жизни. Увы, пес уже окоченел и  издавал  тот  прелый
запах шерсти и остывшего  тела,  который  предшествует  разложению.  Нэнни
попыталась увести Сильву, но та яростно отбивалась: то было  не  волнение,
не  горе,  а  обыкновенное  бессознательное  упрямство,  стойкая  инерция.
Казалось, она просто хотела остаться там, где была, вот и все. Я пошел  за
работником на ферму, и мы с ним, завернув Барона  в  брезент,  отправились
хоронить его. Как и следовало опасаться, Сильва молча пошла  за  нами,  не
отставая ни на шаг.
   Нужно ли было рыть яму при ней? Поскольку я не мог решиться ни  на  что
определенное, я поступил так, как обычно и делают: отложил дело на  потом.
Мы просто положили Барона под деревом.  Я  надеялся,  что  Сильва,  обычно
легко отвлекающаяся, скоро  забудет  о  нем.  Но  она  еще  целый  час  не
оставляла своих трагических попыток поставить собаку на  ноги.  Наконец  я
решился. Мы с работником вернулись и выкопали яму. Барон был опущен в нее.
Сильва молча наблюдала за происходящим.  Глаза  ее  сузились,  пристальный
взгляд не отрывался от могилы.
   Я спрашивал себя, что она сделает, когда мы  забросаем  могилу  землей.
Она не протестовала. Молча смотрела на нашу работу и, когда мы  закончили,
покорно позволила увести себя. Дома она поела, как обычно, с аппетитом.
   Но днем, обманув бдительность Нэнни, Сильва исчезла; мы нашли ее именно
там, где и ожидали: на могиле Барона. Она уже почти откопала его.  Она  не
стала мешать мне  вновь  забросать  тело  землей,  не  противилась  Нэнни,
которая обнимала и целовала ее.  Но  глядела,  как  я  орудую  лопатой,  с
каким-то упорным, неотрывным интересом.
   Она снова покорно позволила увести себя в дом,  где  принялась  играть,
как обычно, потом с неизменным аппетитом пообедала, а вечером, улегшись  в
постель, мгновенно заснула. Но утром опять отправилась  искать  Барона  во
двор, туда, где он всегда сидел на цепи.  Мы  пошли  за  ней.  Сперва  она
изумленно застыла  при  виде  цепи,  одиноко  брошенной  на  землю.  Потом
направилась в лесок за фермой, где накануне был погребен  ее  друг.  Нэнни
кинулась было за ней, но я удержал ее. Мне казалось, что лучше дать Сильве
возможность дойти в своих открытиях до конца.
   Когда позже мы подошли к ней, оказалось, что она опять разрыла  могилу,
но к телу не притронулась. По прошествии суток оно  выглядело  ужасно:  до
него уже добрались муравьи, кроты и черви, сделав труп похожим на  старый,
побитый молью, дырявый лоскут, весь в грязи и сукровице.  Да  и  запах  от
него  шел  жуткий.  Сильва  глядела  на  эти  гниющие  останки,  застыв  в
трагической неподвижности. Я подошел к ней, обнял за плечи и сказал:
   - Вот видишь, он умер.
   Поскольку я дал ей увидеть мертвого пса, я решил, что она должна узнать
и само слово. Тогда я не понимал до конца, что это столкновение со смертью
- главный опыт в формировании человеческого разума; скажем  так:  я  более
или менее смутно подозревал это. Сильва по-прежнему не  спускала  глаз  со
своего несчастного приятеля. И вдруг она начала дрожать - не очень сильно,
но безостановочно. Нет, даже не дрожать, а скорее непрерывно  содрогаться.
Я еще крепче обнял ее. Наконец она спросила, с трудом выговаривая,  словно
язык не слушался ее:
   - Больше... не играть?..
   Я ответил - насколько мог мягче:
   - Нет, Сильва, маленькая моя. Бедный Барон больше не играть.
   Сильва сотрясалась всем телом, все сильнее и сильнее. И вдруг,  оторвав
взгляд от печальных останков, посмотрела на меня.  В  глазах  ее  не  было
вопроса. То  было  скорее  жадное,  пристальное  исследование  моих  черт,
похожее на глубокое  раздумье  о  значении  человеческого  лица.  Я  стоял
неподвижно, давая ей рассматривать себя и не осмеливаясь ни улыбнуться, ни
нахмуриться, ни изобразить чрезмерную скорбь. Я нежно глядел  на  нее,  но
Сильву интересовали не мои глаза: она изучала нос, губы, подбородок. Потом
спросила - каким-то бесцветным, неестественно ровным голосом:
   - Бонни тоже... больше не играть?
   Я засмеялся тихонько - только для того,  чтобы  рассеять  это  странное
детское опасение.
   - Нет-нет, Бонни еще будет играть. Бонни не мертвый! Он здоров,  совсем
здоров. Он будет играть с Сильвой каждый день!
   Как ни странно, ответ этот рассердил Сильву. Она вырвалась  у  меня  из
рук, словно желая установить дистанцию между собой и  мной.  И  повторила,
почти повелительно:
   - Бонни тоже больше не играть?
   Сперва я решил, что она, как это ни неожиданно,  вознамерилась  вменить
мне в обязанность траур по поводу смерти ее друга. Да-да, я  понял  именно
так: думать об игре, когда умер Барон, казалось ей ужасным.  Конечно,  это
было явно глупо, принимая во внимание такую еще не развитую душу, животную
сущность Сильвы. Я ответил:
   - Конечно, ты права, играть не сейчас, не сразу.
   Но тут же, еще больше изумившись, я увидел, как  она  топнула  ногой  с
детским  нетерпением  -  так  раздражается  ребенок,   которого   взрослые
отказываются  понять.  Ее  лицо  судорожно  искривилось  от   досады,   но
одновременно от такой тоски, такой муки, такого ужаса, что,  когда  она  в
третий раз крикнула срывающимся голосом: "Бонни тоже больше не играть?", я
понял наконец, с душераздирающей уверенностью  понял:  она  хотела  знать,
наступит ли такой день, когда, подобно Барону, ее "Бонни"  тоже  не  будет
больше играть, nevermore [никогда (англ.)].
   Мы зашли слишком далеко, отступать было некуда. Нэнни, вытаращив глаза,
подавала мне отчаянные знаки, ее  отвислые  щеки  тряслись  от  горестного
волнения, она тоже все поняла. Но я отрицательно качнул  головой.  Вперед,
подумал я, смелее вперед! И ответил как можно спокойнее,  без  трагических
нот и вообще без всякого волнения в голосе:
   - Да, Бонни тоже не играть когда-нибудь... но не скоро, так  не  скоро,
что не стоит даже об этом думать! - добавил я поспешно,  видя  расширенные
ужасом Сильвины глаза.
   Я не строил иллюзий: вряд ли Сильва способна понять значение  слов  "не
скоро". Да и нужно ли было при подобных откровениях  смягчать  мои  слова?
Пускай Сильва поймет и до конца примет эту истину во всей  ее  беспощадной
жестокости.
   Сильва открыла рот. Она открывала  его  все  шире  и  шире  и  внезапно
истерически рассмеялась - рассмеялась тем  самым  смехом,  который  больше
походил на испуганный вскрик. Этот звук был так судорожно напряжен, что на
миг она даже "зашлась", как захлебываются в плаче новорожденные. Когда она
вновь обрела дыхание, я приготовился к тому, что сейчас она -  как  те  же
новорожденные - разразится новым криком. И Сильва действительно закричала,
но закричала словами. "Не хочу! Не хочу!" - безостановочно повторяла  она,
и ее  нежное  заостренное  личико  свела  такая  судорога  боли,  что  оно
сморщилось, как у обезьянки, побагровело и стало  почти  безобразным.  Она
вопила, что есть сил, дрожа всем телом, потом внезапно умолкла и  замерла.
И  провела  всей  ладонью,  снизу  вверх,  по  лицу,  вдруг  обмякшему   и
побелевшему - побелевшему настолько,  что  я  испугался,  как  бы  она  не
потеряла сознание. Она еще дважды или трижды повторила этот  жест,  словно
стирая рукой черты со своего тонкого лисьего личика и отметая назад  рыжие
волосы, упавшие на глаза - эти безумные, расширенные  глаза,  уставившиеся
на меня с таким ужасом, словно и я сейчас, как Барон, умру у  ее  ног.  По
крайней мере так я думал в тот миг - и думал, что именно это  ее  страшит.
Но мысли эти,  отныне  их  можно  было  так  назвать,  придя  в  движение,
растревожили ее бедный лисий мозг  с  такой  невероятной  быстротой,  что,
когда, по моим предположениям, сознание ее еще только  рождалось  в  хаосе
смятения от боли и горя, мозг  ее  на  самом  деле  уже  делал  выводы  из
случившегося. И кончилось тем, что, в последний раз отведя  рукой  со  лба
непокорную рыжую прядь, она взглянула на меня потухшими глазами и спросила
- непередаваемым тоном, разбитым, еле слышным голосом, похожим  на  вздох:
"А Сильва?.."



26

   Не могу без волнения  продолжать  свой  рассказ.  Даже  если  бы  в  ту
секунду, когда  Сильва  произнесла  свое  имя,  она  окончательно  узнала,
поняла, что смертна; даже если бы в тот жестокий, завораживающий миг  меня
не захватило безошибочное, властное  ощущение,  что  она  пережила  вторую
метаморфозу,  внешне,  может  быть,  менее  загадочную,   чем   физическое
превращение, но зато настолько более чреватую  последствиями,  стигматами,
которые прожгут ее душу до самого дна; даже если я не сказал бы себе,  что
в это мгновение  она  на  моих  глазах  преобразилась  вторично,  навсегда
отринув бессознательную, беззаботную счастливую свою лисью натуру,  чтобы,
дрожа, сделать первый шаг в потаенную область, в трагическую, смертельную,
мрачную, беспредельную, проклятую и возвышенную область дерзких  вопросов,
которые человек задает своим богам; даже если бы озарение не посетило  мой
собственный мозг в ту самую секунду, когда свет, озаривший ее  преходящее,
непостижимое состояние, вспыхнул в ее мозгу; даже если бы в тот миг  я  не
подумал обо всем этом, поведение Сильвы все  равно  принудило  бы  меня  к
этому, и без промедления. Ибо могу безошибочно утверждать, что именно в ту
секунду, после той секунды  все  действительно  изменилось,  и  изменилось
бесповоротно.
   Она прошептала: "А Сильва?..", и я не осмелился ей ответить. Да и ждала
ли она ответа? Разве не был он  заключен  уже  в  самом  ее  вопросе?  Она
выговорила: "А Сильва?.." - и взглянула на Нэнни. Она глядела на нее, а не
на меня, ибо ясно ощущала, верно угадывала, что здесь оборона  будет  куда
менее сильной. И действительно, под этим взглядом бедняжка  Нэнни  тут  же
дрогнула, не умея скрыть свое волнение и замешательство. Она  простерла  к
Сильве руки, лицо ее осветилось острой  жалостью  и  любовью.  Но,  вместо
того, чтобы броситься к ней  в  объятия,  молодая  женщина  отшатнулась  и
обвела нас обоих, меня и Нэнни, ненавидящим взглядом. Рот ее  приоткрылся,
но проклинать Сильва  еще  не  умела.  Поэтому  она  круто  повернулась  и
бросилась бежать.
   Однако далеко она не убежала. Внезапно она встала как вкопанная, словно
натолкнулась на край небосклона, на  горизонт  и  расшибла  об  него  лоб;
потерев этот лоб тыльной стороной руки, она повернулась и бегом  помчалась
через сад; на сей раз она и в самом деле  налетела  на  молодую  яблоню  и
рухнула наземь, словно птица, ударившаяся о стекло, но тут же вскочила  на
ноги и понеслась в другом  направлении,  туда,  где  густые  кусты  кизила
подступали к деревьям; она бежала прямо на них с низко  опущенной  головой
и, пулей врезавшись  в  спутанные  заросли,  споткнулась  и  вновь  тяжело
грохнулась на землю. Не вставая, она медленно  свернулась  в  клубочек  и,
видимо отказавшись наконец от бесцельных попыток убежать, так  и  осталась
лежать в своем укрытии неподвижным комочком, похожая на больного зайчонка.
   Нэнни кинулась было к ней; на  этот  раз  я  ее  остановил:  испытание,
выпавшее на долю Сильвы,  было  не  из  тех,  в  которых  можно  принимать
участие. Напротив, я  знаком  попросил  Нэнни  следовать  за  мной,  и  мы
удалились. Из окон второго этажа замка была видна живая изгородь,  тот  ее
уголок, куда Сильва забилась, подобно больному зверьку. Стоя  в  бельевой,
мы с тоскливым страхом наблюдали за ней через  окно.  Нэнни  сморкалась  -
беспрерывно, но с такой старательной сдержанностью, что в другой  ситуации
я бы обязательно над ней посмеялся. Теперь же у меня не было ни  малейшего
желания веселиться. Ночь тем временем нехотя  вступала  в  свои  права.  Я
начал опасаться этой неподвижности Сильвы. Столько времени не двигаться  -
а вдруг у нее обморок? Но в этот момент мы увидели, как  Сильва  -  уж  не
холод ли тому был  причиной?  -  наконец  зашевелилась.  Она  выползла  из
кустов, поднялась и долго стояла,  словно  колеблясь.  Потом,  к  великому
нашему облегчению (Нэнни до боли стиснула мою руку), Сильва направилась  к
дому в туманных вечерних сумерках.
   Мы бросились вниз,  в  гостиную,  чтобы  встретить  ее.  Но,  вероятно,
напрасно зажгли свет. Она не  вошла.  Ее  силуэт  промелькнул  в  окнах  и
удалился  по  направлению  к  ферме.  Я  махнул  Нэнни  рукой,  чтобы  она
оставалась в доме, а сам поспешил в холл.  Когда  я  выбежал  на  крыльцо,
Сильва стояла у темной арки ворот, ведущих во внутренний  двор,  и  словно
ждала  чего-то,  как  будто  вместо  прохода  очутилась  перед  неодолимой
преградой. Заметила ли она меня? Или же услышала  иной  шум  -  звон  цепи
второго, уцелевшего мастифа, гусиный гогот, кудахтанье  курицы?  Наверное,
эти привычные звуки при ее теперешнем состоянии казались ей  невыносимыми.
Как бы то ни было, я увидел, что неподвижная фигурка вдруг  встрепенулась,
проворно скользнула во двор, бесшумным призраком пронеслась вдоль  дома  с
покосившимися ставнями и сгинула, исчезла, словно под  землю  провалилась.
Наверняка она проскочила в конюшню - я кинулся туда  следом  за  ней.  Обе
лошади,  мул  и  осел  беспокойно  топтались  в  густом   полумраке.   Мне
понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Почудилось, что
в углу, между стеной и полкой с инструментами, притаилась какая-то неясная
фигура. Но при ближайшем рассмотрении она оказалась седлом,  брошенным  на
деревянную  колоду.  Тщетно  искал  я  Сильву  -  она,  вероятно,   успела
выскользнуть отсюда прежде, чем я вбежал. Где же теперь ее отыщешь?
   Я вернулся в замок. Нэнни в гостиной не было. Я  позвал  ее  и  услышал
наверху в коридоре шаги. Вдруг они ускорились, и я, тоже перейдя  на  бег,
стремглав взлетел по лестнице. Извилистый коридор шел от  ступеней  в  обе
стороны. Я прислушался: шум стих. Инстинктивно я пошел налево,  в  сторону
спален. Дверь в Сильвину комнату была отворена. Миссис Бамли стояла там  в
одиночестве перед кроватью  с  видом  крайней  озабоченности.  Подушка  на
постели лежала криво, один ее угол был вздернут, словно там кто-то  рылся.
Услышав мои шаги, Нэнни повернула голову.
   - Сильва ушла и взяла с собой бурав, - сказала она.


   Оказывается, пока я обыскивал конюшню, Нэнни услышала, как  отворилась,
а потом захлопнулась входная дверь. Сперва она подумала, что это  вернулся
я, но стремительный топоток по лестнице, живость  и  легкость  походки  не
оставляли сомнений. Нэнни тотчас  кинулась  наверх,  но  ее  старые  ноги,
знаете ли, и больное сердце... В коридоре,  на  втором  этаже,  никого.  В
комнате Сильвы тоже.  Подушка  сдвинута.  Тогда  Нэнни  побежала  в  конец
коридора, к черной лестнице. Она  как  раз  успела  услышать  внизу  дробь
поспешных шагов и хлопанье  двери.  Бросившись  к  слуховому  окну,  Нэнни
разглядела в смешанном свете восходящей  луны  и  меркнущего  дня  хрупкий
силуэт, летящий к лесу.
   Что делать? Нэнни нечего было и думать о том, чтобы догнать Сильву. Она
медленно вернулась в спальню. И внезапно, один Бог знает почему,  подумала
о  злополучном  бураве.  Когда  я  вошел,  она  как  раз  обнаружила   его
исчезновение с обычного места под подушкой. Что делать? - подумал теперь и
я. Мне казалось, я разгадал  последнюю  попытку,  последнюю  надежду  этой
только что народившейся души противостоять устрашающей судьбе, которую  ей
угрожало  разделить  со  всеми  нами.  Как  отчаявшийся  старик   ищет   в
воспоминаниях о детстве бесполезное лекарство своей дряхлости, так  и  моя
лисичка, вооружившись буравом, бежала от смерти в свой полный вечной жизни
лес, бежала в этот недостижимый приют утраченной душевной невинности.  Что
же делать? - твердил я. В любом случае для облавы в лесу сейчас поздно. Да
и где ее там искать? В хижине Джереми? Эта мысль пришла ко  мне  внезапно,
грубо, беспощадно, вместе с нахлынувшей яростной ненавистью.  На  какой-то
миг я представил себе, как седлаю вместе с  сыном  фермера  двух  лошадей,
скачу по лесу с пылающим факелом в руке, швыряю питекантропа  наземь,  под
копыта жеребца, и в свирепом ликовании увожу  свою  милую,  посадив  ее  в
седло позади себя. Эта воображаемая скачка слегка успокоила меня и помогла
преодолеть  приступ  отчаянной   ревности;   теперь,   когда   нервы   мои
расслабились, я опять подумал о Сильве с нежностью. Джереми? -  спросил  я
себя, - ах, да пускай она в последний раз обретет подле него, если захочет
- да и если  еще  сможет,  -  свои  навсегда  теперь  отравленные  радости
молодого бесхитростного зверька. Подари ей эту последнюю утеху,  последнее
счастье ни о чем не ведающей юной лисицы, последнюю вспышку  безгреховного
наслаждения.
   Мы легли спать рано, и я провел весьма скверную ночь.


   Как это всегда бывает при бессоннице, на ранней  заре  я  погрузился  в
такой глубокий сон, что никакими  силами  не  мог  пробудиться.  И  однако
кто-то пытался разбудить меня. Я чувствовал, как несказанно нежны были эти
попытки. Но как это случается при подобном запоздалом сне, я лишь с трудом
приподнимал веки, которые  тут  же  смыкались  вновь,  и  чья-то  огромная
отвратительная рука погружала  меня  в  темную  пропасть  забытья.  Однако
мало-помалу я все-таки выбрался  оттуда  и,  окончательно  придя  в  себя,
увидел, что лежу в объятиях  Сильвы.  Она  вернулась.  Она  вернулась!  От
нежности, от радости, от облегчения и  благодарности  я  рванулся  было  с
постели.
   Но тяжесть другого тела заставила меня откинуться обратно  на  подушку.
Сильва обнимала меня, и голова ее покоилась на моей груди. Она  не  спала:
одной рукой она с судорожной нежностью гладила  мое  плечо.  Я  слышал  ее
тихое всхлипывающее дыхание. Приподнявшись, насколько возможно, я  взял  в
руки ее голову, повернул к себе остренькое личико. О Боже, какой взгляд!
   Он  был  неузнаваем;  меня  пронзило  такое   изумление,   нет,   такое
глубочайшее потрясение и восторг, который  я  не  побоюсь  назвать  словом
"откровение". До сих пор узкие пристальные глаза Сильвы с их металлическим
отблеском всегда оставались как бы плоскими, лишенными глубины; эти  глаза
останавливались на предметах с острым  вниманием,  но  внимание  это  было
каким-то отстраненным  и  неосознанным;  взгляд  отрывался  от  вещей  без
сожаления, не оценив, не  осмыслив  их  по-настоящему.  Не  помню,  где  я
прочел, что женские взгляды делятся на две категории: есть глаза,  которые
смотрят на вас, и есть глаза, что позволяют себе  смотреть.  Но  бывает  и
третья разновидность: кошачий взгляд, который никогда не выдает  себя,  но
сам все впитывает, не дотрагиваясь, не  касаясь  -  не  лаская.  Это  пара
внимательных изумрудов, горящих ледяным огнем. Я чувствовал, что  в  самые
волнующие,  самые  интимные  мгновения,  исполненные  нежного  и  горячего
интереса, Сильва все-таки  никогда  не  переставала  смотреть  этим  своим
взглядом, за которым, может быть, и таилось, и  творилось  что-то  важное,
но, увы, на поверхность никогда не всплывало. Зато теперь, о, какой взгляд
был теперь устремлен на  меня!  Это  не  были  больше  глаза,  что  просто
смотрят, - теперь они глубоко проникали в душу, эти глаза,  словно  хотели
понять тайну, найти ответ. Этот взгляд я, по правде  говоря,  уже  заметил
два месяца назад, когда Сильва узнала себя в зеркале,  но  тогда  он  лишь
вспыхнул и быстро угас, забылся, забыл... Да,  впрочем,  он  и  не  достиг
тогда ни нынешней остроты, ни  этой  крайней  сосредоточенности,  поистине
трагической напряженности, какая отличала сейчас этот взгляд, устремленный
на меня, внимательный, пристальный, исполненный непередаваемого волнения.
   Я сжимал ее лицо  в  ладонях.  Я  твердил:  "Ты  вернулась!"  Не  знаю,
способна ли была она понять, что таилось за этими словами,  произнесенными
полушепотом, способна ли была угадать или ощутить, сколько в них нежности,
признательности, радости и сладкой печали. Сильва не отвечала. Она  просто
упорно смотрела на мои губы, повторяющие: "Ты вернулась!"  Потом  я  начал
тихонько целовать ей лоб, глаза, все  лицо.  Она  по