ни
одна  искра  разума  еще  не  зажгла  его;  но  трепет  этого  тела,   его
самоутверждение,   неосознанное   стремление   к    горделивой    гармонии
торжествующе противостояло окружающему хаосу. Именно в этот миг  я,  может
быть как никогда внезапно и ясно, постиг - не разумом, а  чувствами  -  ту
истину, которую, кажется, только сейчас начинают  прозревать  физики:  что
неодушевленная материя есть хаос, а  единственный  порядок  -  это  жизнь.
Возвышаясь над этим застывшим месивом, устилавшим пол,  Сильва  предлагала
взору образ такой чистой, возвышенной красоты, такой удивительной  грации,
что   если   зрительное   ощущение   можно   осмелиться   назвать   словом
"сладострастие", то я испытал именно  такое  чувство,  и  при  этом  столь
сильное, что оно переходило в сладостное восторженное осознание того,  что
жизнь, просто жизнь - единственное, уникальнейшее чудо.  Я  хочу  сказать,
что в тот миг Сильва больше не была для меня ни женщиной, ни лисицей,  что
чудо ее превращения показалось мне  ничтожным  и  смехотворным  перед  тем
истинным, неповторимым чудом, какое  явили  собою,  среди  царящей  вокруг
анархии и медленной  всеобщей  деградации,  эта  жизненная  гармония,  это
строгое благородство линий  человеческого  тела  и  эта  красота,  еще  не
озаренная сиянием разума, что делало ее еще более потрясающей во  всем  ее
несказанном очаровании. Я вдруг поймал себя на желании жить  отныне  среди
этого хаоса, лишь бы его продолжала венчать изумительная прелесть  Сильвы.
А я-то, дурак, притащил для нее этот чемодан с дурацкими тряпками!  Разве,
укрыв в их мертвых складках эту живую, первозданную чистоту, я  тем  самым
не укреплю сон ее разума? Мне  безумно  захотелось  вышвырнуть  чемодан  в
окно. Это божественное тело должно остаться таким, каким оно сияет  здесь,
передо мною, - нагим, великолепным, победно утверждающим  среди  всеобщего
беспорядка высший порядок - свою красоту. Пусть  оно  остается  таким  как
есть, и будь что будет!
   Достигнув  сих  горних  вершин,  мысли  мои   вдруг   почему-то   самым
бедственным образом  заколебались.  Невзирая  на  смутные  предостережения
здравого смысла, я почувствовал, как мой возвышенный восторг порождает  во
мне довольно опасные  ответвления,  а  воспаривший  было  взгляд  невольно
обращается к наименее благородным местам  женского  тела.  Дрожь  в  руках
послужила мне сигналом тревоги. Мой энтузиазм сменил свою  природу,  в  то
время как природа  Сильвы,  почудилось  мне,  также  изменилась:  внезапно
красота ее показалась мне менее  чистой,  более  желанной.  Тут  только  я
заметил, что и позы наши, и моя и ее,  тоже,  пусть  почти  незаметно,  но
переменились. У меня  подгибались  колени,  руки  тянулись  вперед,  но  я
осознал это лишь тогда, когда увидел,  что  и  она  чуть  согнула  колени,
словно собираясь с силами, чтобы бежать. Моя поза окончательно лишилась не
только привычного достоинства, но и обыкновенного приличия,  и  этот  факт
оскорбил меня до глубины души, отняв всякое уважение к себе. Впрочем, этот
внезапный приступ грубой похоти все враз загубил, испортил: в один миг моя
прелестная Афродита  превратилась  в  испуганную  самку;  грациозное  тело
судорожно сжалось, и теперь я видел перед собой лишь настороженную лисицу,
дикую зверюшку, снова приобщенную к  привычному  хаосу  миропорядка,  тому
самому хаосу, во власти которого я в свою очередь только  что  пристыженно
ощутил себя.
   Со вздохом разочарования, горечи и жгучего раскаяния я затолкал чемодан
под шкаф и начал прибирать в комнате.


   Я забыл сказать, что с тех пор, как Сильва  жила  у  меня,  я  старался
почаще высказывать свои мысли вслух. Или, вернее, называть словами  любое,
даже самое незначительное свое действие: открывать дверь, выдвигать  ящик,
складывать простыню, вытряхивать коврик. Если попугай  способен  повторять
то, что он слышит, рассуждал я, почему  бы  этого  не  сделать  и  лисице,
существу куда более сообразительному, особенно если она наделена  органами
речи? И Сильва, в самом деле, очень быстро  научилась  повторять  то,  что
слышала от меня, - правда, крайне невнятно, со странным  резким  акцентом,
ей-богу, очень напоминавшим выговор жителей Юга Франции. Доводилось ли вам
слышать, как декламируют Шекспира с марсельским акцентом?  Это  совершенно
неотразимо. Как только Сильва  открывала  рот,  я  не  мог  удержаться  от
хохота. Она же не смеялась никогда. Не умела смеяться. Только позже, много
позже мне довелось услышать ее первый смех.
   Я смеялся над ее акцентом, над шепелявым  сюсюканьем,  но  одновременно
восхищался тем, что она через такой короткий срок перестала  повторять  за
мной все подряд, как это делают попугаи. Скоро я понял, что она в основном
понимает то, что говорит, разумеется, иногда и шиворот-навыворот, но  даже
в этом случае вкладывает в свои слова определенный смысл.  Правда,  должен
уточнить: речь шла о  самых  конкретных  понятиях,  о  словах,  немедленно
подтверждавшихся вполне вещественным поощрением.  Я  так  часто  повторял,
перед тем как дать ей пищу, вопрос: "Ты голодна?", что ничуть не удивился,
услыхав, как она лепечет,  стремясь  сократить  танталову  муку  ожидания:
"Голодна... голодна...", виляя задиком,  словно  собачка  при  виде  куска
сахара. Так же как я отнюдь не был поражен, когда она, царапаясь в дверь в
обычный вечерний час,  вместо  жалобного  повизгивания  вдруг  взмолилась:
"Выйти... выйти!" - и твердила это до тех пор, пока я не крикнул: "Нет!" -
таким голосом, что она тут же стихла. Но с этого дня и она стала  отвечать
мне "нет" гораздо чаще, чем хотелось бы.
   Я надеялся, что, видя каждое утро, как я надеваю халат, она в  конечном
счете последует моему примеру, тем более что в  спальне  было  холодно  (я
специально не топил здесь). Но она предпочитала таскать за собой одеяло  и
всякий раз, как я делал  попытку  уговорить  ее  сменить  его  на  одежду,
вырывалась у меня из рук с не терпящим возражения "нет!". Все же я положил
под одеяло комбинацию, прочее белье, шерстяное  платье.  Почти  весь  день
Сильва спала там, свернувшись клубочком;  таким  образом,  думал  я,  вещи
пропитаются ее запахом и она, привыкнув к ним, может быть,  согласится  их
надеть. Она и в самом деле начала натягивать  их  на  себя,  однако  самым
нелепым образом, то и дело теряя и разбрасывая повсюду. Но я твердо  решил
проявить терпение и дождаться своего часа. Она воспринимала все  больше  и
больше понятий, разумеется, по-прежнему сугубо практического  порядка,  из
числа повседневных, и достигла в своем развитии ну, скажем,  уровня  умной
собаки. Но ведь собаку можно научить множеству вещей - так их, впрочем,  и
дрессируют, заставляя понять, что за каждым  действием,  запрещенным  или,
напротив, желаемым, неизбежно следует соответственно хлыст или  лакомство.
В тот день, когда Сильва поняла мои слова: "Ты выйдешь, если оденешься", я
выиграл партию - почти выиграл. Она послушно дала надеть на себя рубашку и
кинулась к двери. Невозможно было  убедить  ее,  что  этого  недостаточно,
невозможно было просто заставить ее слушать, она  до  крови  разбила  себе
руки,  колотя  ими  в  дверь.  Самое  печальное,  что  Сильва  сочла  меня
обманщиком - ведь она-то подчинилась мне, а я не дал ей выйти! - и  лишила
большей части той привязанности, которую я  завоевал  терпеливой,  упорной
дрессировкой.
   По правде сказать, неудача эта раздосадовала меня  лишь  наполовину.  Я
дал ей это обещание скрепя сердце. Ее первый выход на волю пугал  меня.  И
на то было множество причин: а что, если она сбежит? Если  нас  кто-нибудь
встретит? И если даже она не сбежит, то удастся ли мне привести ее обратно
домой? Она была слишком проворна, чтобы подчиниться силе, когда  ей  этого
не хотелось. Словом, я шел на отчаянный риск и потому  испытал  облегчение
оттого, что проиграл, даже не попытавшись выиграть партию.
   Мысль о том, что Сильва может убежать, становилась все  более  и  более
невыносимой для меня. Сказать, что мои чувства к  ней  в  это  время  были
весьма двойственного  толка,  -  значит  не  сказать  ничего.  Ту  вспышку
чувственности, которую ее красота зажгла во  мне  в  тот  вечер,  когда  я
вернулся из Уордли-Коурт, я погасил  в  себе,  как  мне  казалось,  раз  и
навсегда: настолько это наполнило меня отвращением - не к Сильве, а к себе
самому. Я не мог как следует разобраться в своем отношении к ней. Когда  я
испытывал к ней чувства, какие питают  к  младенцу  или  к  своей  лошади,
кошке, собаке, птице, я бывал счастлив. Когда же вдруг я обнаруживал,  что
привязан к ней как к женщине, меня охватывала неловкость, близкая к стыду,
как  при  какой-нибудь  противоестественной  страсти.  Может   быть,   это
объяснялось тем, что она оставалась пока еще скорее лисицей, чем женщиной?
По  крайней  мере  я  не  находил  другого  объяснения  живущему  во   мне
внутреннему сопротивлению, чтобы не сказать - ужасу перед этим чувством.
   Впрочем, любые мои поползновения, по крайней мере самые грубые, в любом
случае были обречены на неуспех. Согласившись наконец одеться в  шерстяную
рубашку, Сильва так полюбила ее, что  больше  вообще  не  пожелала  с  ней
расставаться. Поскольку заставить ее помыться было невозможно, запах тела,
резкий, звериный и не такой уж неприятный, когда  она  ходила  обнаженной,
быстро обрел под одеждой прогорклость застарелого  кислого  пота.  От  нее
несло испарениями парижского метро в час пик. Вода по-прежнему внушала  ей
инстинктивную боязнь.
   Два или три раза мне все же удалось, с  помощью  всяческих  приманок  и
обещаний, заставить ее скинуть это  одеяние  и  кое-как  отмыть  в  ванне.
Прибегнув ко множеству уловок, я  уговорил  ее  надеть  поверх  шерстяного
белья легкое хлопчатобумажное платье. На несколько дней  запах  становился
слабее,  и  Сильва  выглядела  вполне  по-человечески.  Но  вскоре  платье
покрывалось  пятнами,  рвалось,  и  мне  приходилось,  все   с   теми   же
ухищрениями, снимать его, чтобы хоть как-то привести в божеский вид, а тем
временем запах под шерстяной рубашкой опять сгущался,  и  все  приходилось
начинать сначала.
   Вот в каком положении были  наши  дела,  когда  произошел  тот  ужасный
случай, который чуть было не выдал нас с головой.



5

   Это случилось вечером, после ясного осеннего дня. Уже  взошла  луна.  Я
читал в курительной, подле лампы. В окно я увидел  силуэт  Фанни,  несущей
воду из колодца.  Вдруг  она  испустила  дикий  вопль  и  выронила  ведро,
расплескав воду. Я вскочил, распахнул дверь и  крикнул:  "Что  стряслось?"
Мой голос немного успокоил ее, но все же она оперлась о стену, не в  силах
обернуться ко мне и вымолвить хоть  слово.  Наконец,  прижав  обе  руки  к
груди, она с трудом выдавила из себя: "Призрак!" Я через  силу  засмеялся:
"Ну, вот еще глупости!", но меня пронзил страх: что же она увидела?  Фанни
затрясла головой: "Да-да, призрак в вашей спальне, там, за занавеской.  Он
глядел на меня из окна. Лицо такое бледное, как  луна.  И  тело  тоже  все
белое-белое". Она дрожала, как осиновый лист. Я завел ее в  курительную  и
налил полный стакан виски, который она выпила залпом,  все  еще  продолжая
дрожать. "Вас успокоит, если я схожу наверх поглядеть?" Она  ответила:  "О
да!" - и усердно закивала головой. Я поднялся в спальню,  потом  спустился
обратно: "Вам померещилось, бедняжка вы моя. Ничего там нет, все в  полном
порядке". Фанни медленно приходила в себя. Я  налил  ей  второй  стаканчик
виски. Наконец она поверила мне и стала смеяться. "А ведь я его  взаправду
увидала. Надо же, наваждение какое! Такой весь белый,  ни  дать  ни  взять
утопленник". Я довел Фанни до колодца, помог набрать  воды  (окно  спальни
было черным и пустым, и я вздохнул спокойно) и проводил ее до  фермы.  Она
поблагодарила меня, и я вернулся домой.
   Тревога миновала, но опасность  по-прежнему  нависала  над  нами.  Было
решительно невозможно долее хранить эту тайну  одному  и  одному  охранять
существо, которое только и подстерегало удобный случай, чтобы  убежать.  Я
решил, что теперь, когда домашняя дрессировка сделала мою лисицу более или
менее "приличной", нужно нанять надежного человека, который следил  бы  за
ней, когда я  ухожу  по  делам,  составлял  бы  ей  компанию,  воспитывал,
развивал, насколько возможно, ее речь и умственные способности  -  словом,
попытался сделать из нее, проявив терпение и выдержку,  приемлемую  особу,
которую я смог бы когда-нибудь без особой боязни или стыда показать  своим
друзьям. Естественно, у меня была заготовлена на сей счет  легенда  -  как
для фермеров, так и для будущей  воспитательницы:  одна  из  моих  сестер,
вдова, живущая в Шотландии, собирается вторично выйти  замуж  и  попросила
меня заняться ее несчастной дочерью на  то  время,  пока  ее  будущий  муж
привыкнет к мысли о совместной жизни с ненормальной  падчерицей.  Итак,  я
дал объявление в "Санди таймс" о том, что требуется няня к молодой девушке
spastic (припадочной) - так называют в Англии не совсем нормальных  детей.
Тщательно  изучив  предложения,  я  обменялся   письмами   с   двумя-тремя
претендентками и наконец  остановил  свой  выбор  на  бывшей  учительнице,
которая сама имела  дефективного  ребенка,  девочку,  умершую  в  возрасте
двенадцати лет, и с тех  пор  посвятила  свою  жизнь  заботе  о  таких  же
несчастных.
   Я назначил ей встречу в гостиной отеля "Бромптон-Хаус"  в  Лондоне,  на
среду утром. Никого не предупредив, я еще с вечера  приготовил  экипаж,  и
мне удалось вместе с Сильвой покинуть замок так, чтобы нас никто не видел.
Лошадь и тильбюри я, как всегда, оставил у ресторанчика рядом с  вокзалом.
Чтобы  избежать  возможных  осложнений,  я  смастерил  из  двух   собачьих
ошейников что-то  вроде  кожаных  наручников,  которые  соединяли  наши  с
Сильвой запястья. Я рассчитывал вернуться домой на следующий  день  утром,
вместе с няней.
   На пути в Лондон Сильва  вела  себя  вполне  прилично,  хотя  в  глазах
попутчиков, будь они рядом,  мы  представляли  бы  собой  весьма  странное
зрелище; но я позаботился о том, чтобы занять  все  купе  целиком.  Ночная
тьма, шумный вокзал, грохот локомотива безумно напугали  ее,  и,  когда  я
открыл дверь купе, она, в ужасе от того, что ее  могут  оставить  одну  на
перроне, стремглав кинулась внутрь, так свирепо оттолкнув меня, что я чуть
не свалился со ступеньки. Усевшись  в  купе  и  надежно  закрыв  двери,  я
отстегнул ее наручник от своего, и она тут  же  принялась  обнюхивать  все
углы  и  закоулки,  залезая  даже  под   скамьи.   Потом   ей   вздумалось
вскарабкаться на багажную полку, и мне стоило немалого труда усадить ее на
место, где она скрючилась, поджав под себя ноги, словно опасалась спустить
их вниз. Но мало-помалу вагонная качка убаюкала ее; я погасил свет, и  она
наконец заснула.
   Самым тяжелым оказалось наше прибытие в  Лондон,  на  вокзал  Ватерлоо.
Хотя и такси, и кэбы подъезжают сплошной вереницей  прямо  к  поезду,  мне
пришлось силой тащить Сильву за собой -  она  испускала  нечленораздельные
крики, до смерти напуганная толпой пассажиров, яркими огнями, сутолокой  и
шумом. При виде лошадей, запряженных в  кэбы,  ее  ужас  дошел  до  самого
предела, так что я, признаться, не был уверен,  удастся  ли  нам  сесть  в
такси. Люди оглядывались на нас, шофер подозрительно уставился на странных
пассажиров. К счастью, вид у меня  вполне  респектабельный  и  к  тому  же
слегка высокомерный, что внушает  окружающим  невольное  почтение.  Сильва
металась туда-сюда, но она была мне  всего  лишь  по  плечо,  и  наручники
помогали мне удерживать ее.  Я  просто  сказал  шоферу  тоном  благородной
скорби: "Don't mind her! [Не обращайте внимания! (англ.)]  Это  несчастный
ребенок", и, когда мы наконец приехали, он даже  сам  открыл  нам  дверцу,
помогая  выйти.  В  гостинице,  сохраняя  на  лице  все  то  же  выражение
возвышенной печали, я попросил помощи у горничной, и та занялась Сильвой с
жалостью, хотя и не без легкого отвращения.
   На следующее утро явилась миссис Бамли. Она не разочаровала  меня.  Это
была высокая дюжая особа, и ее стать успокоила  меня:  у  нее  хватит  сил
справиться со своей подопечной. В  лице  было  что-то  бульдожье:  широкие
челюсти угрожающего вида, обвисшие щеки, но зато во влажном взгляде  сияла
бесконечная  доброта.  И  взгляд  этот,  обращенный  к  Сильве,  когда   я
представил  ее,  исцелил  меня  от  остатков  беспокойства.  Миссис  Бамли
улыбнулась, обнажив огромные желтоватые зубы:
   - Боже мой, какая она хорошенькая!
   Пока мы беседовали, она не спускала восхищенных глаз с Сильвы и наконец
заметила:
   - Право, эта девочка очень удивляет меня. Она не похожа ни на  одну  из
тех spastic, за которыми мне приходилось ухаживать. Наверное, это  потому,
что она  так  красива.  Но,  главное,  она  кажется  такой  ловкой,  такой
грациозной!
   Естественно, она засыпала  меня  вопросами  о  рождении  Сильвы,  о  ее
детстве,  первых  проявлениях  болезни,  успехах  в  лечении.  Я   заранее
подготовился к такому допросу и неплохо справился с ответами. Миссис Бамли
выразила желание повидаться с матерью своей  будущей  воспитанницы,  но  я
объяснил ей выдуманную мной ситуацию и сказал, что, хотя бы поначалу,  нам
придется отказаться от этого. Она вздохнула: "Жаль" - и хотела  подойти  к
Сильве. Но та отпрыгнула в сторону, вскочила на кресло, а с него на  шкаф.
На добром  бульдожьем  лице  выразилась  такая  оторопь,  что  я  не  смог
удержаться  от  смеха.  Миссис  Бамли  по  очереди  оглядела  нас,  словно
раздумывая, кто из двоих - Сильва  на  шкафу  или  ее  хохочущий  до  слез
дядюшка - более "чокнутый", потом сухо осведомилась:
   - И часто на нее такое нападает?
   Не в силах успокоиться, я лишь беспомощно воздел руки  к  небу.  Потом,
все еще смеясь, ответил:
   - Не знаю, я удивлен не меньше вашего.
   Сильва не спускала глаз с миссис Бамли. Та понемногу  успокаивалась,  и
взгляд ее опять засиял добротой.
   - Какие глаза! - наконец  прошептала  она.  -  Живые,  сообразительные.
Просто сверкают умом!
   Она обратила ко мне свое  доброе  бульдожье  лицо,  глядя  одновременно
уверенно и вопросительно, и мне осталось лишь опять воздеть руки  к  небу,
но на сей раз без смеха.
   - Наверняка с ней  что-то  случилось,  -  задумчиво  продолжала  миссис
Бамли. - Хотелось бы знать, что именно. Могу дать голову на отсечение, что
органических изменений  у  нее  в  мозгу  нет.  Очень  интересно  было  бы
попробовать перевоспитать ее! - добавила она. Глаза ее заблестели, но  тут
же померкли. - Это ее  необыкновенное  проворство  -  вот  что  совершенно
нетипично для spastic. А вы уверены,  что  она  действительно  spastic?  -
подозрительно спросила она. - Что она не... не... ну, в общем,  просто  не
сошла с ума? Я ведь не умею обращаться с сумасшедшими, -  добавила  миссис
Бамли боязливо.
   - Нет, нет, - успокоил я ее.  -  Врачи  единодушно  признали,  что  это
случай замедленного развития  нервной  системы.  Ненормальная  отсталость.
Намечается кое-какой прогресс, но весьма незначительный.
   - Да, но почему она боится меня? - прошептала миссис Бамли. - Я никогда
не внушала страха детям, даже самым пугливым.
   - Она провела детство в полной изоляции. Ее мать овдовела и  поселилась
в Шотландии, в уединенном месте.
   - Сколько ей лет?
   - Кажется, восемнадцатый год.
   - Но как же мы заставим ее спуститься со  шкафа?  -  спросила  все  еще
ошеломленная миссис Бамли.
   Я достал из саквояжа крутое яйцо и копченую селедку: два самых  любимых
Сильвиных лакомства.
   - Оставайтесь на месте, - сказал я.  -  И  не  двигайтесь.  -  Затем  я
подошел к шкафу. - А ну, слезай! - скомандовал я. - Не  бойся!  Ты  хочешь
есть?
   Я стоял  между  миссис  Бамли  и  Сильвой,  это  ее  успокоило.  Она  с
непостижимой легкостью соскользнула со шкафа, схватила рыбу в  одну  руку,
яйцо в другую и, не спуская глаз с  незнаком