незапно  обернувшись,  я  успел
заметить, что она и не думала спать. Напротив, она в упор смотрела на меня
своими  узкими,  необыкновенно  живыми  глазами.  Но  в  тот  же  миг  она
притворилась, будто спит глубоким сном. Я понял, что она стережет  удобный
случай для бегства.
   И вот именно в эту минуту  в  душе  моей  возникли  какие-то  странные,
необъяснимые побуждения  и  чувства.  Казалось  бы,  если  она  собирается
сбежать, чего уж лучше! Ей хочется  вновь  обрести  свободу,  вернуться  к
дикой жизни? Ну и прекрасно, малышка, беги,  куда  хочешь!  Возвращайся  к
себе в лес! И скатертью дорожка, никаких проблем! Вот какой должна была бы
оказаться нормальная реакция здравомыслящего человека на эту хитрость,  на
это явное намерение вырваться на волю. Ну так вот: я думал совсем иначе. Я
понял: если она убежит, я никогда себе этого не прощу.  Я  рассуждал  так:
если она решила вернуться в лес к своей дикарской жизни, то либо  ее  ждет
там смерть от голода, холода и прочих опасностей, либо ее рано или  поздно
обнаружат лесники, приведут в деревню и наверняка засадят  в  какой-нибудь
приют для слабоумных, где она кончит свои дни в  смирительной  рубашке.  Я
был единственным свидетелем ее рождения и происхождения, единственным, кто
способен ее понять. Вот что велит тебе долг, добавлял я  в  заключение,  -
тебе придется, пусть  даже  против  ее  воли,  заботиться  о  ней  столько
времени, сколько потребуется.
   И все же,  пока  я  упивался  столь  возвышенными  чувствами,  какой-то
внутренний голос противоречил мне, не давая покоя. Твой долг? Какой  такой
долг? Что приют, что эта комната - не все  ли  ей  равно,  благодетель  ты
эдакий?! По какому праву ты  собираешься  стать  ее  тюремщиком?  Если  уж
хочешь знать,  старина,  то  истинный  твой  долг  состоит  в  том,  чтобы
оповестить власти. Пускай они распутывают это дело и решают,  как  следует
поступить с подобным созданием. Но я  смотрел  на  ее  остренькое  личико,
нежное, трогательное, притворяющееся спящим,  и  думал:  "Не  уходи..."  Я
думал  это  с  глупо  сжимающимся,  глупо  колотящимся  сердцем,   и   мне
приходилось признаться себе самому, что  я  просто-напросто  боялся  вновь
потерять ее и боялся уже не только ради нее одной.
   Смущенный  и  взволнованный  до  глубины  души  такими   поразительными
мыслями, я тщательно запер все окна и двери и спустился  вниз  приготовить
ужин. Пока на плите  жарились  грибы,  я  пытался  яснее  осмыслить  новую
ситуацию. Итак, я собираюсь держать у себя в  домашнем  плену  женщину,  о
которой никто ничего не знает и  не  может  ничего  знать.  Она  абсолютно
голая, и у меня нет ни единой тряпки, чтобы хоть как-то одеть ее, а  разве
возможно попросить у фермерши платье или комбинезон,  не  возбудив  у  нее
подозрений?  Сколько  же  времени  мне  удастся  держать   в   тайне   это
компрометирующее пребывание? Я редко принимал гостей, но все же  время  от
времени... И в тот день, когда по какой-нибудь случайности - а случайность
такая неизбежна - кто-нибудь обнаружит  в  моем  доме  пленницу,  на  меня
обрушится вся тяжесть закона. А поскольку я вдобавок не смогу дать никаких
сведений ни  о  ней,  ни  о  том,  откуда  она  взялась,  дело  осложнится
оскорблением судебных органов и бог  знает  чем  еще.  Нет,  это  безумие.
Чистейшее безумие. Сейчас же пойди в спальню, идиот эдакий, разбуди  ее  и
открой входную дверь!
   Но вместо этого я продолжал помешивать грибной соус, хорошо  зная,  что
не поступлю  так.  Мне  нужно,  подумал  я,  найти  надежного  человека  и
рассказать ему все, посвятив в эту тайну. Прекрасная мысль,  но  кого  же?
Тщетно я перебирал в памяти всех своих знакомых, надежного не  находилось:
каждый из них примет меня за сумасшедшего, точно так же как это  случилось
с несчастным героем Дэвида Гернета.
   Тем временем обед мой поспел. Я рассеянно и торопливо проглотил его, не
разбирая вкуса, а ведь я обожаю грибы. Потом  я  подумал:  она,  наверное,
голодна. Я достал из кладовой цыпленка и прихватил  его  с  собой  наверх.
Едва я открыл дверь, она спрыгнула с кровати  и  в  панике  заметалась  по
комнате, пытаясь вскарабкаться на стены, на занавеси. Я уселся в кресло  и
замер, чтобы дать ей время успокоиться. Наконец она забилась в угол, между
стеной и маленьким полукруглым комодиком. Глядя  на  меня  своими  слишком
блестящими глазами, она не теряла из виду ни один из  моих  жестов.  Я  со
своей стороны тоже смог как следует разглядеть  ее.  Походила  ли  она  на
лисицу? Да,  если  знать  ее  историю.  Тоненький  носик,  очень  высокие,
монгольские скулы, впалые щеки и острый подбородок смутно намекали  на  ее
происхождение. Да и волосяной покров говорил о том же:  недлинные  волосы,
спадающие на плечи, были красивого рыжего, а местами прямо-таки  огненного
цвета. Она была прелестно сложена, но, если не считать ее вполне  развитых
форм, по которым ее можно было принять за взрослую женщину, она, со  своим
хрупким, миниатюрным телом, вполне сошла бы за  девочку-подростка.  Ступни
были крошечные, длинные тонкие  ножки  приводили  в  умиление,  щиколотки,
казалось, вот-вот переломятся, как  стеклянная  ножка  бокала;  руки,  еще
более узкие и удлиненные,  чем  ноги,  непрестанно  шевелились,  двигались
туда-сюда, не давая отдыха нервно вздрагивающим пальцам.
   Улучив подходящий момент, я  бросил  цыпленка  на  пол  так,  чтобы  он
подкатился поближе к ней. Она тотчас подпрыгнула, судорожно схватилась  за
стену, готовая бежать, и на несколько секунд замерла  в  этой  напряженной
позе,  пристально  глядя  то  на  меня,  то  на  цыпленка.  Потом   слегка
расслабилась. Птица лежала в шаге от нее. Долго она стояла неподвижно, как
статуя, глядя на цыпленка с застывшим, почти  сонным  выражением  лица.  И
вдруг проворным жестом схватила добычу и юркнула под кровать.
   Около получаса оттуда доносился хруст костей. Потом  наступила  мертвая
тишина. Ни звука. Я не видел ее, но хорошо представлял себе, как ее острые
узкие глаза следят за каждым моим движением.  Я  встал,  сбросил  халат  и
улегся в постель. Долго-долго не гасил я свет, в  смутной  надежде  ожидая
неизвестно чего. Но тщетно: ни движения,  ни  дыхания.  Словно  в  комнате
находился я один. Наконец сон сморил меня, и я погасил лампу.



3

   Назавтра меня разбудил отнюдь не шум, а запах. Да простит мне  читатель
эти низменные подробности. Но они помогут  ему  понять,  какие  трудности,
какие неприятности пришлось мне сперва преодолевать.  В  конце  концов,  у
меня под кроватью укрывалась всего-навсего  лисица,  отягощенная  вдобавок
человеческим обликом. Я не подумал накануне об этом неудобстве (да если бы
и подумал, какая разница?!) и, когда запах достиг моих ноздрей,  подскочил
как ошпаренный. Точно так же из-под кровати с другой стороны выскочило это
создание, прыгнуло на стул, с него на комод, а потом на шкаф и  засверкало
оттуда на меня своим кошачьим взглядом. Я сдвинул кровать, вытащил  из-под
нее коврик и вытряхнул его в окно, а потом бросил в таз, чтобы  хорошенько
промыть под струей воды. За всеми этими хлопотами  я  испытывал  странные,
противоречивые  чувства.  Разумеется,  выжимая  коврик,   я   страдал   от
оскорбленного чувства приличия. Но в то же время я невольно ощутил  что-то
вроде умиления. Значит, нужно будет воспитывать  ее,  как  обучают  щенят,
котят,  как  приучают  "проситься"  ребенка.  С  тем  лишь  дополнительным
неудобством, что она-то была взрослой и мне предстояло  еще  завоевать  ее
доверие. Возможность обрести это доверие льстила моему сердцу. Не  уверен,
что все эти излияния так уж достойны. Матерям хорошо знаком  подобный  род
восторженного  умиления,  вызванного   полновластным   обладанием   другим
человеческим существом, обладанием  к  полному  своему  удовольствию,  как
предметом, как вещью. Но матери испытывают  это  чувство  по  отношению  к
младенцу, я же - по отношению к взрослой женщине. И я отнюдь не был уверен
в том, что это похвальное чувство.
   Если я намеревался войти к ней в доверие, следовало  сначала  продумать
средства к достижению цели. Достаточно ли будет одного терпения? Но у меня
в руках имелся главный козырь - еда. Она будет  получать  ее  от  меня,  и
только от меня одного, день за днем. Ни одно  животное  не  устоит  против
такой приманки. Так почему же она должна стать исключением?
   Я приготовил  себе  яичницу  с  беконом,  а  ей  рыбу  и  крутые  яйца.
Поднявшись с подносом в спальню, я обнаружил,  что  она  забралась  в  мою
постель, но, завидев меня, стремглав снова вскарабкалась на свой  шкаф.  Я
положил рыбу и яйца в папиросной бумаге на комод, а сам  уселся  спиной  к
ней за маленький столик и принялся завтракать. Прошло несколько минут, и я
услышал,  как  она  зашевелилась,  скрипнул  комод,  зашелестела   бумага,
затрещала яичная скорлупа. Все шло нормально.
   Следующей проблемой был мой уход из дома: я хотел появиться на ферме  в
обычное время. Запереть ее в комнате означало  найти  по  возвращении  бог
знает какой беспорядок, не говоря уж о нечистотах.  Мне  пришло  в  голову
запихнуть ее в ванную комнату, но как заманить ее туда?  Устроить  на  нее
облаву в спальне? Об этом не могло быть и речи, тем  более  что  она  куда
увертливее меня и я только напрасно потеряю время,  не  говоря  уж  о  том
разгроме, который она способна учинить. Ладно, тем хуже, оставлю ее здесь,
и посмотрим, что из этого выйдет.
   Вернувшись в полдень с утенком, которого я принес моей гостье на  обед,
я испытал тоскливый испуг: в комнате никого не было. Я  подбежал  к  окну,
оно оставалось закрытым. И, только подойдя к кровати, я по едва  заметному
холмику под покрывалом догадался, где она прячется. Свернувшись клубочком,
она угрелась там и спала в тепле. Я  положил  утенка  на  подушку,  а  сам
уселся в кресло, чтобы почитать "Морнинг  пост",  в  то  же  время  искоса
поглядывая на кровать.  Спустя  какое-то  время  покрывало  заволновалось,
задвигалось  и  оттуда  вынырнул  кончик  розового  носа,   который   стал
принюхиваться к птице.  Наконец,  показалась  и  вся  голова,  повертелась
туда-сюда, обнаружила мое присутствие и мгновенно втянулась обратно, точно
у черепахи. Потом осторожненько высунулась опять. За ней последовала рука,
схватившая утенка, и вмиг все это - нос,  рука  и  утенок  -  исчезло  под
покрывалом. Ах, черт, придется поменять простыни,  но  теперь  уж  слишком
поздно что-либо предпринимать.  Тем  хуже,  делать  нечего.  Я  с  улыбкой
слушал, как хрустят под покрывалом утиные косточки.


   Не стану утомлять читателя однообразными подробностями. В первое  время
распорядок нашей жизни и в самом деле был одним и тем же изо дня в день. Я
постелил под кровать кусок брезента, который легче было отмывать. Довольно
скоро она перестала по утрам взбираться на шкаф, но  упорно  держала,  что
называется, дистанцию между собой и мною. Часто я видел, как она дрожит от
холода, но  все  мои  попытки  внезапно  накинуть  на  нее  купальный  или
комнатный халат оказывались тщетными перед ее проворством  и  удивительной
юркостью. Хорошо еще, что моя прирожденная  порядочность  исключала,  даже
при виде ее грациозной наготы,  всякие  нечистые  поползновения:  в  любом
случае она была настолько неуловима, что я все равно остался бы  с  носом,
пристыженный и неудовлетворенный. Впрочем, несмотря на ее  соблазнительный
облик, я тогда еще видел в ней всего лишь лисицу, а не женщину, и одно это
в самом крайнем случае удержало бы меня.
   Не знаю, чем она занималась целые дни - спала, исследовала комнату  или
просто бродила по ней, когда я бывал в поле или на ферме; но каждый вечер,
в  сумерки,  у  нас  разыгрывалась  одна  и  та  же  сцена:  она  начинала
волноваться, метаться, кидалась к двери  и,  приложив  личико  к  замочной
скважине или водя носом вдоль дверной  щели,  принюхивалась  с  короткими,
судорожными всхлипами. Руки ее  царапали  деревянную  филенку.  Потом  она
пробиралась вдоль стены к окну и там повторялось то же самое.  От  окна  -
обратно к двери, от двери к окну. Она упорно  скребла  раму  или  косяк  и
тихонько, почти бесшумно повизгивала, нюхая воздух.  Это  продолжалось  до
полного  наступления  темноты.  Наконец,  когда  комната   погружалась   в
абсолютный  мрак  (я  нарочно  не  зажигал  свет),   она   словно   нехотя
отказывалась от своих попыток выйти и забивалась под  стеганое  одеяло.  Я
давал ей уснуть, а сам спускался поужинать. Вечера я проводил как  обычно,
читая что-нибудь  в  курительной.  Часам  к  одиннадцати  я  поднимался  в
спальню. Как бы крепко она ни спала, никогда мне не удавалось  застать  ее
врасплох. Я укладывался в постель, но ее там уже не было: змейка и  та  не
смогла бы соскользнуть вниз проворнее, чем она. На  полу  под  кроватью  я
постелил толстое шерстяное одеяло,  она  укутывалась  в  него,  и  так  мы
проводили ночь - один над другим, словно пассажиры в спальном вагоне.
   Тем временем,  как  я  и  надеялся,  она  начинала  привыкать  к  моему
присутствию, которое не доставляло ей никаких неприятностей, более того  -
трижды в день сопровождалось кормлением. Теперь, когда я входил в спальню,
она уже не пряталась,  не  пыталась  бежать,  напротив:  когда  ее  тонкая
остренькая мордочка выныривала из-под покрывала, она следила за мной не со
страхом, а с жадным ожиданием. Вскоре она научилась различать мои шаги  на
лестнице и в коридоре и встречала меня у самой двери,  радостно  повиливая
своим круглым задиком. Она брала у меня из рук котлету или жареную  птицу,
которые я ей приносил, и если пока еще укрывалась для еды под кроватью или
в ванной комнате, то делала это из чисто атавистической  предосторожности,
которая со временем также полностью исчезла.
   С первых же дней я решил дать ей имя. Разумеется, я назвал  ее  Сильвой
[Silva - лес (лат.)] - то был  мой  долг  перед  Дэвидом  Гернетом.  Чтобы
приучить ее к этому, я на минутку задерживался за дверью, тихонько окликая
ее по имени и слушая, как она царапает косяк,  повизгивая  от  нетерпения.
Очень скоро в ее примитивном мозгу установилась связь между этим именем  и
едой, и, когда она прибегала на  зов,  я  вознаграждал  ее  дополнительным
лакомством. Далее ей не понадобилось даже  этой  приманки;  я  командовал:
"Сильва, сюда!", и она, вернувшись с полдороги, усаживалась  есть  у  моих
ног. Но очень долго она не позволяла приласкать себя. Стоило мне протянуть
к ней руку, и, если на ладони ничего не лежало, Сильва тут же  отпрыгивала
прочь. Много прошло времени, прежде чем она разрешила пощекотать  себя  по
затылку, погладить по голове, пока она, сидя на корточках,  ела  рядом  со
мной. Мало-помалу ей это стало нравиться. Она легонько терлась затылком  о
мой согнутый палец и, когда ноготь задевал верхний  позвонок,  вздрагивала
всей спиной, напрягалась  и  замирала  от  удовольствия,  закрыв  глаза  и
откинув  назад  голову.  Нередко  теперь,  покончив  с  едой,   она   сама
подсовывала свою маленькую головку мне под руку,  прося  ласки,  и  настал
день, когда она, обернув лицо,  благодарно  лизнула  гладящую  ее  ладонь.
Боюсь, что это растрогало меня больше, чем следовало бы, но ведь завоевать
любовь дикой зверюшки - всегда волнующая победа.
   На все это нам с ней понадобилось добрых две недели. Тем  временем  мне
требовалось решить  важную  проблему  с  Фанни  -  дочкой  моей  фермерши,
приходившей убираться в доме. Я просил ее ограничиться мытьем,  чисткой  и
подметанием первого этажа, объяснив,  что  крашу  стены  на  втором  (что,
впрочем, я и сделал для пущего правдоподобия). И все-таки я ужасно боялся.
Любой шум, крик могли выдать присутствие Сильвы, и,  хотя  бедняжка  Фанни
была слишком глупа, чтобы проявлять к чему-нибудь настоящий  интерес,  все
же она была женщиной, и я не сомневался, что она воспользуется  первым  же
моим промахом, чтобы сунуть нос наверх и убедиться во всем  самой.  Тогда,
конечно, назавтра же вся округа узнает, что мистер Альберт Ричвик прячет у
себя в спальне совершенно голую девушку.
   Словом, первое, что нужно было сделать во что бы то  ни  стало,  -  это
одеть Сильву. С той поры как она позволила подходить к себе, я  много  раз
пытался надеть на нее халат - тщетно. Хуже того, она так пугалась, что мне
приходилось затем два-три дня вновь завоевывать потерянное доверие. К тому
же, если Фанни обнаружит Сильву, облаченную в один из  моих  халатов,  это
будет ничуть не лучше, чем если она увидит ее голой. И я решил отправиться
в город купить ей платье. Но такая поездка требовала целого дня, и я не  в
силах  был  преодолеть  страх  перед  тем,  что  могло  произойти  в   мое
отсутствие.
   Мне было тем более трудно решиться на  это,  что,  по  правде  сказать,
нагота  Сильвы  перестала  смущать  меня.   Она   доставляла   мне   чисто
эстетическое удовольствие: всем известно, что  к  повседневно  созерцаемой
наготе  привыкаешь  и  она  уже  не  кажется   вызывающей,   теряет   свою
соблазнительность, вызывая даже пресыщение. Стоит лишь  вспомнить  пляж  в
Брайтоне, чтобы понять, что моя совместная жизнь с Сильвой в костюме  Евы,
в общем-то, не волновала ни души моей, ни чувств.  Если  бы  это  зависело
только от меня, я охотно оставил бы ее в таком виде до тех  пор,  пока  ей
это будет угодно. Раны ее поджили, кожа стала свежей,  упругой,  атласной,
мускулы под ней переливались при  каждом  движении,  чарующем  меня  своей
живой грацией; для  чего  же  скрывать  это  прелестное  нежное  тело  под
нелепыми тряпками, облекать его в скверно скроенное платье?  Я  не  строил
иллюзий по поводу своего вкуса в области дамских нарядов и  заранее  знал,
что выбор мой будет неудачен.
   Но я слышал, как внизу, на первом этаже, Фанни,  невообразимо  фальшиво
насвистывая или напевая, обметает  мебель,  чистит  кастрюли,  вытряхивает
ковры. Нет, это было действительно опасно. Нужно на  что-то  решиться.  По
средам в Уордли-Коурт бывал рыночный день. Я  подмешал  Сильве  в  завтрак
сильную дозу снотворного, приказал запрячь  тильбюри,  надежно  запер  все
двери в доме и отправился в город в сопровождении сына фермера, служившего
мне кучером.



4

   Парня я отослал к зерноторговцу, договорившись  встретиться  с  ним  на
станции Уордли-Коурт, где, по моим словам, оставил в прошлую свою  поездку
чемодан в камере хранения. Я действительно приобрел большой чемодан,  куда
сложил купленные в "Литтлвуде", приблизительно по размеру Сильвы,  женское
белье и одежду, и взял  фиакр  до  вокзала,  куда  спустя  двадцать  минут
подкатило и мое тильбюри. Почти к ночи мы добрались до замка.
   В доме все было в порядке, иначе говоря, заперто так  же  надежно,  как
при моем отъезде. Но наверху, в спальне, царил невообразимый хаос.  Я  был
несколько удивлен тем, что Сильва проснулась, но гораздо больше  тем,  что
она пришла в такое неистовство. Вероятно, очнувшись  от  сна  и  обнаружив
себя запертой и покинутой, она попеременно испытывала приступы  то  ужаса,
то ярости. Видно, она искала меня: платяной  шкаф  был  опустошен,  словно
пронесся смерч, вся одежда была раскидана по углам, костюмы  валялись  как
попало, словно обезглавленные жертвы резни. Та же судьба постигла простыни
и одеяла. Подушка была вспорота, в воздухе  летал  пух.  И  посреди  этого
разгрома, по щиколотку в пуховой пене, стояла, глядя на меня, Сильва.
   Я застыл на пороге, охваченный не  гневом,  нет,  конечно  (впрочем,  и
радоваться тоже было нечему), но  странным  очарованием;  скажу  даже,  не
боясь  показаться  смешным,  что  я  испытал  нечто  близкое  к   экстазу.
Напряженно замершая в белоснежной круговерти  пуха  и  белья,  нагая,  как
Венера Пеннорожденная,  она  была  поистине  прекрасна,  моя  Сильва,  но,
главное, меня поразило внезапное откровение совсем иного рода, нежели  то,
что внушала ее красота. Передо мною лежала  груда  неодушевленных  тряпок,
над ними возвышалось это восхитительное тело, живое - но и только, ибо