м там. Стоило только вообразить,  как  она  будет
метаться среди множества драгоценных хрупких безделушек: такая сцена  была
бы достойна фильмов Мак-Сеннета,  но  ей  никак  не  было  места  в  нашей
респектабельной действительности. Кроме того, если Нэнни наловчилась почти
прилично одевать Сильву, мне это удавалось лишь с огромными трудностями, а
порой не удавалось вовсе. И ни я, ни миссис Бамли так  и  не  смогли  пока
приучить ее мыться в ванне. А потому стоило закрыть  окна  и  двери  в  ее
спальне, как комната тут же пропитывалась острым запахом дикого зверя. Так
оно и случилось в отсутствие Нэнни, ибо весь день я проводил на ферме и не
мог следить за Сильвой. По возвращении я буквально задыхался от вони. И  я
не мог попросить Фанни заменить меня: она боялась подходить к моей "бедной
племяннице", которая, по ее уверениям, внушала ей страх.
   - У меня и так мозги слабые, - жаловалась она. - А поглядишь на того, у
кого их и вовсе нет, так вконец свихнешься! - И, добавив: - Лучше  уж  мне
держаться подальше, - тут же подтверждала свои слова делом.
   Чтобы  избавиться  от  этого  невыносимого  запаха,  мне  пришлось   бы
устраивать в комнате мощные сквозняки, проветривать в саду ковры и одеяла.
Но как, оставшись  одному,  открыть  окно  -  ведь  Сильва  может  тут  же
выскочить наружу. Я понимал, что прыжок с  высоты  шести-восьми  футов  не
испугает ее, и у меня не было никаких  оснований  полагать,  что  она  уже
распростилась с мыслью о бегстве в свой драгоценный лес. Значит,  придется
привязывать ее. Легко сказать - привязывать! Продеть один из моих поясов в
пряжку, прикрепить ее к цепи, а цепь к ножке кровати не составляло никакой
трудности, оставалось только придумать, как надеть этот  пояс  на  Сильву.
Помните: лучший способ изловить птичку - насыпать ей соли на хвост?
   Может быть, сделать это, пока она спит? Но  она  спала  слишком  чутко,
сторожко, мгновенно просыпалась, и ее трудно было застать врасплох. Сон  у
нее был действительно лисий - даже не вполглаза. Любой звук поднимал ее на
ноги. Итак, моим последним шансом на удачу были наши  игры.  Сильва  очень
любила играть с Нэнни и со мной, когда мы на это соглашались.
   И мы считали необходимым соглашаться, хотя бы для того, чтобы не давать
ей спать. Иначе, когда мы не занимались ею, когда она не ела или не бегала
от двери к окну, принюхиваясь, повизгивая (мы так и не смогли изжить в ней
эту привычку) и пытаясь выбраться из комнаты, все ее  дневное  время  было
занято сном. Самое тягостное для зверя в неволе - это скука. Всякое  живое
существо, едва лишь оно перестает заниматься привычным  делом,  утрачивает
смысл  и  основы  своего   существования,   ощущает   пустоту   и   полную
бесполезность его. Скука  для  животного  куда  более  тягостна,  чем  для
человека, она лишает его интереса  к  жизни,  и  против  этой  смертельной
напасти оно борется лишь одним способом - сном. Двадцать раз на дню Сильва
начинала зевать во весь рот, едва не вывихивая себе челюсть, как  запертая
в четырех стенах собака, с тем же долгим жалобным подвыванием. И,  подобно
собаке, она сворачивалась клубочком и  засыпала  -  на  десять  минут,  на
четверть часа. Проснувшись, она начинала  метаться  по  комнате,  пыталась
играть. Если  Нэнни  и  я  занимались  другим  делом,  она  охотилась:  ее
излюбленной дичью был табурет. Маленький, круглый, он  вертелся  у  нее  в
лапках, то есть я хочу сказать -  в  руках,  как  клубок  шерсти,  который
гоняет кошка. Ей нравилось катать его по комнате и догонять; потом,  когда
это надоедало, она набрасывалась на какой-нибудь стул  и,  таким  образом,
два или три уже сломала.  Я  восхищался  ее  ловкостью:  она  ни  разу  не
ушиблась, как бы ни падала на пол со  своей  добычей.  Она  могла  разбить
стул, но на теле у нее не оставалось ни единого синяка.
   Когда я бывал дома и в настроении, она предпочитала играть со мной. Это
ведь поинтереснее, чем сражаться со стулом, хотя игра всегда носила один и
тот же характер борьбы.  Я  был  значительно  сильнее  ее,  но  отнюдь  не
проворнее и, оказываясь побежденным, не всегда делал это по доброй воле. В
таких случаях она кусала меня  за  ухо,  в  шею.  Я  старался  не  слишком
затягивать игру: бороться с красивой девушкой в легкой одежде -  не  самый
лучший способ сохранять хладнокровие, даже если сознаешь, что перед  тобой
всего лишь лисица. Я грубовато отталкивал ее, но она не обижалась,  только
замирала  на  мгновение,  пристально  глядя  на  меня   своими   зелеными,
холодными, неподвижными глазами, потом зевала  со  стоном  и  отправлялась
спать.
   Вот одним из таких "сеансов игры" я и воспользовался, чтобы  надеть  на
Сильву пояс. Поверьте, нелегко одной рукой застегнуть пряжку,  однако  мне
удалось сделать это до того, как она успела  понять,  что  произошло.  Она
попыталась вырваться, но пряжка уже защелкнулась. Я  думал,  она  убьется,
так яростно она отбивалась  и  рвалась,  но  цепь  была  крепкая,  кровать
тяжелая, и дело кончилось тем, что после серии  бешеных  рывков,  безумных
метаний, прыжков и кульбитов, от  которых  она  едва  не  перерезала  себя
пополам, накрененная кровать очутилась в другом углу комнаты, а  рядом  на
полу лежала Сильва, такая же выдохшаяся, измотанная, как  в  тот  памятный
день охоты, когда она спасалась от собак.
   Я воспользовался этой передышкой, чтобы распахнуть все  окна  и  дверь,
вытащить на солнышко подстилку и матрас и расстелить на  лужайке  ковер  и
одеяла.  Время  от  времени  Сильва  опять  впадала  в   неистовство,   но
безуспешно. Расстегнуть пряжку ей было не по силам - я выбрал  застежку  с
секретом. Когда запах выветрился, я запер окна и двери и освободил Сильву,
отстегнув цепь, но оставив на ней пояс, так как прекрасно понимал, что  во
второй раз этот  номер  у  меня  уже  не  пройдет.  Тогда  как  "закрепить
карабин", как говорят моряки, - это  всего  лишь  вопрос  ловкости  рук  и
неожиданности.
   Впрочем, отстегивая цепь, я тоже порядком намучился,  настолько  Сильва
была напугана и разъярена. Вне себя от  бешенства,  она  жестоко  искусала
меня. Когда я наконец справился с делом, она, изогнувшись, выскользнула  у
меня из рук и забилась в свой любимый  угол  между  стеной  и  полукруглым
комодиком, откуда стала наблюдать за мной так же зорко и настороженно, как
в первые дни. Я спрятал цепь в ящик, перетащил кровать на  прежнее  место,
расставил вещи по местам и  вышел  из  комнаты,  чтобы  дать  моей  лисице
успокоиться.
   Весь этот день она отказывалась от пищи. Назавтра  она  взяла  еду,  но
издали и спряталась с ней под кроватью. Казалось, она забыла все  немногие
усвоенные ею слова, и они вернулись к ней очень не скоро, лишь  когда  она
полностью успокоилась.
   Но даже и теперь ремень продолжал раздражать ее. Она постоянно  дергала
его, теребила пряжку, но, ничего не достигая, в конце  концов  привыкла  к
нему. Однако в комнате снова запахло зверинцем, и в следующую  пятницу,  к
тому времени как  моя  милая  Сильва  опять  стала  ручной,  пришлось  все
начинать сначала. Я улучил момент, когда она, повернувшись ко мне  спиной,
старательно обгладывала петушиный остов, и  проворно,  так  что  она  даже
сперва не заметила, зацепил крючок цепи за пряжку. Увидев, что я  открываю
окна и дверь, Сильва вскочила и, почувствовав, что ее держит  цепь,  вновь
стала рваться, хотя и не так бешено, как раньше.  Она  следила  за  каждым
моим жестом. Я успокаивающе твердил:
   "Ну-ну... стой спокойно... ты же знаешь, что  я  тебя  отвяжу",  и  она
действительно затихла, замерла, только руки ее по-прежнему упорно теребили
ремень. Я вынес на воздух подстилку, ковер и расстилал их на траве,  когда
вдруг услышал за  спиной  звук  мягкого  падения.  Обернувшись,  я  увидал
Сильву, еще на четвереньках, в цветочной клумбе у  стены  дома.  Мгновенно
поднявшись на ноги, она в три прыжка  достигла  ограды.  Я  остолбенел  от
изумления. На Сильве была  шерстяная  рубашка,  но  без  пояса:  вероятно,
неустанно теребя его, она случайно расстегнула пряжку. Теперь  уже  поздно
было  волноваться  по  этому  поводу.  Не  успел  я  опомниться,  как  она
перемахнула через забор и с быстротой лани помчалась к  лесу.  Я  бросился
следом, выкрикивая ее имя, но бежал в два раза медленней, чем она.  Я  еще
не одолел и четверти луга, как Сильва испарилась, исчезла в густых  лесных
зарослях.


   Долго бродил я по лесу, зовя Сильву и в отчаянии понимая,  что  она  не
откликнется, а отыскать ее в чаще нечего и  думать.  Несмотря  на  это,  я
вернулся, оседлал на ферме лошадь и начал свою одиночную  верховую  охоту,
которую ожесточенно продолжал до самой темноты. Я поднял множество всякого
зверья, и среди прочих лисицу, но та была более  крупная  и  матерая,  чем
Сильва до своего превращения, да и мех у нее был с серым отливом, так  что
я не стал гнаться за ней. Правда, тут у меня мелькнула мысль, что я ничуть
не удивился бы обратному превращению,  может  быть,  даже  ожидал  увидеть
Сильву снова в лисьем обличье. Одновременно я вынужден был признаться себе
самому, что моя привязанность к ней была не менее  двойственной,  чем  она
сама: в каком бы виде я ни нашел ее - зверем ли, женщиной ли, -  я  бы  от
чистого сердца возблагодарил за это небеса.
   Вернулся я уже при  лунном  свете,  в  глубоком  отчаянии  и  смятении.
Комната показалась мне зловеще-мрачной - холодная, пустая. "Ах! Если я  не
найду ее, я женюсь, - подумал я. - Я уже  разучился  жить  в  одиночестве.
Женюсь на Дороти". Но перспектива ввести сюда  не  мою  лисицу,  а  другое
существо  почему-то  вызвала  у  меня  внутренний  протест,   странное   и
невыносимое ощущение кощунственной измены. Словно я был вдовцом, которого,
едва он схоронил жену, посещает недостойная мысль жениться снова. Боже!  И
все это из-за какой-то лисицы! Я был в  равной  мере  поражен  и  подавлен
этим. Истина заключалась  в  том,  что,  если  бы  мне  сейчас  предложили
выбирать между красивейшей девушкой Англии и моей лисицей, пусть даже в ее
первоначальном облике, я бы не стал  колебаться  ни  секунды...  По  этому
примеру вы можете измерить всю силу этого  моего  безумного  наваждения  к
концу изнурительных поисков Сильвы.



10

   Назавтра, в субботу - в день охоты, я снова оседлал лошадь и весь  день
рыскал по лесу, с ужасом вслушиваясь в отдаленный гомон загонщиков  и  лай
собачьей своры. К вечеру я подъехал к кабачку "Паблик бар"  выпить  кружку
пива, надеясь и одновременно страшась услышать новости. Разве осмелился бы
я вслух заговорить о бегстве Сильвы, о том, что  она,  может  быть,  вновь
обратилась в дикого зверя - охотничью добычу? К  счастью,  нынче  был  гон
оленя, и лис оставили в покое. Никто не  заговаривал  также  о  встрече  с
таинственной молодой девушкой, а мне трудно было бы заявить свои права  на
нее, не рассказав прежде о ее бегстве... Если я найду Сильву, нужно  будет
показать ее всем моим деревенским друзьям, тогда  в  следующий  раз  я  не
окажусь в таком глупом и безвыходном положении.
   У меня слегка отлегло от сердца, и я вернулся  в  замок.  Но  это  лишь
вопрос времени, думал я, ведь если мне не  удастся  изловить  Сильву,  все
может окончиться только трагедией, кто бы ни обнаружил беглянку в том  или
ином ее облике. Я подумал: а не принять ли мне участие в  охоте,  несмотря
на отвращение к ней, - может, хоть так я смогу помочь Сильве?
   Во всяком случае, следующая охота начнется лишь  через  неделю.  А  что
делать пока? В воскресенье я вновь долго и безрезультатно кружил  по  лесу
перед тем, как отправиться, как и договаривался, к Салливенам.
   Дверь мне отворила Дороти. Вероятно, вид у меня был довольно странный -
прилипшие ко лбу  потные  волосы,  растерзанная  одежда,  потому  что  она
вскрикнула:
   - Боже мой, что случилось?
   Позвав отца, она провела меня в гостиную. Пока она наливала мне  виски,
а старый доктор в своем черном рединготе, усевшись напротив, молча и  чуть
свысока рассматривал меня, я  немного  пришел  в  себя.  Даже  через  силу
засмеялся, как бы над самим собой:
   - Не обращайте внимания. Я весь день провел в  седле  и  слегка  устал.
Такая дурацкая история! - И я повернулся к Дороти: - Ваш отец оказался  на
высоте, дорогая. Но я отнюдь не строю иллюзий. Мой рассказ не убедил  его.
Я полагаю, он передал его вам?
   Она кивнула, но явно держалась настороженно.
   - И что вы обо всем этом думаете? - храбро спросил я.
   Дороти пожала плечами.
   - Трудно судить по рассказу, ничего не увидев  своими  глазами.  Звучит
действительно неправдоподобно, - призналась она. - Вы мне покажете  эту...
это существо?
   - Слишком поздно, - сказал я. - Она убежала.
   - Как убежала?! - вскричал доктор.
   - Через окно. И умчалась в лес.
   Вид у меня, наверное, был очень подавленный. Помолчав, старик сказал:
   - Ну что ж, ей-богу, это лучшее,  что  она  могла  сделать.  Теперь  вы
свободны.
   - Да, - согласился я с горечью, - мне,  конечно,  следовало  бы  думать
именно так, если бы я был благоразумнее. Но, на свою беду, я думаю как раз
обратное - жестоко упрекаю себя.
   И я поведал им все свои страхи: охоту с гончими, возможность заключения
в сумасшедший дом.
   Дороти сказала - немного резко:
   - Но если это всего лишь лисица, какое это имеет для вас  значение?  Вы
же не несете за нее никакой ответственности!
   - Нет, - возразил я, - как раз я-то и чувствую  себя  ответственным  за
Сильву. - Сам не знаю почему, но, если с ней случится несчастье, я никогда
себе этого  не  прощу.  К  тому  же  в  деревне  ее  теперь  считают  моей
племянницей, вот почему невозможно забросить поиски, не объяснив причины.
   Помолчав, Дороти спросила:
   - Ну а вы-то сами, кем вы ее  считаете?  По-прежнему  лисицей  или  уже
женщиной?
   Вопрос обрадовал меня. Ибо для того, чтобы  задать  его,  Дороти  нужно
было начать принимать положение вещей как оно есть. Но он же и привел меня
в замешательство.
   - Вот этого-то я и не знаю, - вздохнул я. -  С  точки  зрения  анатомии
это, конечно, женщина, но в умственном отношении она лисица. А разве одной
анатомии достаточно?
   - Но если она ведет себя во всем как лисица... - начала было Дороти, но
сбилась и слегка покраснела.
   Я закончил ее мысль:
   - То вы бы оставили ее в лесу, будь вы на моем месте?
   Она не решилась ответить "да", только задумчиво потерла кончик носа.  Я
повернулся к ее отцу:
   - А что вы думаете об этом, доктор?
   - Ну, если предположить, что она и в самом деле лисица...  -  начал  он
осторожно.
   - Да, если предположить именно это. Что  бы  вы  ответили,  если  бы  я
позвал вас лечить ее? Сказали бы, что это дело ветеринара?
   - Нет, разумеется, но это, как  вы  сами  сказали,  вопрос  одной  лишь
анатомии. И я, конечно, стал бы лечить ее, будь она умственно  всего  лишь
лисицей.  Но  вслед  за  тем  я  бы  все-таки  предложил  поместить  ее  в
какое-нибудь специальное заведение.  Это  единственное  разумное  решение,
поверьте мне! - заключил он, настойчиво глядя на меня.
   Не начал ли он тоже верить в чудо? Или же это был всего лишь совет... и
совет не совсем бескорыстный? Я ответил, пряча от него глаза:
   - Нет, нет, это невозможно. В приюте  она  наверняка  погибла  бы.  Как
погибнет и в лесу, если останется там. Она нуждается во мне.
   - А вы, вероятно, в ней? - спросила Дороти тоном, который показался мне
слегка ядовитым.
   - Да, наверное, - сказал я просто. - Я привык к ней.
   Мину, сиамский кот Дороти, терся о мою ногу. Я погладил  его,  улыбаясь
хозяйке.
   - Вот если бы Мину пропал, разве вы бы не скучали?
   - Да, верно, - согласилась Дороти и,  словно  эти  слова,  определившие
природу моих переживаний, успокоили ее, так же дружески улыбнулась  мне  в
ответ. Хотя тут же и добавила: - Но это ведь не совсем одно и то же, разве
не так?
   Я улыбнулся еще шире:
   - Да, не совсем...
   Мину вспрыгнул ко мне на колени и, ласкаясь, замурлыкал.  Мы  с  Дороти
теперь глядели друг на друга понимающе, как сообщники. Она сказала:
   - Мне бы очень хотелось увидеть ее, когда она вернется в замок.
   - А вы думаете, она вернется? - воскликнул я.
   - Мину часто сбегает из дому, но всегда возвращается.
   - Сильва не кошка, она дикая лисица, - озабоченно возразил я.
   Дороти участливо погладила меня по руке.
   - Вам будет легче ждать ее, если я в один из  ближайших  дней  составлю
вам компанию?
   - А кто же будет ухаживать в это время за вашим отцом?
   - Во вторник к обеду приглашен настоятель, - напомнил ей доктор.
   - Тогда я приеду к вам в среду, - решила Дороти.


   Мысль о ее приезде немного успокоила  меня.  Ночью  я  довольно  крепко
спал. В понедельник работа на ферме всецело  заняла  меня  на  весь  день.
Вернулся я очень усталый, но то была приятная усталость. После ужина я сел
у камина и попытался читать. Напрасная попытка - тревога вернулась ко мне.
Я старался подавить ее, как вдруг робкое царапанье в дверь заставило  меня
вскинуть голову. Звук повторился еще и еще раз. С бьющимся сердцем кинулся
я открывать. Это была Сильва.
   Она проскользнула внутрь, как тень, и так же неслышно улеглась на пол у
камина. Дышала она учащенно и тем не  менее  почти  спокойно.  Но  вид  ее
надрывал сердце:  злосчастная  рубашка  была  изодрана  в  клочья,  из-под
которых виднелась расцарапанная, кровоточащая, вся  в  репьях  и  колючках
кожа. Она лежала на боку, в усталой, расслабленной, отдыхающей позе гончей
после охоты, откинув назад голову  с  разметавшимися  волосами.  Лежала  с
закрытыми глазами, дыхания ее не было слышно.
   Я опустился на колени и принялся снимать с нее лоскутья одежды, кое-где
прилипшие к ранам. Она позволяла  мне  делать  это,  тихонько  вздрагивая,
когда я тянул за ткань, пропитанную высохшей кровью. Сходив за  тазиком  с
водой, я начал бережно  обмывать  ее,  то  и  дело  извлекая  из  кожи  то
репейник, то шип. Она и этому  подчинилась,  не  протестуя,  лишь  жалобно
постанывая. Тут я обнаружил на ней следы укусов:  наверняка  она  пыталась
вернуться в свою нору, к лису и лисятам, но ведь теперь она была женщиной,
как же могли они признать ее? Конечно, они защищались от  этой  пришелицы,
как от вторгшегося врага. Сколько же времени она, ставшая слишком  большой
и неуклюжей для своих сородичей, блуждала по лесу, раня тело  колючками  и
шипами, прежде чем решилась возвратиться? А может быть, ей и от  охотников
пришлось спасаться?
   Помыв и почистив ее, я смазал раны подсушивающей мазью и припудрил  все
тело тальком. Мы сидели у камина, здесь было тепло, и она,  прижавшись  ко
мне, что-то зашептала,  должно  быть  в  полудреме.  Я  обнял  ее  и  стал
убаюкивать, как ребенка. Впервые я осмелился вот так привлечь ее к себе  -
обнаженную и беззащитную; я человек порядочный, но также  и  осторожный  и
всегда полагал, что самый  верный  способ  противостоять  соблазну  -  это
избегать его. Но в этот вечер возвращение Сильвы, на которое я  уже  почти
не  надеялся,  огромное  облегчение,  развеявшиеся  страхи,  преувеличенно
острая радость от ее столь трогательной верности  мне  -  все  это  слегка
подорвало  мою  бдительность;  я   вдруг   ощутил   легкость,   ликование,
беззаботную смелость, к которым примешивалась  новая,  неизвестная  доселе
нежность - более свободная, более влекущая, более  дерзкая  и  мало-помалу
превратившаяся  в  чувственный  порыв...  В  конце  концов,  рассуждал  я,
охваченный пьянящим волнением, ведь она женщина! Так  что  здесь  дурного?
Если же это лисица, лишенная души, то где  здесь  грех?  Она  мурлыкала  в
истоме, отдаваясь моей убаюкивающей ласке, ласке пока  еще  целомудренной.
Но вот, не в силах более  сдерживаться,  я  позволил  рукам  коснуться  ее
крутых бедер, груди. Пальцы мои задрожали.
   Мурлыканье прекратилось или, вернее, перешло в нежное кошачье мяуканье.
Живот Сильвы вздрогнул и заколебался, меня  охватило  волнение,  и,  когда
Сильва одним движением