повернулась и прильнула ко мне, я едва окончательно
не потерял голову. Но тут мяуканье утратило мирную вкрадчивость, зазвучало
пронзительно и настолько по-кошачьему, настолько  по-животному,  что  меня
словно молния пронзила: я оттолкнул от себя это зачаровавшее меня  тело  и
кинулся прочь, шатаясь от головокружения, от священного ужаса,  от  тоски,
от обыкновенного страха и пронзавшего  меня  вопроса,  безжалостного,  как
удар кинжала под ребро.
   Как только я выпустил мою  похотливую  лисицу,  она  тут  же  перестала
мяукать и даже мурлыкать и, растянувшись на ковре, стала перекатываться по
нему туда-сюда, причем тихонько терлась об него лицом. Я издали смотрел на
нее и  чувствовал  вскипающее  во  мне  смешанное  необыкновенное  чувство
желания и отвращения - мне уже много раз случалось ощутить его, но никогда
оно не завладевало мною с такой силой, как в этот  вечер.  К  счастью  для
меня, Сильва уснула  -  мгновенно,  как  засыпают  младенцы.  Она  уснула,
сморенная животным изнеможением, и зрелище  это,  так  же  как  раньше  ее
мяуканье, погасило во мне последние вспышки  похоти,  оставив  вместо  нее
одну лишь нежность. Я воспользовался ее  забытьем,  чтобы  искупать  ее  в
ванне; почувствовав касание теплой воды,  она  слегка  вздрогнула,  но  не
проснулась, так я и уложил ее, спящую, в постель, перед тем надев  на  нее
новую рубашку.
   Я давно уже утратил привычку молиться. Но в тот вечер  я  возблагодарил
Господа за его вмешательство. Я чувствовал, даже не умея, быть может, ясно
выразить это словами, что уберегся от особого, тяжкого греха. Я вспоминал,
какими коварными, неисповедимыми путями соблазн завладел моими  чувствами,
когда я сжимал в объятиях мою маленькую лисичку в человеческом облике:  ну
и что? - говорил я себе в тот миг, кто узнает об этом? Не узнает даже  она
сама: твои объятия пройдут для нее так  же  бесследно,  как  шпага  сквозь
воду, как уж сквозь щель в скале; назавтра она даже не вспомнит  ничего...
Благодарю же Тебя, Господи, за избавление грешного раба Твоего от позорных
воспоминаний, которые назавтра, в бледном утреннем свете, исполнили бы его
отвращением перед самим собой...
   Я тоже улегся спать. Как и всегда посреди ночи, я почувствовал на ногах
теплую тяжесть ее  тела...  Его  соблазнительная  близость  на  миг  опять
возбудила мое чувственное смятение. Но я уже вполне владел собой. И если я
выстоял в самый разгар бури, то мне ли  теперь  было  гибнуть  при  полном
штиле.



11

   Но, несмотря  на  все  происшедшее,  утром  меня  ждало  разочарование.
Почувствовав, что я зашевелился, Сильва проснулась, зевнула, потянулась  и
спрыгнула с кровати. И почти сразу же оказалась  у  двери,  царапая  ее  и
принюхиваясь. Потом пробежалась  по  комнате.  И  вот  она  уже,  тихонько
повизгивая, смотрит в окно.
   "Опять хочешь убежать, - подумал я  огорченно.  -  Значит,  ты  еще  не
способна ничего помнить..." Желая посмотреть, что  она  станет  делать,  и
зная, что входная дверь на ночь была заперта, я выпустил  ее  из  спальни.
Она почти оттолкнула меня и кинулась за порог. Пробежала по коридору, но у
лестницы как  будто  заколебалась,  помедлила  и  замерла,  наклонясь  над
перилами  в  неуверенной,  настороженной  позе,   словно   вслушиваясь   в
недоступные моим ушам звуки. Она так долго стояла неподвижно, что в  конце
концов я подошел поближе. Вдруг Сильва  повернулась  ко  мне  и  уткнулась
своей нежной мордочкой  мне  под  мышку,  словно  спасаясь  от  опасностей
внешнего мира.  Я  боялся  шевельнуться.  И  когда  наконец  я  поднял  ей
подбородок, чтобы заглянуть в лицо, то  увидел,  что  по  ее  щеке  ползет
слеза.
   Я был буквально потрясен. Слезы! Первые слезы, что пролила  Сильва!  До
сих пор она часто стонала, иногда вскрикивала, но не плакала никогда.  Что
это, начало преображения? И что оно сулило  -  надежду  или  опасность?  В
любом случае сомневаться не приходилось:  то  было  внезапное  пробуждение
памяти. Пока мы держали Сильву в доме взаперти, она всем своим  инстинктом
лесного зверя стремилась на свободу. И нынче утром в спальне, запертой  на
ключ, именно это инстинктивное стремление вновь неодолимо захватило ее. Но
когда я позволил ей выйти, дал возможность снова убежать в лес,  к  своему
лису и своим лисятам, воспоминание о вчерашнем внезапно встало  перед  ней
во всей своей неприкрытой жестокости.  Ничем  иным,  я  думаю,  невозможно
объяснить тот факт, что  она  так  круто  повернула  назад,  показав  свою
печаль, пролив слезы. Впервые моя лисица не последовала слепо  и  бездумно
зову инстинкта, но поступила как существо,  осознавшее  свою  неудачу.  Я,
однако, не слишком обольщался на  сей  счет:  собаки,  например,  тоже  не
лишены такого рода памяти. И все же я был взволнован, не зная,  радоваться
или нет. Я отвел Сильву в спальню - впрочем, ее и вести  не  понадобилось:
она жалась ко мне совсем как в  день  поездки  в  Лондон,  будто  опасаясь
потеряться, и этим яснее всяких слов дала мне понять, что,  поскольку  лес
отверг, оттолкнул ее, отныне ее жизнью стали эта комната и я. И однако еще
много ночей спустя я слышал, как она  бродит  вдоль  стен,  принюхивается,
скребется в дверь и  окно.  Да  и  странно  было  бы  другое  поведение  у
существа, пока еще целиком находящегося во власти  атавистической  тяги  к
свободе. Странно было бы, если бы воспоминание о ее горестной  неудаче  не
побледнело в ее дикой душе перед неодолимым зовом родной норы  в  лесу.  С
меня хватало того замечательного факта, что я мог наконец  держать  широко
открытыми окна и двери, по крайней мере днем, не боясь  ее  побега.  Страх
перед неведомым, казалось, пересилил в Сильве тягу  к  лесу.  В  доме  она
теперь ходила за мной по пятам, как собачонка, и, возвращаясь с  фермы,  я
всегда находил ее сидящей со скрещенными ногами на полу возле  двери:  она
ждала меня.
   И я почувствовал себя наконец спокойно и уверенно. Мне и  в  голову  не
приходило, что покой этот может быть обманчив.


   Тем временем Дороти, как и обещала, приехала в следующую  среду,  после
возвращения Сильвы. Выходя  из  коляски,  запряженной  пони,  которым  она
правила сама, Дороти тут же спросила:
   - Ну как?
   Я ответил:
   - Вернулась.
   Ослепительно улыбнувшись, она передала поводья парню с фермы, чтобы тот
отвел пони в конюшню, и бросила мне:
   - Вот видите, я же вам говорила! - В руках у нее был небольшой саквояж.
- Я приехала с вещами, но, может быть, теперь это лишнее?
   Я забрал у нее саквояж со словами:
   - Уж не думаете ли вы, что я позволю вам уехать? - и проводил ее в дом.
   Мы вошли. Сперва она погрелась у огня, потом я предложил ей показать ее
комнату. Мы поднялись на второй этаж. Проходя мимо моей двери, мы услышали
мелкие шажки,  царапанье,  нетерпеливое  повизгивание.  Дороти  остановила
меня:
   - Это она?
   Я кивнул.
   - О! - воскликнула она, - я хочу взглянуть!
   - Устройтесь сперва, - посоветовал я, - а потом я приведу ее к вам.
   - Нет, нет, - настаивала она, - сейчас же!
   Она так упрашивала, лицо ее горело таким любопытством, что я сдался.
   - Стойте там, - сказал я и отворил дверь.
   Сильва в своей шерстяной рубашке стояла на пороге.  Увидев,  что  я  не
один, она вздрогнула и кинулась прочь. Я удержал ее за руку:
   - Ну-ну... Не бойся...
   Дороти тихонько приблизилась, протянув руки  и  улыбаясь  преувеличенно
ласково, как улыбаются очень маленькому ребенку. Сильва пристально следила
за каждым ее движением. Она оскалилась, обнажив свои острые  зубки.  И  из
горла у нее вырвалось глухое ворчание.
   Я быстро сказал:
   - Не подходите!
   Ясно было, что сделай Дороти еще шаг - она будет укушена. Вероятно, она
и сама это почувствовала, ибо быстро отдернула руку и огорченно  взглянула
на меня. Я объяснил:
   - Это же дикая зверюшка. Дайте ей время привыкнуть к вам.
   - Обычно животные любят меня, - жалобно ответила  Дороти,  -  позволяют
себя гладить.
   Я улыбнулся.
   -  Здесь  не  совсем  тот  случай...  Вы  ведь  сами  признали  это   в
воскресенье, когда я был у вас.
   - Вы хотите сказать... что это... женская ревность?
   - Очень может быть. Не исключено.
   Сильва тем временем не  спускала  глаз  с  гостьи  и  продолжала  глухо
рычать.
   Вернувшись позже вместе со мной в гостиную, Дороти  все  еще  не  могла
избавиться от неприятного осадка из-за оказанного Сильвой приема.
   - Она очень хорошенькая внешне, - признала она. - Но, боже  мой,  какой
скверный характер!
   - Ну, не жалуйтесь! -  возразил  я.  -  Смотрите,  ведь  она  позволила
запереть себя в комнате. А часто ли вы встречали такое послушание у дикого
зверя? Или у ревнивой женщины?
   - Вы очень усердно ее защищаете, - заметила Дороти.
   Я сделал вид, будто не понял намека (если таковой и был), и ограничился
усмешкой.
   - Так как же вы собираетесь поступить с ней в  дальнейшем?  -  спросила
она, помолчав.
   - Ну, откуда я знаю... - начал  я,  разведя  руками.  -  Сначала  нужно
приручить ее, разве нет?
   - Но вы уже сделали это, ведь она вернулась. И,  кажется,  очень  любит
вас.
   - Да, но, как вы могли убедиться, она никого, кроме меня, не знает.  Не
считая,   конечно,   миссис   Бамли.   Необходимо   сделать    ее    более
коммуникабельной.
   - Вы думаете, вам это удастся?
   - Ее успехи позволяют мне надеяться. Видели бы вы ее в первые  дни!  Да
что говорить, спросите у своего отца!
   Помолчав, Дороти сказала:
   - Кстати, о моем отце. Он смотрит на это крайне пессимистически.
   - Отчего? - встревожился я.
   - Он говорит, что она родилась женщиной слишком поздно.
   Я поднял брови, ожидая продолжения.
   -  Он  утверждает,   что   если   основы,   структура   интеллекта   не
сформировались в младенчестве, между  двумя  и  шестью  годами,  то  потом
становится уже слишком поздно. В возрасте вашей... лисицы...  вы,  по  его
словам, сможете лишь выдрессировать ее, как кошку или собаку, да и то  еще
вопрос, удастся ли вам это.
   Все, что сказала Дороти, так совпадало с моими  собственными  страхами,
что я не нашел ничего лучшего, как съязвить.
   - И именно на это вы, конечно, и надеетесь? - спросил я сухо.
   Дороти побледнела, потом покраснела, губы ее задрожали от гнева.
   - Не понимаю, что вы имеете в виду. Мне-то какое до этого дело? Ведь не
я же сделала эту замечательную находку!
   Я устыдился самого себя. В самом деле, что я имел в виду?
   - Простите меня, - сказал я. - Не знаю, что на меня нашло - наверное, я
просто испугался того, что вы правы.
   - Да я также не понимаю, какое и вам до всего этого дело. Это  существо
не имеет никаких прав на вас - как, впрочем, и вы на него.
   - И все-таки именно  я  подобрал  ее.  Думаю,  это  налагает  кое-какую
ответственность. Во всяком случае,  я  не  могу  бросить  ее  на  произвол
судьбы, ничего не предприняв, не могу  дать  ей  закоснеть  в  этом  диком
состоянии.
   - Потому что внешне она - женщина? Но если во всем остальном она только
лисица, и ничего больше?
   - А если есть хоть один шанс из тысячи, что  она  перестанет  ею  быть,
неужели я имею право упустить его?
   -  Но  ведь  существуют   профессиональные   воспитатели,   специальные
заведения, в которых люди умеют гораздо больше вашего,  больше  даже,  чем
миссис Бамли.
   Странное дело: ведь я стремился обсудить с Дороти и ее отцом именно эту
проблему. Отчего же теперь эта дискуссия так раздражала меня, стала  почти
отвратительна?
   - Я уже объяснял вам, - сказал я нетерпеливо, - что это  невозможно  по
многим  причинам.  Достаточно  будет  и  такой:  я  не   могу   официально
подтвердить ее существование. Я ей никто: ни отец, ни брат, ни  кузен,  ни
опекун. По какому праву я буду просить поместить ее в такое заведение?
   - Да просто сказав правду или полуправду:  вы  не  знаете,  откуда  она
явилась, вы  обнаружили  ее  возле  дома  в  этом  плачевном  состоянии  и
подобрали, чтобы вылечить. И теперь  вы  обращаетесь  в  благотворительное
учреждение с просьбой забрать ее от вас.
   - Слишком поздно. Теперь всей округе известно, что у  меня  живет  дочь
моей сестры.
   -  В  этих  организациях  обычно  умеют  хранить  тайну.  Они  проведут
расследование и, без сомнения,  сделают  нужные  выводы.  Ваши  возражения
безосновательны. Если вы пожелаете, мой отец может  выступить  свидетелем.
Ну почему вы упрямитесь? Ведь вы без всякой на то причины  взваливаете  на
себя нелепую ответственность.
   Ее устами  говорило  само  благоразумие,  и  однако  все  мое  существо
восставало против этого плана. Я злился на Дороти за то, что она  вовлекла
меня в этот спор, заставив выдвигать против нее доводы,  в  убедительность
которых я и сам не верил.


   Я попросил Фанни приготовить нам ужин. Во время  еды  да  и  после  нее
Дороти и я избегали продолжения этого разговора. Мы болтали о том  о  сем,
вспоминали детство, нашу последующую жизнь, у каждого свою. Однако о своем
житье-бытье  в  Лондоне  Дороти  говорила  на  редкость  уклончиво.  Я  не
осмелился расспрашивать  ее,  мне  казалось  неприличным  проявлять  столь
нескромное любопытство. Да и помимо соображений приличия,  я  боялся,  что
моя настойчивость заставит ее еще больше замкнуться. Ее доверие, напротив,
было приятно мне. Да и ей мое, кажется, тоже.  Мы  допоздна  засиделись  у
камина за беседой. Наконец я проводил Дороти до ее комнаты и пошел к себе.
Сильва уже спала, свернувшись клубочком под одеялом, - как всегда, в ногах
кровати. Она тихонько простонала, когда я зажег свет,  но  не  проснулась.
Мне показалось неприличным сегодня, когда у меня  в  доме  Дороти,  делить
постель с Сильвой. Я отправился ночевать в соседнюю комнату. Но сон не шел
ко мне - мешали  взбудораженные,  противоречивые  чувства.  Почему  бы  не
проводить так приятно каждый вечер?  Почему  бы  не  жениться  на  Дороти?
Любовь... Нам обоим уже за тридцать, и для счастливого супружеского  союза
любовь вовсе не обязательна. Мы могли бы вдвоем  воспитывать  Сильву.  Она
стала бы нашей приемной дочерью. Но что-то,  чего  я  не  мог  даже  четко
сформулировать, мешало мне поверить в такую возможность. Словно я  заранее
был уверен, что никогда эти две женщины не смогут ни сблизиться, ни  мирно
ужиться. И что в конце концов мне все-таки придется пожертвовать одной  из
них ради другой. И, разумеется, Сильвой. А на это я пойти просто  не  мог.
Господи, да неужели же я лишу себя спокойного приятного будущего,  мирного
семейного счастья из-за какой-то глупой лисицы?! Я ведь  и  сам  прекрасно
понимал, что только безумец может так вести себя. Ладно, решил  я,  хватит
думать о  всякой  ерунде.  Не  мучайся  больше  и  спи!  Но  мысли  упрямо
продолжали свой бег по кругу. Мне удалось забыться сном лишь на заре.


   Уж не знаю, о чем думала этой ночью Дороти,  но  поутру  она  была  еще
очаровательнее обычного, а главное, полна благожелательности к Сильве.
   - Позвольте мне отнести  ей  завтрак,  -  попросила  она.  -  Нам  надо
подружиться.
   Мы приготовили вместе яйца и ветчину, и я поднялся вслед за  Дороти  по
лестнице, стараясь на всякий случай держаться не слишком далеко от нее.  Я
не очень-то был уверен, что Сильва придет  в  хорошее  расположение  духа,
несмотря на лакомый запах еды, когда увидит вместо меня женщину.
   Вмешиваться мне не понадобилось,  но  и  об  успехе  тоже  говорить  не
приходится. Увидав Дороти с подносом в руках, Сильва  заворчала,  потом  с
криком "Нет!" вырвала у нее поднос и отшвырнула  прочь;  подобрав  с  пола
ветчину и то, что осталось от яиц, она залезла  под  кровать  и  принялась
поедать свою добычу, как маленький неопрятный зверек.
   - Мне очень жаль, - только и сказала огорченная Дороти.
   Она помогла мне вытереть запачканный пол. Я был возмущен,  но  на  кого
сердиться? На Сильву или на Дороти? Я глядел, как она возится с тряпкой  -
неизменно   изящная,   непринужденная.   Неужели   Сильва   при   малейшем
противоречии будет впадать вот в такое состояние первобытной дикости? И не
готовлю ли я себе, упорствуя в желании держать ее  в  доме,  постоянные  и
нескончаемые неприятности?
   Дороти протирала пол, а я разглядывал ее профиль -  чуточку  заурядный,
но такой милый, мягкий под очень светлыми  белокурыми  косами,  уложенными
надо лбом, - и вспоминал свои ночные размышления, и твердил себе, что если
я не женюсь на ней, то буду круглым дураком.
   Когда все было вычищено, она поднялась и спросила:
   - Вы ведь не накажете ее, правда?
   Я возразил:
   - Но ведь, будь она ребенком, ее бы  наказали.  Нельзя  спускать  такие
выходки. Она завтра же сделает то же самое.
   Дороти не соглашалась со мной:
   - Если вы накажете ее из-за меня, она мне долго этого не простит.
   Наконец, мне пришлось обещать. Сильва упорно сидела под кроватью,  хотя
наверняка давно уже съела все до крошки. Ясно было, что она дуется.
   - Оставим ее в покое! - сказала Дороти.
   Мы спустились в курительную и сели у камина. Спустя несколько  минут  я
сказал:
   - Может быть, вы и правы. Вероятно, самое лучшее было бы  отдать  ее  в
какое-нибудь специальное заведение.
   - Это не так уж срочно! - к моему удивлению, возразила Дороти.
   Она ласково и понимающе улыбалась мне.
   - Хотел бы я знать - может, со временем... - начал я.
   Дороти прервала меня:
   -  Вы  сами  увидите.  Заметьте,  что  в  любом  случае...  -  Тут  она
заколебалась:
   - Ну-ну? - спросил я, и она продолжила:
   - В любом случае,  каковы  бы  ни  были  ее  успехи,  кому  вы  сможете
демонстрировать ее потом? Столько усилий - и все впустую.
   - Как это - кому?
   - Я хочу сказать, что она не из наших.
   Наверное, взгляд мой выражал в ту минуту полнейшее непонимание.
   - Я хочу сказать, - продолжала Дороти  слегка  раздраженно,  -  что  вы
сможете ее показывать лишь как любопытный феномен. Но не как  родственницу
и даже не как близкую знакомую.
   - Да отчего же? - спросил я удивленно. (Я и в самом деле был поражен.)
   - Оттого что это было бы неприлично.
   - Господи, да объяснитесь же яснее! - нетерпеливо воскликнул я.
   - У нее прелестная кожа, но кожа цвета янтаря. Очень красивые глаза, но
темные как агат. У них миндалевидный разрез, а скулы похожи на абрикосы...
   - Вы что, сочиняете стихи или, может быть, это натюрморт?
   - Одним словом, дорогой мой, она типичная азиатка. Я полагаю, что  лисы
и пришли к нам когда-то из Азии. У нее такой вид, словно  она  родилась  в
Индии или во Вьетнаме.
   - Это с рыжими-то волосами?
   Дороти состроила насмешливую гримаску:
   - О, ну, может быть, кто-нибудь в ее роду согрешил с европейцем...
   Я был в растерянности. Сам я тоже находил  внешность  Сильвы  несколько
экзотической, но не до такой же степени... Если это действительно так,  то
в будущем мне грозили вполне реальные унижения  и  неприятности  -  в  тот
день, когда я  вздумаю  ввести  в  английское  общество  "туземку"...  Мне
захотелось убедиться в том, что говорила Дороти, и я сказал:
   - Пойдемте взглянем на нее.
   Мы поднялись наверх. Сильва, вся перепачканная яичным  желтком,  спала,
свернувшись клубочком, в кресле. Мы долго рассматривали  ее,  потом  вышли
так же тихонько, как вошли, и я прикрыл дверь.
   - Ну, признайтесь, что вы преувеличили! - тут же сказал я Дороти.
   - А вы со мной не согласны?
   - Нет, я не спорю, доля истины в этом есть. Но не до такой степени...
   - До такой или не до такой, все равно это слишком.
   - Я не знал, что вы настолько строги в расовых вопросах, - удивился я.
   -  Строга?!  Да  я  просто  обожаю  индусов   -   Ганди,   Кришнамурти,
Рабиндраната Тагора... Но каждому свое место, не так ли?
   - А мне кажется, - упрямо сказал я, -  что  она  скорее  уж  похожа  на
герцогиню Батскую.
   - Да ведь  всем  известно,  что  матушка  герцогини  была  в  наилучших
отношениях с каким-то там магараджей.
   - Ну вот видите, вы же сами сказали, что матушка  герцогини  согрешила,
тем не менее герцогиня Батск