фырканье,
чириканье, свист, жужжание, -  разбивающие,  но  бессильные  разрушить  до
конца тяжкое молчание замерших деревьев. Иногда, на короткий миг, этот гам
стихает, словно лес вслушивается во что-то,  и  в  тишине  чудится,  будто
слышишь, как поднимаются земные соки от корней к вершинам.
   Нужно ли было приводить Сильву  сюда,  в  самое  сердце  этой  весенней
ликующей стихии, ее родной стихии, в которой она чувствовала себя  вольно,
как рыба в воде? Ведь она была плотью от плоти этого леса.  Я  решался  на
это не без страха. Но теперь моя любовь к ней очистилась от  эгоистических
притязаний: да, я слишком любил в ней именно то, чем она была, - лисицу  и
просто не не  мог  лишить  ее  леса,  охваченного  весенним  возбуждением,
которое и сам испытывал столь остро. В конце концов, чем я рисковал?  Даже
если лес позовет ее и она убежит, что ей останется, как  не  вернуться  ко
мне - ведь возвратилась же она тогда, в первый  раз!  Да  и  если  она  не
вернется, теперь я могу поднять на  поиски  хоть  всю  деревню,  поскольку
окружающие считают ее моей племянницей и "ненормальной". А если, в  худшем
случае,  ее  не  найдут,  значит,  она   вернулась   к   своему   прежнему
существованию - и тем лучше для нее, я  же  буду  свободен  для  Дороти...
Итак, думал я, смелее, больше великодушия и широты души!
   В будние дни на  прогулку  с  Сильвой  ходила  Нэнни.  По  воскресеньям
наступал мой черед, если что-нибудь непредвиденное не задерживало меня  на
ферме. Бурная радость, которая охватывала Сильву каждое  утро,  когда  она
отправлялась на прогулку, переходила в настоящий восторг, когда она видела
меня надевающим сапоги, шляпу и плащ. Пока я  шел  по  саду,  она  прыгала
вокруг меня с криками: "Бонни гулять! Бонни гулять!" - и  норовила  первой
проскочить в калитку, ведущую в поля, где они с Нэнни гуляли  каждодневно.
На  сей  раз  я  позвал:  "Сильва!"  Она  остановилась  как  вкопанная  и,
обернувшись, вопросительно взглянула на меня; на ее остреньком личике было
написано крайнее удивление. Мне показалось, что у  нее  даже  ушки  встали
торчком.
   Я сделал ей знак и направился к тропинке, ведущей  в  лес.  С  каким-то
птичьим вскриком она бегом нагнала и перегнала меня и промчалась еще ярдов
двадцать, не переставая испускать ликующие, как  у  жаворонка,  трели.  Но
вдруг она смолкла, приостановилась, словно  вслушиваясь,  побежала  опять.
Мне показалось, что на сей раз она двигалась как будто  медленней.  Словно
что-то удерживало ее, тянуло  назад.  Она  вновь  остановилась  и  как  бы
нехотя, с сожалением, повернулась и неверным шагом направилась ко мне. Вид
у нее был настороженный, оробелый. Подойдя, она чуть неуклюже прижалась ко
мне, стараясь приноровиться к моему шагу, и пошла рядом,  молча,  с  низко
опущенной головой. Мне почудилось, что она слегка дрожит.
   И я понял, что лес если и не пугает, то  по  крайней  мере  со  времени
бегства моей лисицы выглядит для нее чужим, враждебным, может  быть,  даже
жестоким. Я захотел проверить это и, повернувшись,  направился  обратно  к
дому. Но, взглянув на Сильву, я  увидел,  что  она  с  упреком  пристально
смотрит на меня: так собака, взявшая след, глядит на хозяина, не  понимая,
почему он не идет за ней. Конечно, я  внял  этому  немому  призыву,  и  мы
направились к лесу. Сильва успокоилась, и, когда мы подошли к опушке,  она
уже перестала дрожать.
   Дорога сузилась, превратившись в  тропинку,  вьющуюся  между  деревьями
среди зарослей папоротника. Вдвоем  по  ней  пройти  было  нельзя.  Сильва
обогнала меня и пошла первой. К великому моему смущению,  я  заметил,  что
теперь у меня заколотилось от волнения сердце. Чего я ждал? Сам  не  знаю.
Может, того, что  она  вдруг  на  моих  глазах  вновь  обернется  лисицей?
Внезапно я понял, что если и не желаю этого, то по крайней мере смотрю  на
такую возможность с тайным упованием. И это озадачило и  смутило  меня  до
крайности. Что же - значит, я не люблю ее? И  хочу  -  может  быть,  из-за
Дороти - потерять навсегда? Но при этой мысли сердце у  меня  заколотилось
еще  сильней,  подсказав  совсем  иную  фантазию,  наполнившую  мою  грудь
пьянящими лесными ароматами: хорошо бы нам обоим превратиться в лис!
   Кто из нас не мечтал хоть однажды стать газелью, дельфином, ласточкой -
иными словами, вновь попасть в Эдем, полный невинных радостей  и  свободы,
сбросив с себя груз человеческих обязанностей, оковы христианской  морали,
гнетущее сознание долга британского гражданина?.. Ах, как хорошо  было  бы
мчаться рядом  с  моей  лисицей  по  лесным  тропам,  перепрыгивать  через
папоротники, охотиться за зайцем или  за  лаской...  Разумеется,  подобные
фантазии несерьезны, и моя была ничуть не лучше, но, если я и не желал  на
самом деле превратиться в лиса, мог же я по крайней мере надеяться на  то,
что сама она  станет  лисицей?!  Да  разве  и  не  была  она  лисицей  под
обманчивой человеческой личиной? Постепенно до меня дошло, что  сожалею  я
именно о том, что до конца она ни женщина, ни лисица. Ибо, глядя на Сильву
в человеческом облике, жестоко оторванную от ее  естественного  окружения,
как отрывается от листа бумаги силуэт,  вырезанный  из  нее  ножницами,  я
постиг наконец, до какой степени одинока и безотчетно напугана ее  бедная,
примитивная душа. Когда-то Сильва дышала одним воздухом с этим лесом, жила
одной с ним жизнью; теперь  ей  оставалось  лишь  смотреть  на  него,  как
зрительнице, со стороны, любоваться им, как любовался я,  -  извне,  пусть
даже мы и проникли в самую его чащу.  Все,  что  раньше  было  слиянием  с
природой - в каждый миг, в каждом взгляде и движении, - стало  нынче  лишь
объектом наблюдения со стороны, зрелищем, даже если  по-прежнему  зрелищем
чарующим. И, видя, как она вертит головой  с  живостью  белки,  следит  за
полетом вяхиря или коноплянки; как она, подобно  проворной  лани,  прыжком
покидает тропинку, чтобы обследовать заросли папоротника, или  скребет  на
ходу кору сухого дерева в надежде отыскать там мед  диких  пчел;  как  она
замирает на месте, услышав треск  ветки  или  приглушенный  жалобный  писк
куницы; видя, как она повторяет все свои лисьи движения,  хотя  они  давно
уже перестали быть движениями дикого зверя  и  теперь  являли  собою  лишь
бледную имитацию, подражание, я чувствовал, что горло у меня сжимается  от
жалости и нежности.
   И однако как прекрасна была моя Сильва  среди  этого  леса!  Ее  пышная
рыжая грива горела на солнце,  точно  лиственницы  по  осени;  головка  на
подвижной, нервной, но крепкой шее хранила свою  гордую,  прямую  посадку;
узкая спина, обтянутая свитером цвета опавшей  листвы,  изгибалась,  чутко
вздрагивала при малейшем шуме, при самом легком шорохе;  а  ноги  -  такие
прекрасные, таких благородных очертаний, что в них можно  было  влюбиться,
забыв обо всем остальном, - словно  пара  проворных  лососей,  мелькали  в
своем нескончаемом вальсе среди сумрачно-голубоватых зарослей подлеска...
   Так мы и шли: Сильва  впереди  -  своей  упругой  поступью,  непрерывно
переходящей с шага на  бег  и  обратно,  всеми  клеточками  тела  открытая
шепотам, запахам, трепетам пробуждающейся весны, и я следом,  забытый  ею,
говорил я себе, совершенно забытый!..
   Но если я и испытывал от этого легкую грусть, то почти  не  страдал  от
нее, напротив, надеялся, от всего сердца и изо всех сил  надеялся  в  этот
миг, что Сильва вновь обретет, хотя бы в малой степени, свою - как бы  это
назвать? резвость? возбуждение? - ах  да,  свою  былую  кипучую  радостную
энергию, свойственную ей до превращения, былую неистощимую  полноту  жизни
дикой лисицы, повинующейся одной лишь своей природе - одной лишь Природе.
   Три часа пролетели как одно мгновение.  Я  осознал  длительность  нашей
прогулки только по внезапно навалившейся на меня усталости, по  тому,  что
вдруг начал волочить ноги. Я взглянул на часы: половина первого! А ведь  я
даже не знал толком, где мы находимся: Сильва вела меня за собой  как  бог
на душу положит, уступая своим внезапным побуждениям. Но ясно было, что мы
отошли от Ричвик-мэнор не меньше, чем на милю.  Что  скажет  Нэнни!  Обед,
наверное, давно подгорел. А Сильва  по-прежнему  неслась  вперед,  как  на
крыльях, неподвластная усталости. Я позвал ее.
   Сперва я решил, что она не расслышала - или  не  захотела  услышать.  Я
позвал ее громче, и она, обернувшись, взглянула на  меня  добрыми  глазами
преданной собаки, с промелькнувшим на лице подобием  улыбки,  умей  Сильва
улыбаться. Но она тут же понеслась дальше, не сбавляя шаг. На этот  раз  я
выкрикнул ее имя уже тоном приказа, и  приказа  почти  что  гневного.  Она
наконец повернулась, сделав чуть ли не полный оборот и  продолжая  бег  на
месте, и встала передо мной в ожидании. Я сказал:
   - Уже поздно, надо возвращаться. -  Сильва  молча  глядела  на  меня  -
внимательно, но отстраненно. - Я не знаю,  где  мы  находимся.  Ты  можешь
показать дорогу?
   Вместо ответа она прошла мимо меня и стрелой рванулась в обратный путь.
   - О, не так быстро! - воскликнул я со смехом. - Я уже выдохся!
   Сильва, как будто не поняв меня, мчалась с  той  же  скоростью,  и  мне
пришлось приостановить ее, потянув за юбку.
   - Не так быстро! - повторил я, и она сбавила шаг.
   Мы шли так по лесу с четверть часа. Я уже не  следил  за  направлением,
будучи уверен, что Сильва еще не  утратила  ту  инстинктивную  способность
ориентироваться,  которой  мы,  цивилизованные  люди,  лишились  вместе  с
первобытной дикостью. И в самом деле, вскоре мы оказались на  опушке  -  к
счастью, она была не так далеко, как я опасался. Прекрасно, значит, мы  не
слишком опоздаем. У самой кромки леса  Сильва  остановилась  и  пропустила
меня вперед,  как  из  вежливости  пропускают  в  дверь  гостя.  Я  сделал
несколько шагов по направлению к дому, на пороге которого  уже  ждала  нас
обеспокоенная Нэнни. Она взволнованно махала рукой. Я радостно помахал  ей
в ответ, и вдруг, сам не знаю почему, мне показалось, что Сильва  не  идет
за мной следом. Я еще успел заметить, как Нэнни в отчаянии воздела руки  к
небу, и резко обернулся.
   Сильва исчезла.



14

   Первым моим порывом было кинуться снова в лес, выкрикивая, как и в  тот
первый раз, ее имя. Но, очутившись среди деревьев и кустарника, среди всех
этих лесных шелестов и шумов, еще  более  глухих,  чем  тишина,  я  быстро
пришел в себя и с горечью признал свое поражение: бесполезно  было  искать
ее здесь. Сильва ускользнула в лес, как ящерица в густую траву, и  догнать
ее невозможно.
   Ну как, как я мог позабыть о том, чего так опасался в начале  прогулки!
Я был разъярен и раздосадован - больше  даже  раздосадован,  ибо  за  этой
яростью на самого себя таилось хрупкое чувство  просветленности,  если  не
счастья, которое я испытал при мысли, что Сильва может вернуться в прежнее
состояние. И радость оттого, что Сильва оказалась на свободе, среди своего
лесного царства, уравновешивала в моей душе  горечь  от  ее  исчезновения.
Лишь по этим противоречивым волнующим чувствам я смог  измерить  всю  силу
моей привязанности к ней.
   Так что сейчас потеря Сильвы не  слишком  сильно  мучила  меня.  Я  уже
говорил,  что  допускал  подобную  возможность   и   даже   предвидел   ее
последствия: либо  внезапное  возвращение  Сильвы,  когда  она  набегается
вволю, либо облава, в результатах которой сомневаться не приходилось.
   Итак, я повернул обратно. На опушке леса я едва не сбил  с  ног  Нэнни,
потрясенную и обессилевшую от быстрого бега. Я попытался успокоить ее,  но
прежде она выложила мне, как говорится, всю правду-матку.
   - Да стоило мне увидеть, что вы идете в лес, я сразу  поняла,  чем  это
кончится! - кричала она, еле поспевая за мной на своих коротеньких ножках.
- Какая преступная неосторожность! Какое  недомыслие!  И  это  в  вашем-то
возрасте! Боже мой, боже мой, бедная девочка, что теперь с ней будет!
   - Да что с ней может случиться? - спросил я в высшей степени  спокойно,
вооруженный своим прошлым опытом.
   - Откуда же я знаю! - простонала Нэнни. - Все, что угодно!
   - Ну например? - сыронизировал я.
   Мы быстрым шагом направлялись к замку. Нэнни  вдруг  остановилась  и  в
упор поглядела на меня. Когда  она  гневалась,  ее  сходство  с  бульдогом
становилось просто устрашающим. Обвислые щеки тряслись от ярости,  зияющие
ноздри  пуговки-носа  конвульсивно  вздрагивали,  а  оскал  рта   открывал
огромные свирепые зубы. В таком состоянии она способна была напугать  даже
тигра. Но я не был тигром, я улыбнулся, и это  привело  ее  в  совершенное
неистовство.
   - А дровосеки?! - прокричала  она  мне  в  лицо.  -  А  браконьеры?!  А
бродяги, а хулиганы, а всякие сатиры, что шляются в воскресенье по  лесу?!
Вы об этом подумали?
   Я уже не улыбался. Конечно, Нэнни преувеличивала, но, в общем-то,  черт
возьми, она  была  права.  Постоянно  думая  о  Сильве  как  о  лисице,  я
совершенно упустил из виду, что для любого ухватистого парня, бродящего по
лесу в поисках приключений,  она  будет  выглядеть  обыкновенной  красивой
девушкой - более красивой, чем другие. "Да нет, ерунда! - подумал я. - Она
всегда сумеет убежать". Но уверенность моя продержалась недолго. Так ли уж
очевидно, что ей захочется убежать? И я вспомнил  сцену,  происшедшую  как
раз нынче утром.
   Нэнни приучила Сильву приходить ко мне по утрам, когда я  еще  лежал  в
постели, - "пожелать Бонни доброго утра". И Сильва уже  довольно  давно  и
очень охотно делала это. И вот сегодня, поцеловав  меня  (и,  как  всегда,
слегка обслюнив нос и щеку), она внезапно скользнула в постель и прижалась
ко мне так пылко, что я, и смущенный и  позабавленный,  понял  причину  ее
порыва: весна, черт бы ее взял... Природа Сильвы -  природа  дикой  самки,
подчиняясь велению весны, требовала своего.
   Я оттолкнул Сильву и встал с кровати; она тут же, по обыкновению своего
пустого мозга, забыла обо мне и отвлеклась,  занявшись  игрой  с  каким-то
предметом, валявшимся на полу.
   Я постарался возможно быстрее забыть этот прилив  не  слишком  приятной
страсти,  но  теперь,  после  предположения  Нэнни,  что  любой  нахальный
молодчик, повстречавший Сильву в лесу, может воспользоваться  ее  весенним
любовным пылом, чтобы (тут ревность сделала  меня  вульгарным)  "отхватить
себе лакомый кусочек", я задрожал, словно охваченный лихорадкой.  Холодный
пот прошиб меня. И потом, почему только один молодчик? Почему не  два,  не
десять? А сколько  лис-самцов,  подумал  я  вдруг,  содрогаясь  от  острой
душевной боли, разделяли с ней когда-то любовную весеннюю лихорадку?
   Слава богу, у меня хватило хладнокровия ровно настолько,  чтобы  задать
себе в тяжелом недоумении вопрос: что же это творится со мной?  Неужели  я
ревную лисицу  к  ее  бывшим  избранникам-самцам?  Вот  это  номер!  Смеху
подобно!  Увы,  сомнений  не  было:  я  не  смеялся,  напротив,  испытывал
смертельную муку. "Вот еще новости!" - в бешенстве воскликнул я про  себя.
Безжалостно бросив бедную Нэнни, я почти бегом  устремился  к  замку.  Она
беспомощно взывала вслед: "Погодите,  погодите,  сэр!",  не  понимая,  чем
могла обидеть меня, но смутно угадывая, что ее слова глубоко уязвили меня.
Я как сумасшедший взбежал по лестнице и заперся в спальне. Сжимая кулаки и
скрежеща зубами от бессильной ярости, я метался по комнате,  а  внутренний
голос вопрошал меня: "Ну что, что с тобой? Уж не сошел ли ты с ума?"
   Но я слушал не его, а голос своего сердца, и не мог  не  признать,  что
безумно ревную. Ревность в любой форме  всегда  казалась  мне  недостойным
чувством. Французы смеются над ней, выставляя в комическом свете  в  своих
театрах (но, поскольку они там еще больше издеваются  над  обманутыми,  но
довольными мужьями, они противоречат сами себе и в этом,  как  и  во  всем
другом), я же считаю, что ревность должна быть предметом  не  насмешек,  а
отвращения.  Этим  частично  объясняется  тот  факт,  что  я  долгие  годы
воздерживался от женитьбы: лучший способ избежать  ревности  -  оставаться
холостяком... И вот теперь я безумствую от мук ревности и от ненависти при
мысли обо всех этих лисах-самцах, обуянных жаждой  спаривания  и  кружащих
вокруг моей лисицы, которая щедро расточает им свои милости!  Так  что  же
мне остается - смириться со  своей  любовью  к  ней,  и  с  любовью  самой
банальной, самой низменной, с физической любовью-желанием? Я призвал  себе
на помощь образ Дороти. Но это лишь внесло  еще  большую  сумятицу  в  мои
мысли. Да, конечно, когда-то я был увлечен Дороти, может быть, до конца не
избавился от этого увлечения и теперь, но  разве  по  отношению  к  ней  я
терзался такими мыслями? Даже во времена ее постыдного брака я ни за что в
мире не унизился бы до того, чтобы  представить  ее  в  объятиях  мерзавца
мужа. Ибо, опустившись до этих воображаемых образов, я  в  первую  очередь
испытал бы отвращение к самому себе. И вот теперь эти образы осаждали меня
лишь  потому,  что  речь  шла  не  о  девушке  из  хорошей  семьи,   а   о
женщине-лисице! Я попытался убедить себя, что эти чувства легче объяснить,
принадлежи они не любовнику, а отцу.  И  мне  почти  целый  час  удавалось
верить этому: да, конечно, я питаю к Сильве чисто  отеческую  нежность,  я
страдаю от отсутствия в ней целомудрия, меня волнует ее будущее, я  вообще
ненавижу всяких совратителей  женщин.  Вот  какие  благородные  побуждения
движут мной! Но, увы, обман этот длился недолго, и боль, жгущая мне  нутро
при  очередной  слишком  откровенной  мысли,  не  имела  ничего  общего  с
отеческими огорчениями. Муки мои были  настолько  непереносимы,  что  я  в
конце концов подумал: а не лучше ли - как для моего рассудка,  так  и  для
сохранения самоуважения - больше не видеть Сильву, предоставить  ее  своей
участи там, в лесу. И как можно скорее жениться на Дороти.
   Но если даже предположить, что я, приняв это благое  решение,  найду  в
себе достаточно сил для его осуществления, это все равно невозможно. Разве
могу я открыто взять да и бросить на произвол  судьбы  свою  "племянницу",
коль скоро сам столь изобретательно выдал Сильву за таковую? Нет, сказал я
себе, слишком поздно. Подобное отречение от нее выглядело бы  во  всеобщем
мнении непонятным  и  преступным.  Хочу  я  того  или  нет,  мне  придется
разыскивать Сильву. И я без всякого удивления понял, что эта необходимость
исполнила меня одновременно и страхом, и безотчетной радостью.
   Жестоко измученный  всеми  этими  противоречивыми  чувствами,  я  почти
рухнул на постель и наконец заснул. К  вечеру  я  проснулся  в  состоянии,
которое сам определил как душевную просветленность. "Бедный мой  друг,  ты
устроил бурю в стакане воды. Сильва давно уже не лисица, и ее былые лесные
браки значат для нее не  больше,  чем  для  индийской  принцессы  любовные
похождения свиньи, чья душа переселилась после смерти в душу этой женщины:
они просто-напросто канули в небытие. Но Сильва и не женщина, и, если тебе
довелось в какой-то момент питать в отношении ее нечистые помыслы, ты  все
же ни разу не позволил себе хоть на йоту поддаться им. Достоинство свое ты
спас. Ну а ревность - бог с ней, с ревностью, коли ты поборол ее в себе. И
значит, если ты любишь Сильву - неважно, как любовник или как отец, -  дай
ей свободу быть счастливой на свой манер, а не  на  твой,  пусть  потакает
своим инстинктам, пусть следует, слепо и покорно, зову своей природы".
   Я встал. Мне казалось, что хладнокровие вернулось ко мне. Возвышенность
этих  чувств,  благородство  моей   самоотверженности   подняли   меня   в
собственных глазах, придали сил и спокойствия. Выйдя в столовую, я  увидел
бедную миссис  Бамли,  которая  ждала  меня  за  обеденным  столом,  такая
расстроенная и подавленная, что я невольно улыбнулся и сказал:
   - Ну, полно, Нэнни, не устраивайте из этого драму. Глядите-ка, я совсем
заспался: она меня вымотала вконец этой трехчасовой беготней по  лесу.  Не
горюйт