е, она скоро вернется, или же мы сами найдем ее, и найдем, поверьте,
без всякого труда.
   Миссис Бамли молча  взглянула  на  меня  своими  большими  грустными  и
добрыми глазами и покачала головой.
   - Сильва не вернется никогда, - сказала она.



15

   Я  не  придал   почти   никакого   значения   этому   пессимистическому
предсказанию: известно, что матери и няни  склонны  впадать  в  панику  от
малейшего пустяка. Легкий насморк - и ребенок обязательно должен  заболеть
воспалением легких, небольшое опоздание: он наверняка попал под машину! Мы
прождали беглянку три  дня  -  я  довольно  спокойно,  Нэнни  в  тоскливом
волнении. Сильва не возвращалась.
   Нужно  было  на  что-то  решаться.  На  четвертый  день  рано  утром  я
отправился в деревню, чтобы повидаться со своим  другом  Джоном  Филбертом
Уолбертоном,  который  уже  больше  десяти  лет  был  мэром.   Он   владел
знаменитейшим конным заводом - самым лучшим  в  Соммерсете  (два  или  три
рысака-фаворита  последних  лет   вышли   именно   из   его   конюшни)   и
председательствовал в  местном  охотничьем  обществе.  Это  был  гигант  с
багровым лицом и густыми пшеничными усами, лезущими в рот. Увидев меня, он
воскликнул:
   - А я как раз собирался к вам!
   Мне ничего не пришлось объяснять ему. Оказывается,  Сильву  уже  нашли.
Или, вернее, было известно, где она находится: в хижине  угольщика.  Такие
углежоги во множестве  работали  в  лесу,  превращая  древесину  в  уголь.
Хозяином хижины был молодой парень по имени Джереми Холл -  молчаливый  и,
как говорили, слегка придурковатый. Остальные  угольщики,  старше  его  по
возрасту, издевались над ним,  словно  желали  выместить  на  обездоленном
идиоте все беды своей трудной жизни. Вот почему Джереми жил на отшибе и от
одиночества сделался подозрительным, ожесточился.  В  понедельник  вечером
угольщики  заприметили,  что  Джереми  Холл   возвращается   из   леса   в
сопровождении какой-то девушки. Они успели разглядеть  издали,  что  одета
она была богато, но казалась очень усталой. Сперва они ее приняли за дочку
Уолбертона, поскольку она часто охотилась вместе с отцом. Решили, что она,
заблудившись, ночевала в  лесу,  где  ее  и  обнаружил  Джереми,  который,
наверное, пригласил  ее  отдохнуть  в  свою  хижину,  а  потом  собирается
проводить до деревни.
   Но каково  же  было  их  удивление,  а  затем  и  возмущение  (впрочем,
возможно, и зависть), когда  наутро  они  увидели,  что  Сильва  вместе  с
Джереми вышла из хижины и они вдвоем отправились к ямам  для  пожога.  Она
следовала за ним, словно  тень.  И  вернулась  с  ним  вечером  в  хижину.
Высоконравственные  угольщики  сочли  своим  моральным   долгом   отрядить
посланца с докладом об этом  событии  к  Уолбертону.  Час  назад  посланец
явился в деревню, ожидая увидеть убитого горем  отца:  дверь  ему  открыла
мисс Уолбертон собственной персоной. Тогда угольщик и  мэр  стали  гадать,
кто  же  эта  лесная  незнакомка.  Косноязычное  описание  ее   внешности,
сделанное угольщиком, не подходило ни к одной  девушке  в  округе.  И  тут
Уолбертон вдруг сообразил, что он ни разу не видел  моей  приемной  то  ли
дочери, то ли племянницы, и уже  собирался  наведаться  ко  мне,  когда  я
появился сам.
   Мы немедленно двинулись в путь. В лесу угольщики указали нам дорогу,  и
вскоре мы отыскали лачугу Джереми. Она стояла посреди  небольшой  лужайки,
под легкой изумрудной сенью плакучих берез. Внутри никого не было. Но,  по
словам его товарищей, Джереми имел привычку  возвращаться  домой  часам  к
десяти утра, чтобы  перекусить.  Шел  как  раз  десятый  час.  Я  попросил
Уолбертона  подождать  вместе  со  мной,  и  он  согласился  с  торопливой
любезностью, плохо скрывавшей жгучее любопытство. Мы  обследовали  хижину.
Зрелище было поистине мерзкое. Я заметил, что  взгляд  моего  друга  (как,
впрочем, и мой собственный) то и дело обращается к бесформенному  топчану,
очевидно служившему кроватью. В ногах этого  убогого  ложа  были  навалены
грудой ветви и листья, которые лишь с большой  натяжкой  могли  называться
постелью. Но вполне можно было представить себе Сильву, проводящую ночь на
этой подстилке, среди  всяческого  мусора,  раскиданных  ржавых  кастрюль,
облупленных мисок, покореженных инструментов и прочих предметов, настолько
запущенных  и  старых,  что  я  затруднился  бы  определить  их   истинное
назначение.
   Уолбертон  посасывал  свои  усы.  В  его  выпученных  глазах  светилась
странная усмешка, которую он спешил  пригасить,  взглядывая  на  меня.  Он
сокрушенно и важно качал  головой,  но  его  красный,  как  морковка,  нос
подозрительно вздрагивал.
   - Надеюсь, - промолвил он, - что  эта  лачуга  не  была  свидетельницей
прискорбного заблуждения...
   Он умолк, ожидая, что я выражу ту же надежду, но я, памятуя о  принятых
мною благих решениях, и сам не знал, что лучше - надеяться на это или нет.
Я не нашел лучшего ответа,  как  пробурчать  что-то  нечленораздельное,  и
тогда он добавил, запинаясь:
   -  Поскольку...  если  будут  последствия,  сами  понимаете...  Я  хочу
сказать, между этим... недоумком, не правда ли? - и  этой...  этой  бедной
девочкой... - Я молчал, и он уже слегка раздраженно спросил: -  Вы  хорошо
их себе представляете, эти последствия?
   - О, никогда ведь нельзя знать наверное... - промямлил я, но  он  отмел
прочь мои слова свирепым:
   - Ну вот еще! - не оставлявшим никаких  сомнений.  Не  спуская  с  меня
глаз, он твердил свое: - Вы их себе представляете?
   Я вынужден был молча кивнуть с видом крайней озабоченности, которой  на
самом деле отнюдь не испытывал: этот едва скрытый  упрек  по  поводу  моей
легкомысленной неосторожности ничуть меня  не  задел.  Я,  хоть  убей,  не
чувствовал себя виноватым. "Последствия?" Ну что ж,  если  случится  такое
несчастье, я просто возьму  все  последствия  на  себя,  вот  и  все.  Что
касается остального, то есть  "прискорбного  заблуждения",  то,  с  честью
выйдя из душевной бури, перенесенной мною накануне, я мог поздравить  себя
с тем, что принимаю его таким, в какое и могли впасть оба эти  примитивных
создания:  естественное  действо,  невинное  следование  закону   природы,
бесконечно далекое от того, что мы называем  добром  и  злом  или,  иначе,
грехом.
   Но  когда  двадцать  минут  спустя   я   увидел   выходящих   из   леса
предполагаемых "провинившихся", мое хваленое хладнокровие покинуло меня  в
один миг.


   Грива жестких, слипшихся волос - некогда белокурых, а теперь черных  от
грязи и сажи, молодое, но  уже  изрытое  морщинами  лицо,  мощный,  как  у
гориллы, торс, под тяжестью которого словно бы подгибались  тощие  ноги  -
колесом, как у бывалого кавалериста; в  довершение  картины  шея,  вздутая
если не от зоба, то от какой-то опухоли, пустые глаза под нависающей,  как
романские своды, лобной костью и щетинистые густые брови -  одним  словом,
настоящий питекантроп.
   Сильва шла рядом с ним, чуть  позади.  Узнав  меня,  она  с  доверчивой
радостью кинулась ко мне, потерлась лицом и поцеловала снизу в  подбородок
- на свой манер, слегка лизнув языком. Парень же, завидев нас, остановился
шагах в шести и сипло спросил ее, трудно ворочая языком:
   - Это кто будет? Отец, што ль?
   Сильва обернулась к застывшему на месте чудовищу, но не ответила, да  и
как могла она ответить? Ей было еще незнакомо слово "отец". Джереми сделал
несколько шажков на своих кривых  ногах  и  схватил  ее  за  руку.  Мотнув
головой в мою сторону, он повторил - громче и почти угрожающе:
   - Тебя спрашивают, это твой отец, што ль?
   Он грубо тряс Сильву за руку. Она, видимо, смутно поняла,  что  волнует
ее кавалера, и ответила: "Бонни", вслед за чем опять поцеловала меня.
   Парень подошел к нам вплотную. Я был выше его на голову, и ему пришлось
задрать подбородок.  Глаза  его  горели  диким  огнем  из-под  бровей.  Он
пробурчал:
   - Зачем явились? - И, не ожидая  ответа,  вдруг  завопил:  -  Она  моя!
Слыхали? Катитесь отседова, оставьте нас в покое!
   И он еще сильнее стиснул хрупкое запястье Сильвы. Мэр выступил  вперед.
Он был куда выше нас троих.
   - Послушай-ка меня, парень. Если будешь  вести  себя  смирно,  тебя  не
тронут. Но эта малютка  несовершеннолетняя.  Так  что  предупреждаю:  тебе
грозит тюрьма.
   - Я и жениться могу, - ответил тот мрачно.
   - Прекрасно! - со смехом подхватил  Уолбертон.  -  Со  временем  можешь
официально предложить ей руку и сердце. А пока что советую  тебе  проявить
благоразумие  и  отпустить  девушку  с  ее  дядей.  Захочешь   -   приходи
любезничать с ней по воскресеньям. Вы разрешаете? - спросил  он,  взглянув
на меня.
   До сих пор я не произнес ни слова, так душил меня гнев, так трудно  мне
было сдерживаться. Подумать  только:  это  чудовище,  эта  образина,  этот
дикарь мог подмять Сильву под себя, налечь на нее своей волосатой  грудью!
Все мои  благие  побуждения,  все  разумные  доводы  рассеялись  как  дым,
мучительная ярость жгла меня. "Идиот, идиот!" - ругал я себя,  корчась  от
первобытного бешенства самца, бешенства, куда более жгучего, чем ревность:
мне хотелось бы схватить Сильву за волосы, затащить в  чащу,  повалить  на
мох и заставить стонать от наслаждения в моих объятиях,  а  потом  бросить
там подыхать, и пропади она пропадом!
   Моего  здравого  смысла  хватило  ровно   настолько,   чтобы   заметить
удивленный взгляд Уолбертона. Я не ответил на его вопрос, и бледность ясно
выдавала  мои  чувства.  Я   опомнился   как   раз   вовремя,   чтобы   не
скомпрометировать себя вконец и не дать разгореться ироническому  огоньку,
уже зажегшемуся в серых  глазах  мэра.  И  смог  выговорить  -  достаточно
сурово, подавляя дрожь в голосе:
   - Пусть приходит, когда хочет. Пошли, Сильва.
   Я в свою очередь схватил Сильву за руку, но дикарь не выпускал  ее.  Мы
долго мерили друг друга взглядом. Не знаю, как обернулось бы дело, будь  я
один: думаю, мы просто схватились бы и бились до крови, до  смерти,  точно
два оленя-самца в брачную пору. К счастью, присутствие моего друга гиганта
Уолбертона - воспитанного и флегматичного, джентльмена до мозга  костей  -
спасло меня от этой крайности. Он похлопал Джереми  по  волосатой  руке  и
повторил:
   - Ну-ну, не злись... веди  себя  смирно...  -  И  дикарь  ослабил  свою
хватку.
   Я мягко сказал: "Пошли..." - и тихонько потянул Сильву за собой. Сперва
она как будто подчинилась и, не сопротивляясь, пошла за мной. Я даже почти
разжал руку, которой держал ее. Так мы  сделали  несколько  шагов.  И  вот
тут-то, настолько неожиданно, что я даже не успел  ничего  понять,  Сильва
вырвалась и, в три прыжка перемахнув через заросли папоротника, скрылась в
сосновой чаще. Еще миг - и треск сломанных веток на ее пути стих вдали.
   Мы все втроем остолбенело глядели, как плотно,  словно  желая  защитить
беглянку от преследования, сомкнулись за ней кусты.  Потом  тишину  разбил
сумасшедший хохот дикаря - торжествующий, издевательский хохот...
   - Ага! Нате вам... уведите-ка ее теперь! Ну, чего ж вы ждете?! - И  он,
икая от смеха, заковылял к своей берлоге.
   - Одну минуту, парень!
   Это сказал мэр, и голос его прозвучал так повелительно  и  жестко,  что
смех Джереми стих и он обернулся.  Мрачно  и  с  тайным  беспокойством  он
взглянул на невозмутимого великана из-под своих кустистых бровей.
   - Тебя предупредили, - сказал гигант. - Эта девочка несовершеннолетняя.
Так вот, если ты сам,  по  доброй  воле,  не  приведешь  ее  до  вечера  в
Ричвик-мэнор, завтра утром  я  пришлю  за  тобой  жандармов.  И  тогда  не
миновать тебе тюрьмы, а то и каторги. Имеющий уши да слышит.
   Не ожидая ответа, Уолбертон схватил меня за руку и потащил за собой.



16

   Мы молча шли по лесной тропе. Уолбертон шагал  впереди,  и  я  был  рад
тому, что он не видит меня и я могу попытаться взять себя в руки.  Но  мне
это плохо удавалось. Говорят, любовь - это зуд, который, чешись не чешись,
не проходит. Вот именно такое невыносимое ощущение сейчас и мучило меня, и
все мои попытки унять его были напрасны.
   На опушке леса, расставаясь со мной, Уолбертон сказал:
   - Не расстраивайтесь. Холл приведет ее к вам,  иначе  я  пошлю  за  ним
жандармов: в любом случае вам  беспокоиться  теперь  незачем.  Впрочем,  -
добавил он, хитро посмеиваясь (почему "впрочем" и почему он усмехался?), -
впрочем, эти примитивные существа проявляют иногда  большую  деликатность,
чем этого можно от  них  ожидать.  Помните  маленькую  Нэнси,  служанку  в
кабачке?  Джереми  довольно  долго  за  ней  ухаживал  -  если  можно  так
выразиться. А она смеялась над ним, потому что он  ни  разу  не  осмелился
даже поцеловать ее, хотя бы в щеку.
   Для чего он говорил это? Чтобы успокоить меня? То,  что  бедный  парень
боялся  насмешницы  Нэнси,  было  вполне  понятно.  И   Джереми   проявлял
деликатность, а скорее, робость, но с чего бы ему робеть перед Сильвой?
   Элементарные приличия требовали, чтобы я пригласил Уолбертона  в  замок
выпить стаканчик виски. Но у меня не было на это  сил:  мне  так  хотелось
поскорее остаться одному и всласть "почесаться", что я не сказал ни  слова
и дал ему уйти.
   Домой я вернулся не  сразу.  Одна  мысль  о  встрече  с  Нэнни  в  моем
теперешнем состоянии (да и в ее тоже) была непереносима для  меня.  Загнав
себя до изнеможения, я почти бегом дошел до старинной  ветряной  мельницы,
чей полуразрушенный остов торчал на холме Шеллоунест-хилл  среди  зарослей
дрока. И там, сидя  на  развалинах,  одетых  густым  столетним  плющом,  я
наконец отдышался и попробовал спокойно обо всем поразмыслить.
   Всякий раз, когда мне предстоит решить какую-нибудь личную проблему,  я
начинаю с того, что честно и беспристрастно оцениваю свои  права.  В  этом
есть двойное преимущество: во-первых, я чувствую себя  честным  человеком,
что немаловажно; во-вторых, если права  эти  действительно  подтверждаются
(что бывает чаще всего), я  уже  не  боюсь  угрызений  совести  по  поводу
устранения мною  всех  препятствий  на  своем  пути.  Это  род  умственной
гигиены, которая мне всегда удавалась.
   Но на сей раз дело было сложнее. Я не мог утвердиться в правах, которые
имел на Сильву, и чем дольше размышлял,  тем  крепче  утверждался  в  тех,
которых вовсе не имел. Разве только одно - то, которое мы  предъявляем  на
домашних животных. Сильва не приходилась мне ни дочерью,  ни  сестрой,  ни
невестой,  ее  нельзя  было  даже  назвать  сиротой,  оставленной  мне  на
воспитание каким-нибудь умершим  другом.  Абсолютно  никаких  прав,  кроме
того, по которому владеешь собакой или  лошадью.  Ну  хорошо,  подумал  я,
обрадованный удачной мыслью, если у тебя есть кошка, ты же не даешь ей  по
весне  бегать  с  уличными  котами.  Ты  подбираешь  для  нее  подходящего
партнера, не так ли? Прекрасно! Значит, если ты отнимаешь у  Сильвы  этого
дикаря, то ты, разумеется, прав,  но  тогда  предложи  ей  другого,  более
приличного партнера!
   Вот  тут-то  и  начиналась  путаница.  Я  подумал  о  двух-трех  вполне
приглядных деревенских парнях. И поймал  себя  на  мысли  о  том,  что  их
любовный союз с Сильвой возмущает меня ничуть не меньше, а может  быть,  и
сильнее, чем отношения с дикарем. Внутренний голос настойчиво  подсказывал
мне, несмотря на сопротивление: "Ну а  ты?..  Почему  бы  и  не  ты?.."  Я
отгонял прочь эту искусительную мысль, но она упрямо возвращалась ко  мне,
и пришлось рассмотреть ее, не  обманывая  себя.  Я  взглянул  на  себя  со
стороны и явственно вообразил эту картину: достопочтенный  мистер  Альберт
Ричвик в постели с самкой-лисицей, женщиной лишь  по  облику,  занимается,
как животное, спариванием с единственной  целью  -  удовлетворить  в  этом
существе без души и разума простое звериное  нетерпение,  слепую  плотскую
жажду - результат весенней течки. Отвратительно! Если хорошенько подумать,
куда более отвратительно,  чем  Сильва  в  паре  с  лесным  питекантропом.
Следовательно, и честь моя и благоразумие требуют, чтобы я  оставил  ее  в
объятиях этой гориллы? Разве он не подходящий супруг  для  женщины-лисицы?
Разве они - две дикие, одинаково примитивные натуры - не созданы друг  для
друга, чтобы жить вместе, понимая один другого без  слов  и  спариваясь  в
блаженном неведении греха? Этот головастый урод сразу смекнул, что никакая
другая женщина не подойдет ему лучше, не даст больше счастья. А Сильва?  -
спросил я себя, и ответ был настолько очевиден, что  поразил  меня,  точно
удар кинжала.  Ей  ведь  тоже  не  найти  лучшего  партнера.  И  она  тоже
безошибочным звериным инстинктом угадала это: самец и самка, лис и лисица,
не больше и не меньше. Вот какова  была  их  правда,  которая  никогда  не
станет моей.
   Так что же тогда? Мог ли я разлучить их? Имел ли на это право?  Но  все
мои  чувства  восставали  против   их   союза,   -   чувства,   несомненно
подкрепленные логикой, но, как я и сам понимал, уходящие  корнями  в  куда
более загадочные глубины, смутные и неведомые  для  моего  разума.  Да,  я
постепенно  начинал  понимать,  что  оставить  Сильву  этому  злосчастному
Джереми Холлу означало, может быть, дать ей счастье, но притом и наверняка
предать ее. Дальше этого в своих рассуждениях я уже  не  пошел.  Ощущение,
что я могу предать что-то очень  драгоценное  для  самой  Сильвы,  властно
захватило меня, хотя я и затруднился бы сформулировать это более четко.  Я
рискую предать ее - но в чем?  Уж  конечно,  ее  лисьей  натуре  ничто  не
грозит. Как и ее примитивному блаженству. Но тогда отчего же,  доискивался
я, отчего же меня так больно ранит эта мысль о предательстве? Я искал и не
находил ответа, и  вновь  волна  нетерпеливого  беспокойства  захлестывала
меня.
   И внезапно нетерпение это вылилось в желание, весьма  своеобразное  при
подобных обстоятельствах: мне захотелось побыть среди  людей.  Как  будто,
общаясь с другими человеческими существами, я мог найти ответ на терзавшие
меня вопросы. Вообще-то я уже давно стал настоящим бирюком - старался  как
можно реже ездить в город, поскольку  люди  обычно  утомляли,  раздражали,
беспокоили меня; среди них я чувствовал себя  уязвимым  и  испытывал  одно
лишь желание - как можно скорее вернуться к своим книгам, в мирную  тишину
старого замка. И вот теперь одиночество среди шелестящих на  ветру  кустов
дрока, среди этих лугов и  стены  леса  на  горизонте  невыносимым  гнетом
навалилось на меня. Появилось ощущение - неясное,  но  навязчивое,  -  что
если я не могу, не умею разрешить свои сомнения, то виновата в этом буйная
зелень вокруг меня, мощное  пробуждение  природы  от  зимней  спячки,  мое
жалкое  человеческое  одиночество  среди  слепо  и   немо   торжествующего
весеннего  расцвета,  обрекающего  меня  на  бесславное  поражение   перед
победителем-питекантропом. И пока  я,  оглушенный  этим  неслышным  гимном
природы, нахожусь здесь, мне не найти достойного человеческого  ответа.  Я
встал. Покинув печальные развалины, я добрался  до  хутора.  Там  я  нанял
экипаж у знакомого фермера и попросил его  отвезти  меня  в  Уордли-Коурт:
была среда, базарный день, народу съедется более чем  достаточно.  Полчаса
спустя я уже бродил в густой толпе или, вернее, позволял  ей  нести  себя,
подобно обломку  кораблекрушения,  который  беспомощно  отдается  на  волю
беспокойных,  неутомимых  морских  волн,  с  мерным  гулом  набегающих  на
береговую гальку. Я больше ни о чем не думал. Только смотрел.
   Уши.  Шеи.  Развевающиеся  волосы.  Груди  -  одни  упруго  стоят   под
трикотажными платьями, другие тяжело  и  мягко  колышутся.  Лица  -  цвета
кирпича, цвета репы или картофеля; щеки, гладкие  и  блестящие,  будто  из
красного мрамора, подбородки, вздутые, точно почки по весне, носы, острые,
словно нож, торчащий из груши. Вздохи, крики,  смех.  Натужное  кряхтение,
усталое сопение, тошнотворный запах трепещущего,  распаренного  на  солнце
мяса, внезапные приливы и отливы людской мас