Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая
об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.
   - Ваш билет, пожалуйста, - сказал бабу*.
   Чем  дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай
у  его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности,
отбирая билеты у пассажиров.
   - Слушайте-ка, вы, - крикнул Тарвин, - мошенник в начищенных штиблетах,
вы,  желтоглазая алебастровая колонна...  - Но продолжить он не смог - его
речь превратилась в  крик отчаяния и ярости.  Пустыня равнодушно поглотила
все звуки,  а  бабу с  ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину,
прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.
   Тарвин,  подняв брови и выразительно насвистывая,  позвякивал в кармане
монетой  в  двадцать  пять  центов  и  рупией.   Окошечко  билетной  кассы
приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.
   - Говоря как офисьяльное лицо,  могу сообщить вам, что ваша честь может
добраться до Ратора при посредстве телеги, запряженной буйволами.
   - Найдите мне телегу, - сказал Тарвин.
   - Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?
   - Разумеется!
   Голова в черной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда,  когда
оно сопровождалось соответствующим тоном.
   Окошечко закрылось.  А  потом,  но отнюдь не сразу,  раздался протяжный
рев, который можно сравнить разве что с ревом утомленного колдуна, снова и
снова вызывающего дух, не желающий являться.
   - Моти! Моти! О-о-о!
   - Ах так,  значит, есть и Моти, - прошептал Тарвин и, перепрыгнув через
низенькую каменную ограду, с саквояжем в руках прошел через билетную кассу
и  ступил на  землю Раджпутаны.  Его всегдашняя веселость и  уверенность в
себе вернулись к нему вместе с надеждой двинуться в путь.
   Между  ним  самим и  фиолетовым полукружьем гор  лежало пятнадцать миль
бесплодной никчемной холмистой земли,  кое-где  усеянной обломками скал  и
деревьями,  лишенными листвы,  пострадавшими от  засухи,  покрытыми пылью,
бесцветными,  как выгоревшие на солнце локоны живущего в  прериях ребенка.
Если смотреть направо,  то  где-то  очень-очень далеко мерцала серебристая
вода соленого озера и в голубой дымке смутно угадывались очертания густого
леса.  Угрюмая,  безлюдная, знойная пустыня, иссушенная бронзовым солнцем,
вызывая чувство тоски по дому,  поражала сходством с  родными прериями и в
то же время непохожестью на них.
   Откуда-то  из-под земли - а по сути дела, как он чуть позже рассмотрел,
из  маленького  пятнышка  между двух набежавших друг на друга холмов, - из
крохотной  деревушки  показался  столб  пыли,  в  центре которого катилась
запряженная  волами  телега.  Отдаленный  скрип  колес по мере приближения
телеги  превратился в настоящий визг; Тарвину был хорошо знаком этот звук:
когда  груз,  шедший в Топаз, спускался под уклон, приходилось нажимать на
тормоз  и  раздавался  жуткий  скрежет.  Но  здесь не было никакого груза.
Колеса  представляли  собой  распиленные комли деревьев - по большей части
необработанные  и  незакругленные.  Четыре  не  очищенных  от  коры  жерди
скрепляли  углы  телеги,  сетчатые  борта которой были сплетены из волокон
дерева  какао.  Два буйвола, чуть покрупнее ньюфаундлендов, но меньше, чем
коровы  олдернейской  породы*,  тянули  телегу,  в  которой нельзя было бы
уместить и половину груза, обычного для лошади.
   Телега подкатила к  станции,  и буйволы,  оглядев Тарвина,  улеглись на
землю.  Тарвин уселся на свой саквояж,  подпер голову руками и, благодушно
рассмеялся.
   - Ну  же,  пришел ваш черед,  -  поучал он бабу,  -  торгуйтесь.  Я  не
тороплюсь.
   И   началась  сцена,  исполненная  красноречия  и  буйства.  Скандал  в
Ледвиллском  картежном притоне был лишь слабой копией их препирательств. С
начальника  станции  словно  ветром  сдуло его недавнюю невозмутимость. Он
витийствовал,  жестикулировал,  проклинал и взывал; возница же, совершенно
голый,  если  не  считать  голубой  набедренной  повязки,  ни в чем ему не
уступал.   Оба   указывали   на  Тарвина;  казалось,  они  спорили  о  его
происхождении  и  его  родословной; но насколько Тарвин мог понять суть их
спора,  они  прикидывали,  сколько  он  весит. Когда они уже было пришли к
полюбовному   соглашению,  разногласия  вспыхнули  вновь  и  пришлось  все
начинать  сначала,  то  есть  вновь  оценить  как  самого  Тарвина,  так и
трудности путешествия в Ратор.
   Первые  десять  минут  Тарвин  аплодировал то  начальнику  станции,  то
вознице,  бесстрастно стравливая их  друг  с  другом.  Затем он  умолял их
прекратить препирательства,  но,  когда они не вняли его мольбам, он вдруг
почувствовал,  что зной становится нестерпимым,  и стал поносить их на чем
свет.
   Возница на  минуту замолчал в  изнеможении,  и  тут  бабу  повернулся к
Тарвину и, схватив его за руку, закричал, а точнее, завопил:
   - Все уладить,  сэр!  Все уладить!  Этот человек - он человек совсем не
образованный, сэр. Вы давать деньги мне, я все уладить.
   С  быстротой мысли возница схватил Тарвина за другую руку и на каком-то
незнакомом языке умолял не слушать его посредника-противника. Когда Тарвин
сделал  шаг  назад,  они  последовали за  ним,  воздев  руки  в  мольбе  и
возмущении,   при   этом   начальник  станции  сразу   разучился  говорить
по-английски,  а  возница забыл  о  том,  что  к  белому  человеку следует
относиться с уважением.
   Тарвин,  вырвавшись из их рук, швырнул свой саквояж в телегу, запрыгнул
в нее сам и крикнул единственное известное ему индийское слово. К счастью,
оказалось,  что это слово приводит в движение всю Индию -  "Чалло!", что в
переводе означает "Поехали!".
   Итак,  оставив  позади  раздор  и  отчаяние,  Николае Тарвин  из  штата
Колорадо двинулся в путь по пустыне Раджпутана.



VI

   Под  влиянием  некоторых  обстоятельств четыре дня могут превратиться в
вечность.  Этих-то  обстоятельств  Тарвин  и хлебнул сполна, путешествуя в
телеге,  с  которой  он сполз лишь через девяносто шесть часов после того,
как  буйволы,  лежавшие  в  пыли  на станции Равут, поднялись на ноги. Они
тянулись и не кончались, эти часы, как сводящий с ума, скрипучий, покрытый
пылью медленный караван. За час буйволы проходили две с половиной мили.
   В  Топазе -  в  благословенном,  счастливом Топазе!  -  кто-то  успевал
разбогатеть и  разориться,  пока  повозка медленно продвигалась вперед  по
раскаленному докрасна высохшему руслу реки, зажатому между двумя песчаными
горами.
   Большие  серые  журавли  с  высоко поднятыми ярко-алыми головками гордо
прогуливались  по  высокой траве, растущей в небольших болотцах у подножия
холмов. Бекас и перепелка даже не утруждали себя тем, чтобы вылететь прямо
из-под  ног буйволов, и однажды утром на сверкающем в лучах рассвета утесе
Тарвин увидел двух молодых пантер, играющих друг с другом, как котята.
   Отъехав на  несколько миль от  Равута,  возница вынул откуда-то  снизу,
из-под сиденья,  саблю,  которую повесил себе на шею,  и  время от времени
подгонял ею  буйволов.  Тарвин  заметил,  что  в  этой  стране все  ходили
вооруженные,  как и у него на родине.  Но ему пришло в голову, что топорно
сработанный кусок стали длиной в  три фута не шел ни в  какое сравнение со
столь быстрым оружием, как его тонкой работы револьвер.
   Раз он  вскочил на  ноги в  повозке и  громко закричал,  потому что ему
показалось,  что он видит белое полотно так хорошо знакомого американского
фургона переселенцев.  Но  оказалось,  что  это всего-навсего огромный воз
хлопка,  который тащили шесть буйволов и  который то  поднимался по гребню
горы, то нырял вниз. И на протяжении всего пути его жгло палящее индийское
солнце,  а он только диву давался, как это он. мог в свое время осмелиться
восхвалять жаркое  солнце  Колорадо,  светившее круглый год.  На  рассвете
скалы блистали,  как алмазы,  и  в  полдень было больно смотреть на речной
песок,  сверкавший миллионами искр.  В  вечернюю пору  поднимался холодный
сухой  ветер,  и  горы,  лежащие у  горизонта,  в  свете заходящего солнца
окрашивались  в   сотни  цветов.   И  тут  Тарвин  понял  смысл  выражения
"блистающий Восток",  ибо горы превращались в груды рубинов и аметистов, а
туман  в  долинах  между  скалами становился опаловым.  Лежа  на  спине  в
повозке,  Ник смотрел на небо,  мечтал об ожерелье под названием Наулака и
спрашивал себя, сможет ли оно соперничать с этой великолепной природой.
   "Облака знают о моем замысле и не собираются в тучи,  - думал он. - Это
доброе предзнаменование."
   Он  вынашивал  в  душе  простой  и  ясный  план  покупки Наулаки: чтобы
заплатить  за  нее хорошую цену, надо собрать деньги с жителей Топаза, для
чего,  в  свою  очередь,  выпустить  облигации,  конечно,  не  объявляя об
истинной цели этой операции. В Топазе это вполне возможно - так, во всяком
случае,  казалось  Тарвину,  а  если бы махараджа* заломил слишком высокую
цену, то можно было бы учредить синдикат.
   Раскачиваясь  из  стороны в сторону, получая синяки и шишки от ударов о
борта  повозки, Тарвин думал о том, где теперь Кейт. Если все складывалось
хорошо,  то к этому времени она могла уже быть в Бомбее. Он пришел к этому
выводу,  тщательно  изучив  ее  маршрут;  но  девушка,  путешествующая без
попутчиков,  не  смогла бы перебраться из одного полушария в другое так же
быстро, как свободный, ничем не связанный мужчина, подогреваемый любовью к
ней  и  к  Топазу. Возможно, она задержалась на какое-то время в Бомбее, в
миссии Зенана, потому что нуждалась в отдыхе. Он отказывался от мысли, что
она  могла  заболеть  дорогой.  Нет,  она  отдыхала  в  Бомбее, запасалась
необходимыми  вещами  в  дорогу,  впитывала  в себя чудеса этой незнакомой
страны,  которые  он  столь презрительно отринул, пустившись в путь; самое
позднее через несколько дней она должна быть в Раторе, конечном пункте его
путешествия.
   Он  улыбнулся и  почмокал губами от удовольствия при мысли об их скорой
встрече.  Ему  было приятно и  весело представлять себе,  что  она  сейчас
думает о нем и о его местонахождении.
   Он выехал из Топаза в  Сан-Франциско ночным поездом,  когда прошло чуть
более суток после его разговора с миссис Матри -  не попрощавшись ни с кем
и никому не сказав,  куда едет.  Возможно,  Кейт и удивилась тому, с каким
жаром он прощался с ней в тот вечер, у дома ее отца, когда они вернулись с
Горячих Ключей.  Но  она  ничего не  сказала ему,  а  он  сумел  уйти,  не
проговорившись,  хотя  это  и  потребовало от  него  известных усилий.  На
следующий день,  потерпев  при  этом  убытки,  он  продал  несколько своих
городских участков - ему нужны были деньги на поездку; но никто не обратил
на  это  особого внимания,  поскольку в  интересах своего  бизнеса он  уже
неоднократно проделывал нечто подобное.  И наконец,  настал тот час, когда
он  смотрел на  мерцающие огни  Топаза,  стоя на  задней платформе поезда,
медленно  взбирающегося вверх  к  континентальному водоразделу,  будучи  в
полной уверенности в том, что город, ради которого он направился в Индию и
который  ожидало  благословенное  процветание,   этот   город   не   сумел
"раскусить" Тарвина и догадаться о его благодетельном плане.  А чтобы быть
уже  окончательно уверенным в  том,  что  город  получит нужную версию его
внезапного исчезновения,  Тарвин под строжайшей тайной поведал кондуктору,
как всегда,  выкуривая с ним по сигаре,  что намерен привести в исполнение
маленький план,  связанный с  добычей золота на  Аляске,  а  для этого ему
потребуется пробыть там какое-то время.
   Правда,  Тарвина застал врасплох вопрос кондуктора о  том,  как  же  он
намерен поступить с  выборами.  Но  и  здесь он  нашелся что ответить.  Он
сказал,  что этот вопрос уже решен.  Чтобы объяснить кондуктору,  каким же
именно образом был  решен этот вопрос,  он  должен был бы  посвятить его в
подробности еще одного плана,  но поскольку и  здесь нужна была строжайшая
тайна, то сделать это оказалось невозможно, да и не нужно.
   Однако теперь он задавал себе вопрос, сработает ли его маневр и сдержит
ли  миссис Матри свое слово:  телеграфирует ли она в  Ратор о  результатах
выборов?  Забавно,  что  пришлось поручить женщине эту  миссию -  дать ему
знать о  том,  стал ли  он членом Законодательного собрания штата Колорадо
или нет? Но ведь она была единственным живым существом, знавшим его адрес,
а  так как сама идея,  кажется,  нравилась ей  и  вполне вписывалась в  их
"очаровательный заговор" (она  называла это  именно  так),  то  Тарвин был
доволен.
   Когда он успел вполне смириться с тем, что глазам его не суждено больше
увидеть  белого  человека,  а ушам - услышать вразумительную речь, повозка
въехала  в  узкое  ущелье  между  двумя горами и остановилась перед точной
копией  здания  станции  Равут.  Дом  имел  форму  куба  и был выстроен из
красного  песчаника,  но зато (Тарвин готов был встать перед ним на колени
за  это) в нем было полно белых людей. Все они были раздеты почти донага и
лежали  в  шезлонгах  на  веранде,  а  рядом  с каждым стоял видавший виды
чемодан из воловьей кожи.
   Тарвин, с трудом распрямляя затекшие ноги, выбрался из телеги. Лицо его
превратилось в  маску из  пыли.  Такую пыль  оставляет после себя песчаная
буря или циклон. От заглаженных складок на его одежде не осталось и следа,
а  его  некогда  черная  американская визитка  на  четырех пуговицах стала
жемчужно-белой.  Невозможно было сказать,  где  кончались его брюки и  где
начинались ботинки -  они  сливались в  одно целое.  Пыль падала с  него и
клубилась в  воздухе  при  каждом  его  движении.  Он  было  начал  горячо
благодарить Господа за благополучное окончание путешествия,  но мучительно
закашлялся от пыли.  Протирая страдающие от режущей боли глаза,  он шагнул
на веранду и произнес:
   - Добрый вечер, джентльмены. Нет ли здесь чего-нибудь выпить?
   Никто не приподнялся, чтобы поприветствовать его, правда, кто-то позвал
слугу.  А  один из  присутствующих,  человек с  невыразительным бесцветным
лицом,  одетый в  просторное платье из тонкого желтого шелка,  сидевшее на
его  фигуре,  как  шелуха  на  высохшей скорлупе ореха,  кивнул  Тарвину и
спросил совершенно незаинтересованным тоном:
   - А вы здесь от какой компании?
   "Как?  Неужели и здесь они тоже есть?" -  подумал Тарвин, расценив этот
вопрос как тайный пароль,  по которому коммивояжеры всегда и  везде узнают
друг друга.
   Он  прошел вдоль длинного ряда  и  каждому с  чистосердечной радостью и
благодарностью пожал руку  и  лишь  потом задумался над  тем,  чем  Восток
отличается от Запада,  и спросил себя, неужели эти праздные, изнывающие от
безделья,  неразговорчивые люди  могли  иметь  какое-то  отношение  к  той
профессии,  с  представителями которой в поездах и отелях он уже много лет
обменивался как  товарами,  так  и  занимательными житейскими историями  и
политическими прогнозами? Нет, это были лишь их испорченные, слабые копии,
вялые пародии на тех проворных,  агрессивных,  веселых и  наглых животных,
что назывались коммивояжерами Запада. Но, может быть, он не прав, и боль в
спине,  напомнив о себе,  заставила его признать это - может быть, все они
прибыли сюда,  в  это  захолустье,  где  царили  лень  и  запустение,  при
посредстве телеги, запряженной буйволами, как выразился бабу.
   Ему принесли большой стакан виски с  содовой,  и он засунул в него свой
нос и выпил все до дна; потом бросился в свободный шезлонг и снова оглядел
всю честную компанию.
   - Кто-то  из вас спросил меня,  какую компанию я  здесь представляю.  Я
представляю здесь  самого себя,  так  же  как  и  все  на  этом  свете.  Я
путешествую ради удовольствия.
   Он  не  успел сообразить,  насколько нелепым было это заявление,  ибо в
следующий момент раздался взрыв смеха:  так смеются лишь те, кому давно не
удавалось повеселиться от души.
   - Ради  удовольствия!  -  воскликнул один из  них.  -  Боже всемогущий!
Удовольствия! За удовольствием надо было ехать в другое место.
   - Собственно говоря,  а  почему бы и нет?  Да здесь скорее умрешь,  чем
сделаешь какое-нибудь дело, - сказал другой.
   - С  равным успехом можно попытаться выжать кровь из камня.  Я сижу тут
уже целых две недели.
   - Вот это да! А чего же вы ждете?
   - Мы все здесь сидим уже больше недели, - проворчал четвертый.
   - Что же у вас тут за дело? Чем вы тут промышляете?
   - Вы, наверное, американец, да?
   - Да,  я  из  Топаза,  штат Колорадо.  -  Сказанное не произвело на них
никакого впечатления.  С тем же успехом он мог бы говорить по-гречески.  -
Так что же случилось?
   - Ну как же,  вчера король женился на второй жене.  В городе до сих пор
бьют в гонг. Он пытается закупить обмундирование для нового кавалерийского
полка, который будет откомандирован в ведение правительства Индии, а кроме
того,  он  поссорился с  политическим резидентом.  Я  целых три дня обивал
пороги дома полковника Нолана. Он говорит, что ничего не может сделать без
разрешения верховного правительства.  Я хотел перехватить короля, когда он
выходит из  дворца,  чтобы  поохотиться на  кабанов.  Я  каждый день  пишу
первому министру,  если только не объезжаю город верхом на верблюде. А вот
вам пачка писем, в которой фирма спрашивает меня, почему я бездействую.
   Минут  через  десять  Тарвин  начал  догадываться, что все эти усталые,
измученные люди представляли интересы полдюжины различных фирм Калькутты и
Бомбея.  Как  и  каждую  весну,  они  без всякой надежды на успех осаждали
королевский  дворец,  пытаясь  получить  хоть что-то по счетам с должника,
которым  был сам король. Его Величество заказывал все подряд, без разбору,
и в огромных количествах - расплачиваться же за покупки очень не любил. Он
покупал  ружья, несессеры, зеркала, дорогие безделушки для каминной полки,
вышивки, сверкающие всеми цветами радуги елочные украшения, седла и сбрую,
почтовые   кареты,  экипажи  с  четверками  лошадей,  духи,  хирургические
инструменты,  подсвечники,  китайский  фарфор  -  поштучно  или  оптом, за
наличные  или в кредит, как заблагорассудится Его Королевскому Величеству.
Теряя интерес к приобретенным вещам, он тут же утрачивал и желание платить
за  них,  так  как  мало  что  занимало его пресыщенное воображение дольше
двадцати   минут.   Иной   раз   случалось  так,  что  сама  покупка  вещи
удовлетворяла его сполна, и ящики с драгоценным содержимым, прибывавшие из
Калькутты,  оставались  нераспакованными.  Мир,  воцарившийся  в Индийской
империи,  мешал  ему  взяться  за  оружие  и  направить  его  против своих
собратьев-королей,  и  он  лишился  единственной радости и забавы, которая
тешила  его самого и его предков на протяжении целых тысячелетий. И все же
он  мог  играть  в  эту  игру и сейчас, правда, в несколько видоизмененной
форме  - воюя с приказчиками, тщетно пытающимися получить с него по счету.
Итак,  по  одну  сторону  стоял  сам  политический  резидент  государства,
посаженный   на  это  место  для  того,  чтобы  обучать  короля  искусству
управления,  и  главное,  экономии  и  бережливости, а по другую сторону -
точнее  сказать,  у  дворцовых ворот, обыкновенно находился коммивояжер, в
душе  которого  боролись  презрение  к  злостному неплательщику и присущее
каждому англичанину благоговение перед королем.
   И  когда  Его  Величество выезжал из  дворцовых ворот,  чтобы предаться
удовольствиям на кабаньей охоте,  на конных бегах, на плацу, где перед ним
маршировали его войска,  или в лавках,  где он заказывал все новые и новые
никому не  нужные безделушки,  и  даже  тогда,  когда он  делал судорожные
попытки сладить со  своими женщинами,  которые знали о  королевских счетах
значительно  больше,  чем  даже  сам  премьер-министр,  -  он  должен  был
постоянно  помнить  об  этих  двух  персонах  -  политическом резиденте  и
торговом агенте.  За  всем этим стояло правительство Индии,  категорически
отказывающееся