерстяные, с зелеными полосками на
запястьях.  Сам  же малыш с головы до ног был облачен в одеяние из золотой
парчи, на чалме его красовался эгрет из бриллиантов высотой в шесть дюймов
и  крупная  гроздь  изумрудов  свисала почти до бровей. Из-под всего этого
блеска на Тарвина смотрели черные глаза, гордые и вместе с тем исполненные
недетской грусти одинокого человека.
   Тарвин покорно сел в коляску. Интересно, сохранил ли он еще способность
удивляться чему-либо, спрашивал он себя.
   - Мы поедем дальше, по направлению к железной дороге, - сказал малыш. -
Кто вы такой? - спросил он ласково, положив ручонку на запястье Тарвина.
   - Просто человек, сынок.
   Лицо под чалмой казалось очень старым,  потому что тот, кто родился для
абсолютной,   ничем  не   ограниченной  власти,   кто   никогда  не   знал
неудовлетворенных желаний и  вырос  под  самым свирепым солнцем на  земле,
стареет  намного быстрее,  чем  другие  дети  Востока,  которые становятся
самостоятельными мужчинами,  когда по возрасту им полагается быть робкими,
неоперившимися птенцами.
   - Говорят, вы приехали сюда, чтобы все осматривать?
   - Верно, - сказал Тарвин.
   - Когда я  стану королем,  я  никому не  разрешу приезжать сюда -  даже
вице-королю.
   - Плохо мое дело, - засмеялся Тарвин.
   - Вас я пропущу,  -  возразил мальчик,  взвешивая каждое свое слово,  -
если сумеете рассмешить меня. Рассмешите меня сейчас.
   - Вам этого хочется, мальчуган? Ну, что же, жил да был... - "Интересно,
что в этой стране могло бы развеселить ребенка?  Я ни разу не видел, чтобы
кому-нибудь это удалось".  -  Фью!  -  Тар-вин тихо присвистнул. - Что это
там, малыш?
   Маленькое  облачко  пыли  двигалось  где-то  далеко-далеко  по  дороге,
ведущей  к  городу.  Пыль  поднимала  какая-то  быстро  мчащаяся  повозка,
следовательно,  она не могла иметь ничего общего с обычным для этой страны
транспортом.
   -  То,  зачем  я  сюда и приехал, - сказал махараджа Кунвар. - Она меня
вылечит.  Так  мне  сказал  мой  отец,  махараджа.  А сейчас я болен. - Он
повернулся  назад  и  с  царственным  выражением  лица  обратился к своему
любимому  груму,  сидевшему  на  запятках.  -  Сур  Синг, - произнес он на
местном  наречии,  -  как  это называется, когда я впадаю в бесчувствие? Я
забыл, как это по-английски.
   Грум наклонился вперед.
   - Я не помню, о богоподобный.
   - Я вспомнил, - вдруг закричал мальчик. - Миссис Эстес говорит, что это
припадки. А что такое припадки?
   Тарвин с нежностью коснулся плеча ребенка,  но глаза его были прикованы
к облачку пыли.
   - Будем надеяться, что она вылечит вас от них, милый мальчик, какими бы
они ни были. Но кто эта женщина, о которой вы говорите?
   - Я не знаю