,  а  была всего лишь миловидна, как тысячи других. Ее
глаза  потускнели  от  слез,  а  в  душе пустили глубокие корни суеверия и
страхи  -  ежечасно,  днем  и ночью, ее мучили неясные подозрения и ужасы,
рожденные  одиночеством,  заставлявшие  ее вздрагивать при звуке случайных
шагов.  В  те  годы,  когда  она  еще пользовалась благосклонным вниманием
короля,   она   привыкла   умащать   себя   благовониями,   надевать  свои
драгоценности,  заплетать  волосы  и  поджидать  прихода  махараджи. Она и
сейчас  приказывала подавать себе драгоценности, наряжалась, как в прежние
времена,  и  среди застывших в почтительном молчании прислужниц сидела всю
долгую  ночь  напролет и ждала, пока тьма не уступит место рассвету и лучи
поднимавшегося  солнца осветят морщины на ее щеках. Однажды Кейт, явившись
рано  утром,  застала  бодрствующую королеву в ожидании мужа; должно быть,
девушке  не  удалось скрыть своего удивления, потому что, сняв драгоценные
украшения,   королева  просительным,  заискивающим  тоном  умоляла  ее  не
смеяться над ней.
   - Вы не понимаете,  мисс Кейт,  -  словно оправдывалась она.  - В нашей
стране одни обычаи,  у вас другие.  Но все-таки вы женщина -  и не осудите
меня.
   - Но вы же знаете, что никто не придет, - ласково отвечала ей Кейт.
   - Да,  знаю.  Но -  нет,  вы не женщина, вы только фея, которая явилась
из-за моря, чтобы помочь мне и моим близким.
   Эти слова снова сбили Кейт с  толку.  Кроме того послания,  переданного
устно махараджей Кунваром,  королева-мать  больше никогда не  упоминала об
опасности,  грозившей  ее  сыну.  Кейт  снова  и  снова  старалась завести
разговор на  эту тему -  чтобы уловить хоть намек на то,  откуда следовало
ожидать нападения.
   -  Я ничего не знаю, - обычно отвечала королева. - Здесь, за занавесом,
закрывающим  вход  в  мои  покои,  никто ничего не знает. Да что там, мисс
Кейт,  если  бы  мои  прислужницы  лежали  бы мертвыми под палящими лучами
солнца,  вот  там,  во  дворе,  -  и  она указала на видневшуюся внизу, за
зарешеченным  окном, мощенную мрамором дорожку, - я бы и то ничего об этом
не  знала.  Да  и  о  том, что я вам сейчас сказала, я ничего не знаю. Но,
конечно  же,  матери позволительно, - ее голос снизился до шепота, - разве
это  не  так, позволительно просить другую женщину приглядеть за ее сыном.
Он  уже  такой  взрослый,  что  считает  себя мужчиной и думает, что может
ходить  повсюду  один;  но  на  самом  деле  он  еще  так  мал,  что  и не
подозревает, что кто-либо на всем белом свете может причинить ему какой-то
вред.  Ахи!  Он  такой  умный  -  он  знает в тысячу раз больше меня; он и
по-английски  говорит, как настоящий англичанин. Как я могу следить за ним
-  я,  такая  глупая и необразованная, хоть и любящая? Я прошу вас, будьте
добры  к  моему  сыну.  Я.  могу  произнести  это  громко, могу даже, если
понадобится,  написать  это на стене. Ничего плохого в этом нет. Но если я
скажу больше, понимаете, даже штукатурка на этих стенах впитает мои слова,
а  ветер  разнесет  их по окрестным деревням. Я здесь чужая - раджпутка из
Кулу, за тысячу косов* отсюда. Меня принесли сюда в носилках, чтобы выдать
замуж,  -  целый  месяц несли меня, и я сидела в полной темноте; и если бы
кто-то  из  моих  женщин  не рассказал мне, я бы и знать не знала, в какую
сторону  дует  ветер,  который  прилетает  отсюда  в Кулу. Что может чужая
корова сделать в хлеву? Ничего - боги мне свидетели.
   - И все же скажите мне, что вы об этом думаете?
   - Я ничего не думаю, - ответила королева мрачно. - Да и на что женщинам
думать?  Они  могут лишь  любить и  страдать.  Я  сказала все,  что  могла
сказать.  Мисс Кейт,  когда-нибудь и  вы  родите сыночка.  Вы были добры к
моему ребенку,  так пусть боги будут добры к вашему, когда наступит время,
и вы узнаете, что такое сердце, полное любви.
   - Если я должна защитить его,  мне надо знать все. Вы оставляете меня в
темноте и неведении.
   - Я сама живу в темноте, и эта тьма исполнена опасностей.


   Тарвин довольно часто бывал во дворце,  и не только потому,  что хорошо
понимал,  что  именно  здесь  он  сумеет,  приложив ухо  к  земле,  узнать
что-нибудь новое о Наулаке,  но и потому,  что тут он мог видеть, как Кейт
приходит и  уходит,  и  в  случае опасности его  рука  всегда была  готова
схватиться за пистолет.
   Глаза его следили за Кейт взглядом влюбленного, как, впрочем, и всегда,
но  он  ничего не говорил ей о своей любви, и она была признательна ему за
это.  Ему казалось, что пришла пора превратиться в того Тарвина, который в
давние  времена  носил  ей  воду,  когда  они  жили,  там,  где  кончались
железнодорожные  рельсы; пришла пора отступить в сторону, молча следить за
ней, охранять ее, но не беспокоить.
   Махараджа  Кунвар  часто  попадался  ему  на  глаза,  и  Тарвин  всегда
придумывал что-нибудь  интересное,  чтобы  удержать его  подальше от  глаз
Ситабхаи.  Но время от времени мальчик все равно убегал, и тогда надо было
идти за  ним,  чтобы убедиться в  том,  что ему ничего не грозит.  Однажды
вечером,  после того, как он долго уговаривал малыша не ходить к Ситабхаи,
и  наконец вынужден был  применить силу,  что  вызвало взрыв возмущения со
стороны ребенка,  они  уезжали из  дворца,  и  когда  лошадь проходила под
аркой,  где  велись  ремонтные  работы,  двенадцатифутовая балка  тикового
дерева свалилась с лесов и упала прямо перед носом Фибби. Лошадь встала на
дыбы и  попятилась во  двор,  а  Тарвин услышал где-то  за ставнями шелест
платья.
   Он  подумал  о  неисправимой  расхлябанности  местных  жителей, обругал
рабочих,  присевших  от страха где-то в глубине лесов, и поехал дальше. Та
же  самая  небрежность  была  свойственна  и  тем,  кто  строил плотину. -
наверное,  это у них в крови, подумал он. Старший рабочий в артели - кули,
который,  наверное,  уже раз двадцать перебирался с одного берега Амета на
другой,  показал  ему  место,  где  можно  было  перейти вброд по протоке,
заканчивавшейся  плывуном.  И  как  только  Тарвин  зашел  в  воду, лошадь
завязла,  и  артель потратила полдня, вытаскивая Фибби на берег при помощи
веревок.  Они  не могли построить даже временный мост так, чтобы лошадиное
копыто  не застревало между неплотно пригнанными друг к другу досками. Им,
кажется,  даже  нравилось спускать тяжелые телеги с крутой насыпи, да так,
что   Тарвин   получал   неожиданный  удар  в  поясницу,  чуть  только  он
поворачивался к ним спиной.
   Тарвин  почувствовал  огромное  уважение  к  британскому правительству,
которому приходилось иметь дело с людьми такого сорта; он начинал понимать
мягкую  меланхолию  Люсьена  Эстеса  и  его  вполне определенный взгляд на
местное население и все острее сочувствовал Кейт.
   И  вот теперь,  как он  узнал,  этот странный народ для полноты картины
собрался совершить еще одну глупость - женить маленького махараджу Кунвара
на трехлетней девочке, которую принесли с гор Кулу, затратив на это немало
денег.  Он  разыскал Кейт в  доме миссионера и  увидел,  что она дрожит от
возмущения. Она тоже только что услышала о предстоящей свадьбе.
   - Это очень в их духе - затеять свадьбу там, где она совсем не нужна, -
сказал Тарвин,  успокаивая ее.  Раз Кейт волновалась,  ему необходимо было
сохранять спокойствие.  -  Пусть ваша бедная и  без того усталая от трудов
головка не беспокоится из-за этого.  Вы хотите сделать больше,  чем вам по
силам,  и слишком сильно переживаете.  Вы не выдержите и сломаетесь еще до
того,   как  поймете,   что  с   вами  что-то  неладно,   -   от  простого
перенапряжения. Сочувствие разорвет ваше сердце.
   - О нет!  -  сказала Кейт. - Я чувствую, что готова вынести все, что бы
ни  случилось.  Я  должна выдержать.  Только подумайте об этой свадьбе.  Я
нужна буду махарадже Кунвару больше,  чем  когда-либо.  Он  мне только что
сообщил,  что  ему  придется не  спать целых три  дня  и  три  ночи,  пока
священники будут молиться за него.
   - Сумасшедшие!  А собственно говоря,  это более быстрый и верный способ
убить его,  чем то,  что делает Ситабхаи.  О Господи! Я и подумать об этом
страшусь.  Давайте поговорим о  чем-нибудь другом.  Ваш отец за  последнее
время ничего не  присылал?  То,  что  здесь происходит,  бросает отсвет на
Топаз - отсюда он кажется еще лучше, чем есть.
   Она протянула ему пакет,  полученный с последней почтой, и он замолчал,
пробегая  глазами   "Телеграмму"  Хеклера  шестинедельной  давности.   Но,
кажется, газета его мало утешила. Брови его сдвинулись.
   - Фу ты! - вскричал он с раздражением. - Так не пойдет!
   - А что там такое?
   -  Хеклер  блефует в том, что касается "Трех К", и делает это не лучшим
образом.  Это  не  похоже  на Джима. Он говорит об этом так уверенно и так
резко,  как  будто  вовсе не верит в вероятность их приезда в Топаз. Можно
подумать,  что  он  по  каким-то своим каналам узнал доподлинно о том, что
Топаз  обойдут  стороной.  Можно  не сомневаться в том, что это не выдумка
Джима.  Но  зачем же он все выболтал жителям Растлера? Так, посмотрим, как
идет  продажа  недвижимости...  Ах,  так вот в чем причина! - взволнованно
воскликнул он, увидев сообщение о продаже земельных участков на Джи-стрит.
-  Цены  падают, падают, все ниже и ниже. Они сдались без боя. Они решили,
что  битва проиграна. - Он вскочил и нервно зашагал по комнате. - Господи!
Если бы я только мог шепнуть им одно-единственное словечко!
   - Нет...  Я не поняла, что вы хотите сказать, Ник? Что это за словечко?
О чем это?
   Он сразу же взял себя в руки.
   - Просто чтобы они знали,  что я верю в победу,  -  сказал он. - Они не
должны опускать руки.
   - Ну а что,  если дорога все-таки не пройдет через Топаз? Как вы можете
что-нибудь знать об этом здесь, в Индии?
   - Пройдет  через  Топаз,   девочка  моя!  -  закричал  он.  -  Пройдет!
Обязательно пройдет, если я сам буду прокладывать рельсы.
   И  тем не  менее новости об  умонастроениях родного города рассердили и
расстроили его,  и,  уйдя от Кейт,  он в  тот же вечер отправил телеграмму
миссис  Матри,  которая должна была,  в  свою  очередь,  переадресовать ее
Хеклеру, причем так, как будто телеграмма была послана из Денвера. "Топаз,
Хеклеру.  Крепитесь,  ради Бога.  Дело верное -  "Три К"  от нас никуда не
денутся. Верьте мне. Дайте знать об этом всем. Ваш Тарвин".



XIII

   Целый  палаточный  город  вырос  за три дня у стен Ратора. Его украшали
зеленые  лужайки,  выложенные  дерном,  специально  для  этого привезенным
издалека,  наскоро  пересаженные апельсиновые деревья, деревянные фонарные
столбы  и  безобразный  чугунный  фонтан. Ожидалось, что свадьбу махараджи
Кунвара  удостоит  своим  присутствием  множество  гостей: бароны, князья,
тхакуры,   владельцы   никому  не  нужных,  пустующих  замков-крепостей  и
бесплодных  земель  на  севере  и  на юге, усеянных неприступными скалами;
феодалы-помещики  из  плодородных, пестреющих маками долин Мевара и раджи,
собратья  короля Раджпутаны. Каждый из них прибывал в сопровождении свиты,
конной и пешей.
   В  стране,  где  всякая  почтенная родословная должна  насчитывать,  по
меньшей  мере,   лет  восемьсот,   очень  трудно  не  обидеть  кого-нибудь
невзначай,  и все жители палаточного города ревниво следили за тем,  какое
место  выделено  его  соседу,   соблюдается  ли  при  этом  старшинство  и
учитывается ли знатность рода.
   Ратор  был  свежевыкрашен  в розовый и белый цвет; главные улицы города
были  перегорожены  огромными  бамбуковыми  кострами, предназначенными для
праздничной  иллюминации. Фасады домов вычистили и заново обмазали глиной,
а  двери  украсили  цветочными  гирляндами из бархатцев и жасмина. В толпе
сновали   мокрые  от  пота  торговцы  лакомствами,  сокольинчьи,  продавцы
простеньких украшений, стеклянных браслетов и маленьких английских зеркал;
верблюды,  нагруженные  свадебными  дарами дружественных владык из далеких
уголков  Индии,  с  трудом  протискивались  сквозь  толпу,  а  жезлоносцы,
размахивая серебряными жезлами, расчищали дорогу для колясок махараджи.
   Гора,  на которой стоял дворец, дымилась, как вулкан, потому что к нему
то и  дело подъезжали экипажи с  разными важными особами,  и каждая из них
рассчитывала на  то,  что  ее  приезд  будет  встречен  пушечным  салютом,
подобающим чину и званию гостя.
   Наступала  ночь,  но  лагерь  не  затихал  до самого рассвета: бродячие
музыканты, певцы, сказители, танцовщицы, мускулистые борцы и всякий прочий
люд, обычно околачивающийся поблизости от лагеря, бродил от одного шатра к
другому,  веселясь и пируя. Когда же все, наконец, разошлись, из городских
храмов  раздались  хриплые,  заунывные  звуки  морских  раковин. Эти звуки
долетели  до  Кейт,  и  ей  показалось,  что  она  различает в них рыдания
маленького    махараджи    Кунвара,    которого   готовили   к   церемонии
бракосочетания,  мучая  бесконечными молитвами и очищениями. Она совсем не
видела  мальчика  в  эти дни, как, впрочем, и Тарвин был лишен возможности
лицезреть  короля.  На  каждую  просьбу  об аудиенции ему отвечали: "Он со
священниками". Тарвин проклинал священников Ратора и призывал все муки ада
на головы висельников-факиров, вечно стоявших у него на дороге.
   - Хоть бы они скорее покончили со всей этой нелепой затеей,  - бормотал
он про себя. - Ведь не могу же я целый век прожить в Раторе.
   Тарвин ни за что не хотел понять,  как могло правительство сочувственно
отнестись к  самой  идее  этого  брака,  к  этому нелепому и  злому фарсу,
именовавшемуся бракосочетанием, главными действующими лицами которого были
двое  детей.  На  днях  Ника  представили  чиновнику  генерал-губернатора,
который хотел узнать как можно больше о ходе работ на Амете.  Но расспросы
о  строительстве плотины в  тот момент,  когда он  не  мог и  на миллиметр
приблизиться к своей заветной цели, к Наулаке, обидели и оскорбили Тарвина
до глубины души,  и он не только проигнорировал их,  но еще и сам,  в свою
очередь,  забросал  чиновника  пристрастными вопросами  о  готовившемся во
дворце беззаконии.  Чиновник объявил,  что  этот  брак вызван политической
необходимостью,  но когда Тарвин высказал ему свое мнение о подобного рода
политической необходимости и  о  том,  что бы  он  сделал,  будь его воля,
чиновник  оцепенел  и  с  любопытством  и  удивлением  оглядел  диковатого
американца с  ног  до  головы.  Они  расстались,  весьма  недовольные друг
другом.
   С  остальными  англичанами Тарвин чувствовал себя более непринужденно и
вольготно. Жена чиновника, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из тех
семей,  которые со дней основания Ост-Индской компании* управляли судьбами
Индии,  проверяла  больницу,  в  которой работала Кейт, и так как она была
все-таки женщиной, а не официальным лицом, то пленилась маленькой девушкой
с  грустными глазами и не скрывала своего восхищения той, которая так мало
и  редко  говорила о своих успехах. Поэтому Тарвин и старался изо всех сил
занять  и  развлечь  жену  чиновника,  и  она  объявила,  что  он  человек
необыкновенный. "Впрочем, знаете, все американцы люди необыкновенные, хотя
и очень ловкие".
   Не забывая и сейчас,  в шуме и блеске готовящегося празднества,  о том,
что  он  гражданин Топаза,  Тарвин рассказывал ей  об  этом благословенном
городе,  лежащем на  равнине у  подножия горного кряжа,  городе,  которому
принадлежала половина его  сердца.  Он  называл  его  "волшебным городом",
подразумевая,   что   все  жители  западного  материка  согласны  с   этой
характеристикой. Нет, ей не было скучно - она получала удовольствие от его
рассказов.  Разговоры о  компаниях по  продаже  земли  и  ее  освоению,  о
торговой палате,  о городских земельных участках и о компании "Три К" были
для нее внове, и Тарвину легко удалось перейти к тому, что в данную минуту
было  для  него  важнее всего.  Что  она  знает о  Наулаке?  Видела ли  ее
когда-нибудь? Он спрашивал не таясь.
   Нет, она ничего не знала о Наулаке. И думала, и мечтала она лишь о том,
как весной поедет домой.  Домой -  это значит в маленький домик неподалеку
от  Сербитона,  в  хрустальный дворец,  где ждал ее возвращения трехлетний
сынишка.  По-видимому, интересы и помыслы всех прочих англичан были так же
далеки от Раджпутаны, а от Наулаки тем более.
   Заключительный день  брачных  торжеств начался  и  завершился пушечными
выстрелами;  снова  и  снова зажигались огни  фейерверков,  снова слышался
топот лошадиных копыт и  рев  слонов,  оркестры много раз пытались сыграть
что-то  похожее на  "Боже,  храни  королеву".  Махараджа Кунвар должен был
появиться вечером на  банкете (в Индии невеста не показывается на люди,  и
ее  имя  даже  не  упоминают),   где  чиновник,   представляющий  интересы
генерал-губернатора,  провозгласит тост за здоровье его самого и его отца.
Махараджа должен был произнести речь по-английски.
   Тарвин  с  большим  трудом  протискивался  сквозь  густую  толпу,   что
собралась у ступеней храма. Ему хотелось одного: удостовериться в том, что
с ребенком все в порядке,  ему хотелось увидеть,  как он выходит из храма.
Оглядевшись по сторонам,  он заметил,  что был в  толпе единственным белым
человеком,  и пожалел своих пресыщенных и нелюбопытных соплеменников,  для
которых  дикая  сцена,  происходившая сейчас  у  него  перед  глазами,  не
представляла никакого интереса.
   И в эту минуту,  под оглушительный рев раковин,  двери храма отворились
внутрь,  и  громкий  гомон  толпы  сменился благоговейным шепотом.  Тарвин
крепко ухватился за  поводья и  нагнулся вперед,  чтобы  лучше видеть.  За
дверями  храма  стояла  темнота,  а  к  звукам  раковин  присоединился бой
бесчисленных барабанов.  Запах  ладана,  настолько сильный,  что  от  него
першило в горле, поплыл над толпой, хранившей полное молчание.
   В следующую минуту махараджа Кунвар, один, без свиты и без священников,
вышел  из  темноты  и  встал,  освещенный  факелами,  положив  обе руки на
рукоятку  меча.  В  лице его под чалмой, украшенной алмазными подвесками и
изумрудным  эгретом,  не  было  ни  кровинки. Глаза провалились, а рот был
полуоткрыт; но жалость, которую Тарвин почувствовал к усталому измученному
ребенку,  быстро  уступила  место  другому чувству: сердце Ника забилось и
запрыгало,  потому  что на груди махараджи Кунвара, поверх золотой одежды,
лежала Наулака.
   На  этот раз не  надо было задавать никаких вопросов.  Это не он сейчас
взирал на  Наулаку -  казалось,  будто на него самого упал глубокий взгляд
огромных глаз  ожерелья.  Оно  горело мрачным огнем рубинов,  злой зеленью
изумрудов,  холодной синевой сапфиров и жарким полыханием алмаза.  Но весь
этот блеск был ничем в сравнении с чудным сиянием одного камня,  что лежал
над большим граненым изумрудом в  самой середине ожерелья.  Это был черный
алмаз -  черный,  как смола в адском озере, и светившийся изнутри пламенем
преисподней.
   Ожерелье  лежало  на  плечах  мальчика,  точно  огненный ворот.  Словно
напитавшись блеском золотой парчи,  на  которой покоилось,  оно  затмевало
безмолвные  звезды  индийских  небес   и   превращало  пылавшие  факелы  в
грязно-желтые пятна.
   Некогда  было  думать,  рассчитывать,  оценивать,  он  едва  успел  его
разглядеть и понять,  что это и есть Наулака,  как опять затрубили морские
раковины,  махараджа отступил назад,  в темноту, и двери храма затворились
за ним.



XIV

   Когда Тарвин явился на банкет, лицо его горело, и во рту все пересохло.
Он видел ожерелье! Оно существовало. Его не выдумали. И он его получит, он
заберет  его  с  собой  в  Топаз.  Миссис Матри наденет его на хорошенькую
точеную  шейку,  которая  становилась  еще  прекраснее, когда миссис Матри
смеялась.  А  "Три  К"  прибудут в Топаз. Тарвин станет спасителем родного
города,  и  друзья  выпрягут  лошадей  из  его коляски и впрягутся сами, и
прокатят  коляску с ним по Пенсильвания-авеню. И цены на земельные участки
в городе станут расти на будущий год