лкие зверюшки, он услышал дробный топот  неуклюжих  ног  и  почувствовал
острый запах: это  дикобраз  отправился  в  полночь  перекусить  тополиной
корой. Потом тропа кончилась, и запах Веселого  Роджера  повел  его  прямо
через лес, полный лунных потоков и озер, смутных теней и  черных  провалов
мрака. Теперь он вторгся  в  самое  сердце  владений  Ночного  народа.  Он
услышал волчий вой, полный тоски  одиночества  и  смертельной  угрозы;  он
уловил противный запах лисицы,  которая  выслеживала  добычу,  старательно
держась так, чтобы ветер дул ей в  морду;  в  минуту  полного  затишья  из
черного провала впереди до него донеслось щелканье зубов  и  хруст  -  это
куница, сверкая глазами, доедала куропатку.  А  клювы  щелкали  все  более
злобно, серые  тени  проносились  над  самой  его  головой,  и  он  слышал
предсмертные крики беззащитных зверюшек - писк лесной мыши,  крик  дневной
птицы, проснувшейся в чьих-то острых  зубах,  вопль  кролика,  схваченного
одним из серых воздушных пиратов. И  вдруг  прямо  перед  собой  в  центре
лунного озера Питер увидел чудовище. Это была огромная медведица  с  двумя
толстыми медвежатами, которые кувыркались  и  боролись  друг  с  другом  в
голубоватом свете. Питер никогда не видел медведей и не  знал,  что  такое
медведь. Но медведица, которая внезапно вытащила бурый нос  из  прохладной
рыхлой земли, где она искала сладкие корни, знала, что такое  собака.  Она
на своем веку видела много собак, слышала их лай и знала, что  они  всегда
сопровождают человека. Поэтому она потянула ноздрями  воздух  и  испустила
громкое "вуф!", которое подействовало на медвежат, как  удар  хлыста.  Они
бросились к матери, получили по оплеухе, показавшей им, куда надо  бежать,
и все трое, треща валежником, исчезли в темноте.
   Несмотря  на  сжимавший  его  сердце  страх,  Питер  не   удержался   и
торжествующе тявкнул. Как приятно было, что именно в ту минуту, когда  его
мужество начало слабеть, при виде его пустилось наутек такое  чудовище!  И
Питер побежал дальше с победоносным видом, высоко задрав хвост.
   Еще через милю в новом озерце лунного света он увидел  тушу  зарезанной
волком косули. Сам волк, насытившись, уже ушел, и теперь две огромные совы
терзали остатки его пиршества. Это были самец и самка, настоящие Гаргантюа
[сказочный  великан,  действующее   лицо   романа   Рабле   "Гаргантюа   и
Пантагрюэль"] совиного племени. Когда Питер внезапно  возник  перед  ними,
они с угрюмой злобой взмыли в воздух; их когти  и  клювы  были  красны  от
крови, а тупой мозг преисполнен ненасытной жадности. Питер к этому времени
разучился бояться сов. Правда, в щелканье их клювов,  особенно  когда  оно
доносилось из темноты, было что-то  зловещее,  но  эти  птицы  никогда  не
нападали на него и предпочитали улетать с его дороги. Поэтому,  когда  они
уселись на темной ели прямо над его головой, это не помешало ему  обнюхать
мертвую косулю. От запаха свежего мяса в нем  проснулся  голод.  Он  начал
грызть мягкий бок, распоротый волком; время от времени  он  глухо  ворчал,
словно объявляя себя хозяином туши, и это ворчание  донеслось  до  вершины
ели.
   В ответ раздался шум крыльев, и в лунных лучах мелькнула одна  сова,  а
за ней и другая. Несколько мгновений совы  бесшумно  парили  над  Питером,
точно серые призраки. Затем с быстротой камня, пущенного из  пращи,  самец
пронизал серебристую дымку и кинулся на  Питера.  Они  перекатились  через
тушу, и в первое мгновение Питер был совсем оглушен ударами мощных крыльев
и острого клюва, долбившего его затылок. Крылатый  Гаргантюа  промахнулся,
не сумел сразу схватить свою жертву когтями и  теперь  пытался  обессилить
ее, не поднимаясь в воздух. Он бил и терзал Питера крыльями  и  клювом.  И
вдруг его  когти  впились  в  тряпицы  на  шее  щенка.  Мгновенно  ужас  и
растерянность Питера сменились боевой яростью. Он извернулся и вонзил зубы
в перья, такие густые и мягкие, что ему никак не  удавалось  отыскать  под
ними уязвимое место. Питер рвал мягкий покров на пушистой  груди,  рыча  и
царапаясь передними лапами. Потом острые когти, прорвав ситец, погрузились
в его шею, но тут же челюсти Питера сомкнулись на лапе противника. Он сжал
зубы - щелкнув, порвалось  сухожилие,  затрещала  кость,  и  сова,  хрипло
зашипев от боли и страха, напрягла все силы, чтобы  освободиться.  Могучие
крылья достигали в размахе пяти футов, и раненый Гаргантюа приподнял  было
Питера в воздух, но его когти  запутались  в  тряпках,  и  оба  они  вновь
рухнули на землю, сплетаясь в один клубок. Питер почти  не  сознавал,  что
произошло дальше, он чувствовал только одно - ему грозит смерть. Он закрыл
глаза и продолжал дробить и выворачивать  зажатую  в  зубах  лапу.  Крылья
оглушительно хлопали над самой его головой, железный клюв рвал его тело, и
поляна  вокруг  уже  была  забрызгана  кровью.  Наконец  что-то  подалось.
Раздался жуткий вопль, не похожий на обычные крики зверей и птиц,  могучий
Гаргантюа взлетел и упал на ель, ломая сухие ветки.
   Питер с трудом поднялся на ноги, все еще держа в зубах совиную лапу. Он
наполовину ослеп, все  его  тело  было,  казалось,  изодрано  в  клочья  и
кровоточило, но, заглушая боль и страх, пришло упоительное  сознание,  что
он победил. Опасаясь нового нападения, Питер прильнул  к  земле,  напрягая
мышцы, готовый ко всему, но нападения не последовало. Было слышно, как его
искалеченный враг бьется и шипит среди веток. Питер медленно  пятился,  не
отводя глаз от поля недавнего боя, и повернулся, чтобы отправиться  дальше
по следу Веселого Роджера Мак-Кея, только  когда  от  роковой  поляны  его
отделила стена мрака.
   Недавний хвастливый задор прошел. Поединок с Гаргантюа был  достаточным
наказанием  за  самоуверенность,  и  теперь  Питер  крался  между  темными
стволами, точно осторожная лиса. Он крепко-накрепко запомнил, что  внушает
страх вовсе не каждому обитателю леса: ведь щелкающие  клювы  и  бесшумные
серые тени, на которые он легкомысленно  не  обращал  внимания,  оказались
опаснейшими врагами. Жестокий урок был  полезным  и  своевременным.  Щенок
инстинктивно понимал, что спасся почти случайно, и боль от ран мучила  его
меньше, чем пережитый  ужас  неравного  боя,  хотя  он  и  вышел  из  него
победителем. Но это был разумный  страх,  а  не  трусость.  Раньше  темные
силуэты сов были для него простой принадлежностью  ночной  темноты,  и  он
испытывал к ним только равнодушие, теперь же он возненавидел их  и  злобно
оскаливал зубы, стоило серой тени пролететь у него над головой.
   Питер был сильно изранен. По спине и бокам  у  него  тянулись  глубокие
царапины, а последний удар когтистой лапы разодрал его плечо до кости.  Из
ран текла кровь, один глаз заплыл, и все вокруг сливалось в единое смутное
пятно. Инстинкт, осторожность и жгучая  боль  во  всем  теле  подсказывали
Питеру, что ему следует укрыться в густом кустарнике и подождать утра.  Но
его  подгоняло  воспоминание  о  настойчивом  приказе  хозяйки,  тряпичный
ошейник и совсем свежий запах Веселого Роджера, чьи следы уходили вперед и
вперед по лунным коридорам и темным пещерам леса.
   Уже занимался июльский  рассвет,  когда  Питер,  ковыляя,  поднялся  на
обрывистую каменистую гряду и увидел по ту ее  сторону  небольшую  долину.
Как раньше Нейда, обессилев, не смогла сделать больше ни шагу, так  теперь
и он готов был сдаться. После драки с совой он  пробежал  несколько  миль,
его раны запеклись и воспалились, так что каждое  движение  причиняло  ему
сильную  боль.  Поврежденный  глаз  не  открывался,  а  затылок  там,  где
Гаргантюа бил его клювом, тупо и мучительно ныл. Питеру показалось, что от
затянутой утренним туманом долины его  отделяет  огромное  расстояние,  и,
распластавшись на земле, он принялся вылизывать  горячим  языком  рану  на
плече.  Он  устал,  был  измучен  болью,  и  его  угнетало  ощущение,  что
продолжать путь бесполезно. Питер вновь поглядел вниз на долину и  жалобно
заскулил.
   И тут до его ноздрей  внезапно  донесся  запах,  непохожий  на  влажную
сырость тумана. Пахло дымом! Сердце Питера забилось быстрее,  и,  принудив
себя встать, он побрел на запах.
   На лужке, скрытом двумя скалами, отходившими от кряжа под прямым углом,
он нашел Веселого Роджера. Сначала он увидел еле тлеющие  угли  костра,  а
потом и своего хозяина. Веселый  Роджер  спал.  Его  обветренное,  странно
осунувшееся лицо было обращено  к  небу.  Появление  Питера  не  разбудило
Мак-Кея. Что-то  в  выражении  его  лица  заставило  щенка  удержаться  от
веселого повизгивания. Он тихонько подошел к Роджеру и лег рядом.  Как  ни
осторожно было это движение, спящий пошевелился. Его рука  приподнялась  и
расслабленно  легла  поперек  спины  Питера.  Словно  подчиняясь  воле   и
отчаянному призыву девушки, оставшейся в лесу, так далеко  отсюда,  пальцы
слепо сжали тряпки, повязанные на шее Питера,  -  весть,  которую  он  нес
своему хозяину.
   Солнце уже давно поднялось высоко, озарив лесной пейзаж, а Питер и  его
хозяин продолжали спать.



9

   Веселый  Роджер  проснулся  потому,  что  Питер  заворочался.   Еще   в
полудремоте, не открывая  глаз,  он  вдруг  вернулся  к  действительности,
которая на несколько часов была заслонена снами. Все его  тело  ныло.  Шея
затекла. Он лежал, как бревно, на жесткой земле. Потом  к  нему  вернулись
воспоминания обо всем,  что  произошло  накануне,  и  он  впервые  заметил
присутствие Питера.
   Приподнявшись,  Роджер  в  изумлении  уставился  на  щенка.  Собственно
говоря, в том, что Питер удрал из хижины миссионера и догнал его, не  было
ничего особенного. Любой верный пес сделал бы то же. Но Мак-Кей растерялся
от неожиданности и в первый момент почувствовал даже что-то вроде  досады.
Словно Питер сознательно нарушил возложенный на него долг. Когда  накануне
Мак-Кей шагал под потоками дождя через лес, он думал о Питере только как о
звене, соединяющем его с той, кого он любил. Он как  будто  поручил  Нейду
Питеру, поручил ему охранять и беречь ее и напоминать ей о нем. Он находил
некоторое утешение в том, что ради  Нейды  пожертвовал  верным  другом.  А
Питер так его предал!
   Питер словно отгадал негодование и гнев Мак-Кея, в глазах  которого  не
появилось  знакомой  улыбки.  Он  не  пошевелился  и   продолжал   лежать,
распластавшись на земле, уткнув  нос  между  передними  лапами.  Эта  поза
выражала признание своей вины, смиренное ожидание заслуженной кары. И  все
же в глазах, блестевших за завитками жесткой шерсти, Веселый Роджер прочел
мольбу о прощении.
   Мак-Кей молча протянул руку - этого было  довольно:  в  одно  мгновение
Питер очутился у него на груди. Ведь их сердца соединяла настоящая любовь,
и Веселый Роджер сказал голосом, прерывавшимся не то от смеха,  не  то  от
рыдания:
   - Хромуля, чертенок ты эдакий! Ах ты чертенок...
   Его пальцы наткнулись на тряпичный  ошейник  Питера,  и  он  вздрогнул,
сообразив, что это лоскутки,  оторванные  от  платья  Нейды.  Увидев,  что
хозяин  наконец-то  понял,  какую  важную  весть  он  принес,  Питер  стал
внимательно следить за каждым его движением. Мак-Кей  развязал  узелок,  и
яркое, словно умытое вчерашней грозой солнце заиграло на каштановой пряди.
   Теперь из груди Веселого Роджера вырвалось настоящее рыдание,  и  Питер
увидел, что хозяин прижимает блестящие волосы к лицу, что по  его  широким
плечам пробегает непонятная дрожь, а глаза наполняются  влагой,  непохожей
на дождевую.
   - Радость моя! - бормотал Роджер. - Эх,  почему  я  не  малый  ребенок,
Хромуля! Никогда еще... никогда в жизни у меня еще не было такого  желания
заплакать!
   В его глазах стояли слезы, а губы вздрагивали, но Питер прочел на  лице
хозяина радость. Мак-Кей поднялся на ноги и поглядел на юг - туда,  откуда
он ушел навстречу ночной буре. В  его  воображении  возникла  картина:  он
видел, как Нейда в хижине отца Джона привязывает на шею Питеру прядь своих
волос и открывает перед ним дверь, за которой бушует  гроза,  зная,  какую
радость доставит Веселому Роджеру ее прощальный привет. Этот залог  вечной
любви и верности.
   Он отгадал только малую часть правды.  И  Питер,  по  какой-то  нелепой
ошибке природы лишенный дара речи,  напрасно  отбегал  к  тропе,  стараясь
объяснить хозяину, что Нейда тоже пошла за ним, не боясь бури, и ждет  его
в глубине леса.
   Но Мак-Кей видел мысленным взором только тускло  освещенную  комнату  в
хижине миссионера - и ничего больше.
   Он прижал к губам шелковистую прядь, еще хранившую  дождевую  влагу,  а
потом ревнивым движением  скупца  разгладил  ее,  перевязал  веревочкой  и
спрятал в сумку из мягкой оленьей кожи. Он собирал валежник для костра,  а
сердце его пело - ведь теперь он был не один.
   Они поели и пошли дальше. Дни следовали за днями, а они все шли и  шли.
Настал август, они были уже далеко на севере  и  все  продолжали  идти  по
бескрайним дебрям, дремавшим в сонной тишине  "месяца  первых  полетов"  -
месяца, когда птенцы учатся летать, а дремучие леса погружены в тихий сон.
   Дни слагались в недели,  и  наконец  перед  нашими  путниками  открылся
бассейн Оленьего озера.
   На востоке лежал Гудзонов залив, к западу простирались  темные  боры  и
извилистые реки северного Саскачевана [одна из  провинций  Канады],  а  на
севере - еще  дальше  на  севере  -  их  манили  пустынные  равнины  и  не
нанесенные на карты дебри вокруг озер Атабаска, Невольничьего  и  Большого
Медвежьего. Туда-то они и продвигались медленно, но неуклонно.
   Леса и болота на  их  пути  временно  обезлюдели.  Хижины  охотников  и
трапперов, индейские типи стояли пустые и покинутые. Нигде  под  деревьями
не курились дымки костров, на утренней и на вечерней  заре  не  раздавался
собачий лай, охотничьи тропы зарастали травой, топоры трапперов смолкли, и
все было охвачено великим безмолвием, которое,  казалось,  пульсировало  и
билось, точно огромное сердце - сердце дикой природы, сбросившей на  время
узы, которые наложил на нее человек.
   Для обитателей леса это  была  пора  каникул,  летнего  праздника.  Они
растили детенышей, их мех сейчас никуда не годился и мясо тоже. Вот почему
люди - мужчины, женщины, дети - вместе с собаками на время ушли из лесов к
факториям  Компании  Гудзонова  залива,  разбросанным  по  границам   этих
северных дебрей. Еще две-три недели -  и  они  вернутся.  Снова  закурятся
дымки над хижинами, смуглые дети будут играть  у  входов  в  типи.  Десять
тысяч лесных жителей - белых, индейцев, метисов - по двое, по трое, целыми
семьями  вернутся  к  своим  извечным  занятиям  в  диком  краю,   который
раскинулся  от  Гудзонова  залива  до  западных  гор,  от  Водораздела  до
Ледовитого океана.
   Но пока природа была  еще  свободна,  и  этой  свободой  была  насыщена
звенящая лесная тишина. Ведь наступили дни, когда волк играл с волчатами и
не выл, когда рысь сонно потягивалась и не торопилась  на  охоту,  -  дни,
занятые заботами о потомстве, ночи дремотных шорохов,  красноватой  полной
луны,  журчания  обмелевших  ручьев,  которым  снились  ливни  и  весенние
разливы. И  все  это  -  ленивое  жужжание  насекомых,  шелестящие  вздохи
древесных вершин, приглушенные голоса зверей и птиц -  сливалось  в  тихий
вибрирующий шепот, словно природа обрела новую речь, пока человек временно
отсутствовал.
   Для Веселого Роджера это была сама жизнь. Ее дыхание поднималось к нему
от прохладной земли. Он слышал его и над  собой  и  повсюду  кругом,  хотя
многие другие люди не услышали бы ничего - только всеохватывающее гнетущее
безмолвие.
   Как-то вечером Мак-Кей разбил лагерь на берегу озера Бернтвуд. Почти  у
самых его ног струилась широкая речка глубиной в иных местах по щиколотку,
а в иных и по колено. Она журчала и пела на отмелях и у завалов - там, где
в мае и  июне  бешено  неслась,  пенясь  от  ярости.  После  утомительного
дневного перехода  по  жаркому  лесу  Питер  следил  за  хозяином  сонными
глазами. С тех пор как они ушли от цивилизованных мест, он  вырос  и  стал
шире  в  плечах.  Тяготы  пути,  необходимость  раздобывать  себе  пищу  и
отстаивать свою жизнь в непрерывной борьбе превратили щенка  во  взрослого
пса. В свои полгода он был покрыт рубцами, силен и ловок и в любую  минуту
готов к нападению и защите. Глаза, полуприкрытые, как у эрделя,  колечками
жесткой  шерсти,  светились  бдительной   настороженностью   и   постоянно
обращались назад: Питер никак не мог понять, почему  тоненькая  синеглазая
девушка, которую они оба так любят и без которой так скучают, все  еще  не
догнала их. И его все время томило смутное недоумение,  почему  хозяин  не
остановится и не подождет ее.
   Изменился и Веселый Роджер. В нем было бы  трудно  узнать  розовощекого
обитателя хижины на берегу Быстрого ручья,  который  целыми  днями  весело
распевал, хотя и знал, что ищейки закона идут по его следу. Он похудел  от
безостановочной  ходьбы,  его  лицо  стало  серьезным.  Но   ясные   глаза
по-прежнему хранили жадное любопытство и любовь к  жизни  -  над  этим  не
могло возобладать даже горе, которое непрерывно точило  его  сердце,  пока
они шли вперед, все приближаясь и приближаясь к Голым Землям.
   В оранжевом сиянии  закатного  солнца  Питер  увидел,  что  его  хозяин
достает свое сокровище.
   Он давно привык к этим минутам и ждал их. Несколько раз в течение дня и
уж обязательно вечером Веселый Роджер повторял все тот  же  ритуал.  Питер
подобрался ближе к хозяину, который сидел, прислонившись к валуну, и замер
в  предвкушении.  Когда  Веселый  Роджер   вынимал   ревниво   оберегаемый
сверточек, до Питера всегда доносился милый, чуть различимый запах - запах
его хозяйки. Мак-Кей  осторожно  развернул  тряпочку  и  несколько  секунд
держал в руке прядь каштановых  волос  -  прощальный  привет  Нейды  перед
вечной разлукой. А Питер снова задумался над тем, почему они  не  вернутся
туда, где осталась сама девушка, которая  была  ведь  лучше  своих  волос.
Веселый Роджер, замечая  его  тревогу  и  недоумение,  много  раз  пытался
объяснить ему, что произошло. Питер изо всех сил старался  понять,  но  не
понимал. А во сне он всегда возвращался к любимой хозяйке - бегал за  ней,
играл  с  ней,  защищал  ее,  слышал   ее   голос,   чувствовал   ласковое
прикосновение ее рук. И его собачье сердце тосковало по ней не меньше, чем
сердце Веселого Роджера. Однако когда он просыпался, они  продолжали  свой
путь - на север, а не на юг. Питер не мог постичь  эту  непонятную  тайну,
как не мог рассказать о тех минутах,  когда  Нейда  в  отчаянии  и  слезах
послала его по следу Веселого Роджера, чтобы он привел  назад  того,  кого
она любит и  будет  любить  вопреки  всем  законам  мира  -  нарушенным  и
соблюденным.
   В эту ночь у озера Бернтвуд Питер слышал, как его хозяин  во  сне  звал
Нейду. Но на заре они опять пошли на север.
   Все эти дни и недели,  пока  они  шли  по  жарким  августовским  лесам,
Мак-Кей упорно спорил с невидимым  собеседником,  отстаивая  свой  кодекс.
Правосудие может  его  настигнуть  -  и,  пожалуй,  настигнет.  Его  могут
повесить - и, пожалуй, повесят. Но правосудие так и не узнает,  каким  был
человек, которого оно послало на виселицу. В этом-то  и  была  трагическая
ирония. Какое дело  закону  до  его  бережной  любви  к  маленьким  детям,
беспомощным женщинам и старикам? Закон  только  посмеется  над  правилами,
которым он всегда следовал, и издевательски захихикает,  если  он  посмеет
сказать, что он не  такой  уж  плохой  человек.  Ведь  закон  считает  его
преступником, убийцей Джеда Хокинса,  и  семьсот  полицейских  разыскивают
его, чтобы представить правосудию живым или мертвым.
   Но такой ли уж он плохой человек?
   Как-то вечером он попробовал обсудить этот вопрос с Питером.
   - Если я преступник, Хромуля, так моя ли это  вина?  -  спросил  он.  -
Может, дело тут во всем этом... - широким жестом он обвел темнеющую  стену
леса. - Я родился под открытым небо