ки,  принялась  уплетать  свои
лакомства, забившись между стеной и кроватью. Миссис Бамли обволакивала ее
своим любящим взглядом доброго бульдога. Сильва на миг оторвалась от  еды,
в  ее  глазах  блеснуло  нечто  отдаленно,  очень  отдаленно,  но  все  же
напоминающее улыбку.
   - Господи, какая же она хорошенькая! - повторила миссис  Бамли,  совсем
растрогавшись. - Эти высокие скулы, очаровательные раскосые глаза. А  этот
остренький подбородочек! Ну настоящая лисичка!



6

   - А она и есть лисица, - сказал я внезапно.
   Я колебался всего несколько  секунд.  И  вдруг,  позабыв  осторожность,
опрокинув все собственные  планы,  решился  на  признание.  Не  могу  даже
объяснить, почему я так поступил, - просто, видимо, почувствовал, что  вот
он - подходящий случай, который больше не представится.
   - Она... кто? - переспросила миссис Бамли.
   - Лисица.
   - Вы хотите сказать, что она такая же хитрая?
   Я покачал головой, глядя ей прямо в глаза.
   - Я хочу сказать, - повторил я, подчеркивая каждое слово, - что  она  -
лисица. Самая настоящая. Она выглядит женщиной, но на самом деле это всего
лишь животное. Точнее, молодая лисица.
   Миссис Бамли вытаращила на меня свои  серые  глаза,  в  них  я  заметил
тоскливый ужас. Я улыбнулся.
   - Успокойтесь, я не сумасшедший. И это не бред. Сядьте-ка и  выслушайте
меня спокойно.
   Я придвинул кресло и жестом предложил ей сесть. Она медленно опустилась
в него, не спуская с меня настороженных глаз.
   - Все, что я рассказывал вам до сих пор,  неправда.  Это  не  умственно
отсталая девочка. И у меня нет никакой сестры в Шотландии.
   Миссис Бамли прижала к груди свою широкую узловатую руку.  Представляю,
как у нее билось сердце. Я постарался улыбнуться как можно любезнее, чтобы
успокоить ее, боясь только одного: чтобы в ужасе она не  вздумала  позвать
на помощь. Куда мне тогда деваться? Нужно во что бы то  ни  стало  убедить
ее, что я вполне нормален.
   -  Вы  первый  человек,  которому   я   осмеливаюсь   это   рассказать.
Когда-нибудь мне все равно пришлось бы заговорить. До  сих  пор  я  боялся
довериться кому бы то ни было, ведь меня  сочли  бы  безумцем.  И  не  без
оснований.
   И я рассказал ей всю историю, до последней подробности. Про охоту, гон,
внезапное перевоплощение. Если она не  верит,  пусть  расспросит  людей  в
округе:  странное  исчезновение  лисицы,  почти   из-под   копыт   лошадей
охотников, породило множество пересудов в нашем деревенском кабачке. Далее
я рассказал ей обо всех перипетиях дрессировки,  успехах  и  просчетах,  о
невероятной трудности в  одевании  Сильвы.  Добрая  женщина  слушала  меня
молча, ее толстые щеки слегка подрагивали,  взгляд  изредка  отрывался  от
моего,  чтобы  обратиться  к  Сильве,  увлеченно  грызущей  свою  копченую
селедку, а от Сильвы обратно ко мне. По мере  моего  повествования  на  ее
широком лице появился намек на улыбку и почти  восторженное  изумление.  Я
победил: она поверила мне.
   - Еще полчаса назад, - закончил я,  -  мне  и  в  голову  не  приходило
признаться вам во всем  этом.  Я  собирался  дать  вам  возможность  самой
заметить несоответствия в поведении Сильвы, чтобы у вас  возникли  вопросы
ко мне. Но вы внушили мне доверие, - добавил я, положив на ее руку свою, -
и я убежден, что вы не выдадите меня.
   Она правильно  оценила  эту  вольность,  вполне  оправданную  странными
обстоятельствами,  и  долго  не  отнимала  руки,  глядя  на  меня   слегка
повлажневшими, смятенными глазами и неуверенно улыбаясь. Потом в  волнении
встала.
   - Но это... это еще более увлекательно! -  воскликнула  она  сдавленным
голосом. Она буквально пожирала  Сильву  глазами,  разглядывая  ее  с  еще
большей жадностью, чем та заглатывала свою  селедку.  -  Недаром  я  сразу
сказала, что... что она отличается от всех, за кем я ухаживала!
   - Но вы ведь никому не расскажете, правда? - настойчиво спросил я.
   - Ну разумеется, нет!
   - А то ведь нас обоих запрут в сумасшедшем доме.
   Она усмехнулась.
   - Да уж, вполне возможно. Я и то подумала вначале, что вам не  помешала
бы смирительная рубашка.
   - Или же меня обвинят бог знает в чем -  в  растлении,  в  похищении  и
прочих смертных грехах.
   - Это ваша племянница, - твердо заявила миссис Бамли. -  Сестра  у  вас
вдова, она живет в Шотландии, выходит замуж вторично и потому доверила вам
свою дочь. Ничего другого я знать не знаю.
   Чтобы сблизить Сильву с ее будущей  воспитательницей,  я  попросил  эту
последнюю к полудню принести ей обед - пару голубей, купленных в  Сохо,  и
они в самом  деле  быстро  подружились.  Добрая  женщина  попыталась  было
завязать с Сильвой разговор, но потерпела неудачу: та еще была  неспособна
понимать отвлеченные вопросы, даже самые простые, если они не  были  тесно
привязаны к конкретным, вполне  материальным  жизненным  явлениям.  Миссис
Бамли огорченно вздохнула.
   - Может быть, для лисицы она уже знает довольно много, но для  женщины,
даже самой темной, совсем недостаточно.
   Мы вернулись в Уордли-Коурт в обычном купе - я хочу сказать, что на сей
раз я не стал занимать отдельного. Присутствие няни должно было  объяснить
все возможные странности  в  глазах  других  пассажиров,  и,  вообще,  нам
полезно было проделать такой опыт. Сильва, сидевшая между  мною  и  миссис
Бамли, вела себя вполне пристойно. Мы заняли  наши  места  заранее,  чтобы
быть  первыми.  Всякий  раз,  как  входил   очередной   пассажир,   Сильва
вздрагивала, пыталась вскочить, и  нам  приходилось  успокаивать  ее.  Всю
первую половину пути она просидела в страшном нервном напряжении, не сводя
глаз с попутчиков, пугаясь каждого их движения,  каждого  слова.  Но  наше
обращение  с  ней  тотчас  все  объяснило  окружающим,  и  они   перестали
удивляться ненормальному поведению "бедной девочки". Сперва они  смущались
и, испытывая неловкость, как это бывает в  подобных  случаях,  старательно
отводили глаза. Но потом наша спокойная  снисходительность  успокоила  их,
они расслабились и сделались чрезвычайно любезны, с  улыбкой  разглядывали
девушку и, наконец, спросили, нельзя  ли  угостить  ее  шоколадом.  Миссис
Бамли отрицательно покачала головой:
   - Она совсем не любит сладостей. Вот если бы у вас нашлась сосиска  или
котлета, - добавила она шутливо.
   - А она понимает, о чем мы говорим? - участливо спросила  одна  пожилая
дама.
   - О нет, вы можете беседовать в ее присутствии о чем угодно, -  заверил
я. - Она понимает только самые простые слова.
   Тут же мне пришлось удовлетворять любопытство моих попутчиков -  весьма
нескромное, хотя и окрашенное  жалостью  и  сочувствием.  С  удовольствием
услышал я, как миссис Бамли,  вступив  в  разговор,  излагает  вымышленные
подробности болезни, звучащие куда более убедительно, чем  у  меня.  Когда
поезд остановился на станции Уордли-Коурт, все наперебой кинулись помогать
нам выйти и сердечно замахали на  прощанье.  Сильва  к  тому  времени  уже
совершенно успокоилась и на "good-bye" [до  свидания  (англ.)]  попутчиков
даже ответила: "Bye... bye", вызвав новый прилив улыбок и дружеских жестов
- до чего же она была грациозна и очаровательна! Едва поезд отошел,  мы  с
миссис Бамли обменялись победными улыбками - и вздохами  облегчения.  Наше
дерзкое испытание увенчалось успехом, и надежды оправдались.
   Мы нашли лошадь и экипаж там,  где  я  оставил  их  под  присмотром,  и
поехали в замок. Я представил фермерам миссис  Бамли  и  ее  воспитанницу,
сопроводив знакомство заранее приготовленными объяснениями, к которым  они
отнеслись с тем же безразличием, что и ко всему, их лично не  касающемуся.
Я немного побаивался памяти Фанни, но  та  не  уловила  никакого  сходства
между  Сильвой  и  "призраком",  увиденным  ею  две  недели   назад.   Она
отправилась вместе с нами в замок, чтобы помочь миссис  Бамли  приготовить
ее спальню и смежную с ней и с моей спальню  Сильвы,  если  та  согласится
ночевать там. На это надежды наши были слабыми, и мы заранее приготовились
к ожесточенному сопротивлению. В чем оказались и правы  и  не  правы,  ибо
поведение Сильвы в этом пункте резко разошлось с тем, которого мы ожидали.



7

   Она не отказалась от своей спальни, но  и  не  довольствовалась  только
своей постелью: каждую ночь она перебиралась из одной  кровати  в  другую,
вся во власти лихорадочного возбуждения, завладевавшего ею особенно сильно
с наступлением темноты, когда ее оставляли одну. Сквозь сон я вдруг ощущал
теплую тяжесть ее тела у  себя  на  ногах;  какой-нибудь  час  она  спала,
свернувшись клубочком, потом внезапная легкость  возвещала  мне,  что  она
ушла. Наступал черед миссис Бамли  принимать  непрошеную  гостью.  Или  же
Сильва начинала с нее, а потом приходила ко мне: мы никогда  не  знали,  в
чьей комнате, на чьей постели застанем  ее  утром.  Сперва  мы  попытались
запираться, чтобы приучить ее ночевать у себя, но она так упорно скреблась
в двери, что заснуть было невозможно. Нам следовало привыкать к Сильвиному
беспокойному, изменчивому нраву; впрочем, ко всему ведь быстро привыкаешь,
и мы не только смирились с этим неудобством, но  даже  в  один  прекрасный
день, много позже, когда  визиты  внезапно  прекратились,  испытали  вдруг
растерянность,  лишившись  прочной  привычки,  -  растерянность   и   даже
огорчение от подобного дезертирства. В чем  и  признались  друг  другу  со
смехом.
   Миссис Бамли обращалась ко мне  "сэр",  я  же  звал  ее  "Нэнни"  [няня
(англ.)]. Прислушавшись,  Сильва  также  начала  величать  меня  сэром.  Я
упросил миссис Бамли  преодолеть  свою  сдержанность  и  звать  меня  моим
детским именем "Бонни".  Сильва  то  и  дело  окликала  Нэнни,  но  стоило
появиться мне, как "Бонни" буквально не сходило  у  нее  с  языка.  Миссис
Бамли слегка уязвляло это предпочтение, хотя  справедливости  ради  она  и
признавала за мной по  крайней  мере  право  первенства.  Мы  не  решались
предположить вслух, что здесь, возможно, играет свою роль пол,  но  каждый
из нас про себя думал об этом. Нэнни бдительно следила за нами, и я  знал,
что она вмешается в случае необходимости. Впрочем, я признавал, что Сильва
несправедлива в своем предпочтении: ведь и едой, и играми,  и  туалетом  -
всем этим теперь занималась Нэнни.
   Однажды в четверг утром, пока  Нэнни  после  завтрака  помогала  Сильве
одеться, я удостоился неожиданного визита,  который  напомнил  мне,  какой
опасности, невзирая на присутствие няни, я по-прежнему подвергаю себя,  не
приводя свои дела в порядок с точки зрения  закона,  что  было  не  так-то
легко, если принять во внимание известные обстоятельства.
   И однако визит этот не был столь уж неожиданным.  Доктор  Салливен,  не
будучи моим соседом, тем не  менее  жил  в  нашем  округе,  неподалеку  от
Уордли-Коурт, в старинном доме под названием Дунсинен-коттедж.  Прелестное
строение, чем-то напоминающее то, в котором слепой  поэт  Мильтон  жил  со
своими дочерьми; каждый добропорядочный англичанин посетил  и  знает  этот
дом в  окрестностях  Элсбери:  старые,  изъеденные  временем  и  непогодой
кирпичные стены, стрельчатые окна с мелким переплетом, низко нависшая  над
ними крыша, которая некогда, видимо, была из  соломы,  сад  с  прелестными
яркими весенними цветами, правда очень небольшой, - вот  на  что  походило
жилище пожилого джентльмена, которого вся округа знала  как  превосходного
врача.
   Хотя мы и были в прекрасных отношениях, но встречались редко:  конечно,
расстояние в пять-шесть миль - это не бог весть что, но  нужно  собраться,
вывести тильбюри или запрячь верховую лошадь, да и телефона у меня  нет  -
зачем он мне? - так что никогда не  знаешь,  застанешь  ли  хозяина  дома.
Обычно мы оповещали о своем визите письмом, тем же способом два-три раза в
год мы приглашали друг друга в гости. Самые лучшие друзья - те, что  живут
врозь; именно так поддерживали мы много лет нашу дружбу - наследницу  той,
что связывала некогда доктора Салливена и моего отца: они вместе учились в
Public school [государственная начальная  школа  (англ.)]  близ  Таунтона.
Доктор рано овдовел: его жена умерла  при  родах,  произведя  на  свет  их
первого ребенка, девочку, которую он назвал в честь умершей матери Дороти.
С возрастом доктор все больше стал походить  на  старозаветного  персонажа
восемнадцатого века, как будто он прямиком сошел с какой-нибудь карикатуры
Роулендсона. Он постоянно носил - да и сейчас носит  -  широченный  черный
сюртук, глухой жилет, доходящий до белоснежного пристежного воротничка,  и
узенькие панталоны, туго обтягивающие колени и щиколотки. Доктор напоминал
епископа, перерядившегося в светское платье. У него был большой ястребиный
нос,  вдобавок  еще  и  толстоватый,  высокий  лоб,  переходящий  в  лысый
блестящий, как зеркало, череп со скудной бахромкой седых волос,  пушистых,
кудрявых и таких легких, что они трепетали на ветру, как паутинка.
   Его дочь была моей ровесницей или  чуть  моложе.  В  двадцать  лет  она
весьма неудачно вышла замуж. К счастью, ей не пришлось долго страдать, ибо
ее муженька скоро укокошили в одном из мрачных притонов лондонского Челси.
То было  таинственное  убийство,  совершенное  при  весьма  подозрительных
обстоятельствах. Мужа Дороти нашли почти бездыханным в глубине  зловонного
коридора, за помойными ящиками, куда затащил его убийца. Он умер по дороге
в больницу.
   Брак этот огорчил меня: я был изрядно влюблен в Дороти. Но я выглядел в
ее  глазах  молокососом,  где  же  мне   было   тягаться   с   обаятельным
авантюристом-краснобаем. После его смерти я стал  надеяться,  что  молодая
женщина вернется и мне удастся завоевать ее сердце, излечив его от  печали
и разочарования. Но Дороти не вернулась. Она  нашла  работу  в  Лондоне  и
осталась там жить. Мало-помалу я забыл ее, иначе говоря, время  и  разлука
сделали свое дело: чувства мои переменились, и когда несколько лет  спустя
я снова увидел ее, то понял, что любовь моя  давно  перешла  в  дружбу.  Я
побывал в  маленькой  квартирке  Дороти  на  окраине  в  районе  Фулхем  с
поручением от ее отца; и если мы в тот раз и обнялись горячо, то лишь  как
друзья детства, которые слишком давно знакомы,  чтобы  испытывать  друг  к
другу что-нибудь, кроме нежности. По крайней мере я считал именно так.
   И однако во время  двух  или  трех  встреч  с  доктором  Салливеном  мы
избегали разговоров о его дочери. Он также был весьма удручен ее браком, а
потом до глубины души оскорблен тем, что она предпочла остаться в Лондоне.
Тем не менее он время от  времени  навещал  ее  там.  Не  знаю,  по  каким
признакам он счел, что я по-прежнему увлечен ею. Я никак не мог придумать,
чем же разуверить его в этом. Так вот и получалось,  что  он  старался  не
говорить о ней, дабы щадить мои чувства, а я следовал его  примеру,  чтобы
не расстраивать старика.
   И вот в то утро в четверг я корпел  над  составлением  счетов  к  концу
года, как вдруг заслышал скрип гравия под колесами двуколки. Встав,  чтобы
разглядеть гостя, я узнал выходившего из экипажа доктора Салливена.


   Он помахал мне длинной рукой в черной перчатке и со смехом крикнул:
   - Заехал так просто, поглядеть!
   Помогая доктору привязать лошадь под вязами, я с тревогой гадал, на что
же это он собирается "поглядеть"? Неужели слухи  о  Сильве  уже  дошли  до
него? Уж он-то ни на минуту не поверит басне о моей шотландской сестре.  Я
был единственным ребенком в семье, и он отлично знал это.
   - Я еду  от  папаши  Троллопа,  -  объяснил  доктор.  -  У  него  самый
обыкновенный насморк, а он  поднял  тарарам.  А  к  вам  завернул,  будучи
уверен, что наверняка застану дома. В это время года  вы,  я  знаю,  редко
покидаете замок.
   Мы вошли в гостиную. Он бросил свой плащ-накидку на кресло и подошел  к
камину.
   - Я решил воспользоваться  тем,  что  проезжал  мимо,  и  сообщить  вам
великую новость: Дороти возвращается в воскресенье.
   - Она возвращается в  Дунсинен-коттедж?  Вы  хотите  сказать,  что  она
распрощалась с Лондоном? Это окончательно?
   - Надеюсь, что так. Я ведь старею, а она, в общем-то, хорошая дочь.  Ее
беспокоило, что мне приходится жить в одиночестве.
   Он энергично растирал руки над огнем.  Его  длинное  полнокровное  лицо
старого священника сияло от радости.
   - Вдобавок эта работа в Лондоне была абсолютно бесперспективна.  Дороти
так и не привыкла к городу.
   - Я тоже никогда не мог понять, зачем она там живет.
   Лицо доктора омрачилось. Он неопределенно повел рукой.
   - Из  гордости,  я  полагаю.  Или,  скажем,  из  самолюбия.  Не  хотела
возвращаться на манер блудного сына, так мне кажется.
   Но слова его были столь же неопределенны, что и жест.  Мне  показалось,
что то была скорее отговорка, нежели ответ.
   - Да, действительно, великая новость, - промолвил  я  менее  убежденно,
чем мне хотелось бы.
   Я не знал, что и думать о возвращении Дороти. Ведь я должен был  просто
порадоваться ему. Но по  какой-то  необъяснимой  причине  к  радости  этой
примешивалась изрядная толика беспокойства.
   Старый доктор приписал  мое  смущение  куда  более  понятным  причинам.
Взглянув на меня с широкой улыбкой, он сказал:
   - Это ведь она сама просила меня сообщить вам.
   - Поблагодарите ее от моего имени. Она,  вероятно,  хочет,  чтобы  я  в
воскресенье встретил ее на вокзале?
   - О нет, для этого вам пришлось бы встать очень рано, ведь ночной поезд
приходит в шесть часов с минутами. Нет-нет, вы просто  приезжайте  днем  в
любое время к нам в Дунсинен. Пообедаем вместе.
   Я говорил себе, что мне, как старому другу, следует настоять и  поехать
на вокзал. Но воскресные утра я посвящал Сильве, и было бы жестоко, и  для
нее, и для меня, отказаться  от  этой  единственной  возможности  близкого
общения, оставшегося  мне  с  тех  пор,  как  миссис  Бамли  взяла  бразды
правления в свои руки.
   -  Да,  правда,  -  сказал  я,  -  утром  мне  довольно  трудно   будет
освободиться. Извинитесь перед Дороти, поцелуйте от меня и передайте,  что
я приеду к чаю.
   Доктор взял плащ, но на пороге, как мне  показалось,  заколебался.  Ему
явно хотелось подробнее поговорить со мною про дочь, о которой  мы  с  ним
так редко вспоминали за эти десять лет. Но я не  рискнул  удерживать  его,
боясь, что на лестнице каждую  минуту  может  показаться  Нэнни  со  своей
воспитанницей. Что я скажу ему, как объясню все это? Я еще не был готов  к
этому и сам злился на себя за собственную непредусмотрительность.
   - Не говорите с Дороти о  ее  замужестве,  -  вымолвил  наконец  старик
несколько смущенно.
   Странная просьба: ему ведь  было  хорошо  известно,  что  я  много  раз
виделся с его дочерью в Лондоне.
   - Мне это и в голову никогда не приходило, - заверил я  его,  незаметно
тесня к выходу: я все больше и больше опасался того, что он замешкается  в
доме.
   - Ей ведь было всего  восемнадцать...  Конечно,  такая  юная,  невинная
овечка для этого опытного волка в овечьей шкуре... Если бы вы знали, как я
корю себя за то, что не смог вовремя разоблачить его.
   Мы наконец добрались до двуколки. Доктор отвязал лошадь. Перед тем  как
сесть в экипаж, он задержал мою руку в своей.
   - Если моя слепота испортила Дороти жизнь,  я  себе  никогда  этого  не
прощу, - сказал он, глядя на меня повлажневшими глазами, с настойчивостью,
приведшей меня в замешательство.
   - Она еще так молода! - пробормотал я.
   -  Не  так  уж  и  молода!  -  прошептал  он  и,  выпустив  мою   руку,
взгромоздился в экипаж. - Да и не о  том  речь,  -  добавил  он  ворчливо,
уткнувшись носом в ворот плаща и не глядя на меня.
   Хотя эти слова вроде бы не  предназначались  для  посторонних  ушей,  я
понял,  что  он  надеется  услышать:  "А  о  чем  же?"  Но,  несмотря   на
любопытство, я так и не задал этого вопроса. "Уезжай! Уезжай!" -  молил  я
про себя. Он устроился на сиденье, и я сказал ему: "Добрый  путь!"  Доктор
встряхнул поводья, щелкнул языком. Двуколка со ск