ешь меня?
   Дороти прикрыла глаза, на губах ее появился слабый проблеск улыбки, она
чуть сжала мою руку. И больше ничего. Потом она приподняла  веки  и  снова
устремила на меня тяжелый неподвижный взгляд. Казалось, она ждала. Я обнял
ее и сказал:
   - Если хочешь... Я теперь хочу.
   Она медленно покачала головой и процедила:
   - Нет, - прибавив еще несколько слов,  которые  я  не  смог  разобрать;
потом, притянув меня к себе, шепнула: - Ляг  рядом.  -  И  я  исполнил  ее
просьбу.
   Снова я потянулся было обнять ее, но она тихонько  оттолкнула  меня.  Я
сказал:
   - Ладно, пусть будет по-твоему, скажи, что тебе доставит удовольствие?
   Дороти сжала мое лицо в ладонях и пристально всмотрелась в меня.  Потом
прошептала:
   - Что мне доставит удовольствие?
   - Да, чего тебе хочется?
   Я улыбался. Она опять долго молча смотрела на меня. Потом сказала:
   - Протяни руку назад. - Я протянул. - Там, на столике, пудреница.  -  Я
ощупью нашел коробочку,  протянул  Дороти.  Ее  пальцы  дрожали,  поднимая
крышку. - Попробуй вместе со мной, -  выдохнула  она  шепотом,  в  котором
слышались мольба, приказ и какая-то недоверчивая робость.
   Предвидел ли я это? Может быть. Во всяком случае, я почти не колебался.
Разве не решил я погрузиться на дно вместе с ней? Ведь спасти ее возможно,
лишь завоевав сперва ее доверие с помощью попустительства ее страсти, - не
только соглашаясь с нею, но и идя  навстречу.  Крышка  пудреницы  все  еще
дребезжала у Дороти в руках. По моим глазам она поняла,  что  я  согласен.
Взгляд ее блеснул. Она  поднесла  к  моим  ноздрям  трепещущую  ладонь.  Я
вдохнул  несколько  раз  подряд.  Зрачки  Дороти  вдруг   показались   мне
невероятно огромными.  Вскоре  голова  моя  восхитительно  закружилась.  Я
уронил ее на бархатную подушку, прижавшись  к  ней  щекой.  Меня  охватило
безбрежное блаженство.
   Я  ощутил  на  губах  лихорадочное  дыхание,  едва  различимый   шепот:
"Хорошо?", полный жадного любопытства. Но  я  уже  погрузился  в  чудесное
изнеможение, беззаботное и счастливое, подтверждая это лишь едва  заметным
движением век. Так мы целую вечность недвижимо лежали рядом, смешивая  два
наших угасающих дыхания.



28

   Существует нечто еще  более  колдовское,  нежели  одинокий  порок:  это
порок, разделяемый двумя людьми. Особенно когда делаешь в нем первые шаги,
когда и учителем и  учеником,  опьяненными  своим  тайным  сообщничеством,
завладевает некий род всепоглощающей страсти. И в эти минуты даже малейшее
колебание в стремлении к наслаждению  у  партнера,  желание  хоть  на  миг
прервать  это   опьянение   может   показаться   другому   непростительным
отступничеством. Один человек еще способен совладать с  собою,  ограничить
себя, но  при  наличии  двух  участников  всякая  попытка  самоограничения
обречена на провал. Едва мы выплывали из бездны наслаждения, как Дороти  с
яростным нетерпением вновь погружала в этот  омут  и  себя  и  меня,  и  я
безвольно подчинялся ей, весь во власти опьяняющей новизны столь  неземных
ощущений, столь чистого  экстаза,  что  казалось  безумием  уклоняться  от
этого.  А  у  Дороти  зрелище  того,  как  я  бессильно  подпадаю  под  ее
извращенную власть, вероятно, вызывало неумеренное ликование -  во  всяком
случае, мне помнится, как она стонала, словно в любовном экстазе.
   Мы лихорадочно отдавались и восторгу, и забытью,  бессильной  апатии  и
внезапным приступам эротического безумия,  которое  овладевало  нами,  как
правило, обоими сразу, под действием одновременно принятых  наркотиков.  И
однако  эти  бредовые  дни  оставили  у  меня  в  памяти  весьма   смутные
воспоминания. Некоторые из них, вероятно, просто плод моего воображения. И
они ни с чем не связаны: даже те редкие минуты одиночества и  отрезвления,
когда я вырывался из-под власти Дороти, чтобы удостовериться в том, что  я
еще владею собой, никак  не  укладываются  во  времени  и  с  трудом  -  в
пространстве. Например, я вспоминаю, как однажды принимал ванну у  себя  в
отеле, но когда это было? Или вот я  стою  на  Баттерси-бридж,  подставляя
лицо морскому бризу, словно  стараюсь  отрезветь.  А  вот  я  на  рынке  у
Пэддингтонского вокзала, но уже не один, а с Дороти; и мы бредем  в  толпе
как сомнамбулы: вероятно, вышли на Галвестон-лейн, еще не стряхнув с  себя
наркотический дурман. Но от всего  остального  память  сохранила  какие-то
туманные видения,  половина  которых,  без  всякого  сомнения,  просто  из
области бреда. И все же я помню обои, разрисованные попугаями, летающими в
бамбуковой роще, - до ужаса старомодные, выцветшие, они тем не менее вдруг
оживают, вспыхивают  яркими  красками,  и  я  даже  слышу  шелест  птичьих
крыльев. В комнате этой давно уже царит  ночь:  Дороти  закрыла  ставни  и
задернула занавеси, словно желая погрузить нас в еще более горячечную, еще
более лихорадочную близость. Мне яснее помнится острый  аромат,  исходящий
от лежащего рядом со мной тела, чем  размытый  силуэт,  еле  различимый  в
слабом свете лампы под абажуром. Но  зато  я  с  необыкновенной  четкостью
помню Дороти, сидящую в каких-то лохмотьях  на  борту  лодки,  похожей  на
гондолу, до краев наполненной клубникой, персиками, смородиной; помню, как
она опрокидывается навзничь и хохочет в  дурманящем  аромате  раздавленных
фруктов. А что это за назойливая приторная сладость, насильно  проникающая
ко мне в рот сквозь стиснутые зубы? - я смакую вязкое наслаждение, смакую,
несмотря на врожденное отвращение к рахат-лукуму, в то время как  пылающие
женские губы жадно  впиваются  в  мои.  Вот  Дороти,  нагая,  с  волосами,
развевающимися по ветру, стоит по колено в пене  морской  и  знаком  манит
меня к себе; я вновь вижу ее словно  наяву;  но  чье  же  это  грациозное,
перламутровое тело, блестящее от пота,  корчится  на  диване,  требуя  все
новых и новых наслаждений? И откуда взялся на потолке этот блеклый  не  то
дракон, не то крылатый конь, одновременно и недвижный и танцующий?  -  вот
он неслышно скользит  вниз  по  стене,  вытягивает,  почти  касаясь  меня,
туманную, смеющуюся голову  и...  исчезает.  Где  мы?  Попугаи  на  стенах
пропали, теперь это обои в зеленую  и  голубую  полоску,  трепещущие,  как
струны  арфы;  смутное  воспоминание  о  какой-то   лестнице,   с   трудом
преодолеваемой, ступенька за ступенькой; плотный смирнский ковер, покрытый
небрежно  разбросанными  тканями,  а  на  нем  распростерто  все   то   же
перламутровое тело; но сверху,  поперек  него,  теперь  извивается  другое
тело, цвета раскаленного песка, и я вижу длинные  черные  волосы,  водопад
волос, ниспадающих на бледные содрогающиеся  ноги.  Сам  же  я  не  ощущаю
ничего,  ничего,  кроме   божественного   изнеможения   и   беспредельного
блаженства,  наполнившего  меня  пониманием  и   счастливой,   безгранично
спокойной жалостью. Потом, позже, я свирепо тереблю те же  черные  волосы,
окутавшие на сей раз  мое  тело;  я  наслаждаюсь  бесстыдными  ласками,  а
распущенные белокурые косы Дороти  покрывают  наши  лица,  и  я  слышу  ее
задыхающийся, нескончаемый шепот мне на ухо.
   Все это лишь редкие видения среди сотен других, они столь бесформенны и
эфемерны, что испаряются, едва сформировавшись в памяти. Ах, но есть еще и
другие - отвратительные. Можно ли упиваться сладострастием до тошноты? Или
же это воспоминание странным образом трансформировалось у меня в  мозгу  в
отталкивающий образ? Каждый  из  моих  приступов  отвращения  переходит  в
чувственное забытье, и я дожидаюсь следующего с  похотливым  терпением.  А
еще я храню воспоминание об укусе, кажется, то был ответный,  в  обмен  на
мой: я впиваюсь зубами в сладкую плоть, и меня тут же кусают в плечо (шрам
остался до сих пор); боли я не чувствую, или, вернее, боль  эта  вибрирует
где-то в глубине моего существа, в сладостной истоме звуков виолончели. Но
над  всеми  этими  разрозненными,   неверными   образами   черным   плащом
распростерлась ночь. Бескрайний беспокойный сумрак, иногда глухо  звучащий
музыкой, а чаще пронизанный неумолчным, тягучим  стоном,  на  который  моя
плоть  отзывается  каждой  своей  клеточкой,  вплоть  до  самых  потаенных
уголков.
   По  правде  говоря,  если  теперь  мне   и   случается   еще   урывками
почувствовать краткий приступ смутной ностальгии, то это ностальгия именно
по тому сумраку, и  ни  по  чему  другому.  Все  остальное  -  лишь  пена,
воспоминание о которой  вызывает  легкое  отвращение,  -  эфемерная  пена,
взбитая приливами и отливами этого черного океана,  непроницаемо  черного,
бескрайнего простора, где я долго плыву меж  двумя  течениями,  в  странно
осознаваемом бессознательном оцепенении, бесконечном безразличии ко всему.
И я знаю: для Дороти это, к несчастью, и ныне так, а  все,  что  вне  того
океана, в котором она хочет затеряться,  для  нее  не  более  чем  грязная
накипь, лопнувшие, едва они успели образоваться, пузырьки пены.  И  еще  я
знаю, что эта тяга - худшее из зол, ибо в  пучине  этого  влекущего  мрака
подстерегает жертву спрут небытия.


   Но поскольку вот он я - сижу за своим бюро и пишу  свое  повествование,
бесполезно уточнять, что я смог  вовремя  вырваться  из  щупалец  грозного
чудовища. Трагедия состоит в том, что вырвался я  один,  так  и  не  сумев
увлечь за  собой  Дороги.  Я  покинул  ее,  подобно  альпинисту,  который,
чувствуя,  что  его  вот-вот  увлекут  в  пропасть,  перерезает   веревку,
связывающую его с товарищем. Так он спасает свою  жизнь,  но  теряет  свою
честь;  можете  поверить,  как  сильно  я  поначалу  терзался  угрызениями
совести. Но теперь я уверен, что действовал правильно.
   Ибо Дороти отнюдь не была  беспомощным  телом,  привязанным  к  канату,
телом, бессильным помочь собственному спасению, но хотя бы послушно дающим
спасти себя; нет,  она,  напротив,  изо  всех  сил,  одержимостью  безумия
стремилась заставить меня выпустить канат из рук, чтобы  увлечь  вслед  за
собой в бездну. И  кто  знает,  не  была  ли  ревность  к  Сильве  отчасти
примешана  к  этой  горькой  страсти,  к  этой  лихорадочной  жажде  моего
совращения? Я не осмеливаюсь утверждать это наверняка. Но и не  сомневаюсь
теперь, что Дороти - на свой, конечно, манер - любила меня, сперва  чистой
любовью, доказав это своим бегством в Лондон, а  потом,  когда  я,  против
всякого ожидания, сам предался в ее руки, любовь  эта  перешла  в  жгучую,
противоестественную страсть, которой она хотела заразить и меня.
   И  едва  не  достигла  своего.  Сперва  одурманив  морфием:   опьянение
безбрежным забытьем, где только и есть что ликование  потрясенных  чувств,
сражает точно молния, и требуется сверхъестественное  усилие  воли,  чтобы
сопротивляться  этому  наваждению.  Кроме  того,  это   головокружительное
забытье изгнало у меня из памяти все, и прежде всего Сильву. Я ни разу  не
подумал,  не  вспомнил  о  ней  среди  этого  долгого   миража.   Пустота,
образовавшаяся в моей душе, требовала заполнения, - и вот я счел, что  она
заполнена единственной страстью - любовью к Дороти, ибо в  окутавшем  меня
тумане смешались преходящая страсть к морфию, в которую она увлекала  меня
вслед за собой, и постоянная страсть к  ней  самой.  Подобное  заблуждение
почти правило, по нему можно судить об опасности, которой я подвергался.
   К счастью, этот период лихорадочной  жадности,  когда  мы  беспрерывно,
один прием  за  другим,  одурманивали  себя  морфием  и,  теряя  рассудок,
безудержно спешили к самоуничтожению; этот период, который,  в  разоренной
моей памяти, не имел ни начала, ни конца, на самом  деле  длился  недолго.
Самое  большее  несколько  дней.  Мы  очнулись  от   безумия   по   вполне
материальным, но весьма существенным причинам: нельзя было жить без еды  и
питья. Мне вспоминается - смутно, как в  полусне,  -  Дороти,  открывающая
коробку сардин или банку ананасного компота, но надолго нам этих  припасов
не хватило. И хотя бы для того, чтобы сходить за покупками  и  приготовить
еду, нужно было время от времени  возвращаться  из  блаженного  дурмана  к
обыденному  существованию,  обретать  нормальное  сознание.  Для   Дороти,
загубленной длительным употреблением наркотиков, эти периоды  воздержания,
даже очень краткие, были  тяжким  испытанием,  которое  она  переносила  в
каком-то  слепом  лихорадочном  нетерпении,  стремясь  как  можно   скорее
погрузиться в наркотическую бездну, в ее ядовитые испарения. Мне  же,  еще
не отравленному вконец, эти пробуждения дарили жестокую  картину  реальной
действительности:  испачканный  диван,  пятна   на   ковре,   зловоние   и
беспорядок, затронувшие не  только  комнату,  но  и  саму  Дороти,  устало
шаркающую разношенными шлепанцами, немытую, нечесаную, с набрякшими веками
и безвольно отвисшими губами. И  в  то  же  время  я  мало-помалу  узнавал
кое-что о ее образе жизни. Во время проблесков сознания я  раздумывал,  на
что же она  существует,  если  не  работает  (маловероятно,  чтобы  доктор
поощрял ее порок денежными субсидиями). Ответ нашелся несколькими  этажами
выше, в комнате с зелено-голубыми полосатыми обоями. Я понял,  какую  роль
женщина с черными волосами играла - и играла уже давно - в  жизни  Дороти,
для которой она и отыскала эту квартиру под своей  собственной  и  которой
помогала все это время - возможно, деньгами и  уж  наверняка  наркотиками.
Когда я впервые увидел эту женщину отчетливо - я хочу сказать,  не  будучи
одурманенным морфием, - она показалась мне красивой страшной красотой. Она
была не намного старше Дороти, и ее стройное тело, как я  смог  убедиться,
было еще совсем молодым, но зато лицо напоминало древние  руины.  Ни  разу
мне не приходилось видеть подобное лицо,  и  меня  пронизывала  дрожь  при
мысли, что через несколько лет лицо Дороти уподобится этому. Не  то  чтобы
его избороздили очень глубокие морщины, но они были извилисты и  подвижны,
словно под этой помертвевшей кожей уже поселились  целые  колонии  кишащих
червей. Звали ее Виола. Судя  по  ее  южному  выговору,  она  родилась  на
Мальте, на Кипре или в Египте, а может быть, вела  свое  происхождение  от
коптов. Работала она на киностудии и возвращалась  домой  к  чаю,  который
Дороти приготовляла между двумя приемами  морфия.  Когда  мы  увиделись  в
более или менее нормальном состоянии, она с заговорщицким видом  взглянула
на меня поверх полной чашки и так непристойно подмигнула,  что  мне  стало
наконец ясно то, чего  я  не  понимал  раньше:  меня  считали  всего  лишь
статистом, простым инструментом наслаждения и терпели возле Дороти по этой
единственной причине,  как,  вероятно,  терпели  до  этого  многих  других
любовников. Дороти едва не выронила  из  рук  слишком  тяжелый  чайник,  я
удержал его за длинный носик в форме банана.
   - Ай-яй-яй! - сказала Виола с игривым смешком. - Вот  так  нравы!  -  И
добавила, потрепав меня по щеке: - Если у вас такие  вкусы,  мы  это  дело
уладим: чем больше психов, тем смешнее.
   На что Дороти ответила громким нервным хохотом,  запихнула  в  рот  три
дольки рахат-лукума одну за другой и  взъерошила  мне  волосы.  Будь  я  в
совершенно нормальном состоянии, подобная вульгарность и смех  Дороти  тут
же и навсегда изгнали бы меня из этой комнаты. Но - увы -  на  столе,  как
обычно, красовалась пудреница с морфием, и каждый из нас то и  дело  почти
машинально брал оттуда щепотку, словно соль из солонки, поддерживая в себе
легкую эйфорию в ожидании настоящей оргии.  Так  что  я  просто  малодушно
посмеялся непристойностям Виолы, и эпизод этот стал лишь началом  в  серии
многих подобных. Тем не менее такое грязное бесстыдство оставляло у меня в
душе кровоточащие раны и усиливало дремлющее до поры до времени омерзение.
К тому же рабское подчинение Дороти этой женщине, похожее, вероятно, на ее
былую покорность  своему  мерзавцу  мужу,  вызванную  теми  же  причинами,
окончательно отнимало у меня всякую надежду на то, что я смогу вырвать  ее
из трясины порока, а также - подспудно - убивало любовное влечение к ней.


   Впрочем, полагаю, что я очень скоро - если сначала и не вполне  ясно  -
понял: ошибка моя заключалась в самом выборе. Альтернатива - и  неотложная
альтернатива! - была не в том, спасать ли Дороти или махнуть на нее рукой,
а в том, бросить ли ее или погибнуть вместе с ней. И все же я до  сих  пор
убежден, что она любила меня - жестокой, коварной любовью, но очень  скоро
поняла - поняла, как и я сам,  -  что  я  не  покорюсь  ей  и  не  позволю
опустошить свою душу. Во всяком случае,  тот  безумный  пыл,  который  она
выказала в первые дни, когда я не сопротивлялся, постепенно  угас,  стоило
ей почувствовать мое внутреннее  сопротивление,  -  по  крайней  мере  мне
теперь так кажется. Иначе зачем бы ей подвергать меня таким оскорблениям и
насмешкам, если это слово уместно в данной  ситуации?  Я  прекрасно  помню
самые последние:  например,  вернувшись  с  одной  из  коротких  прогулок,
которые я, подобно лягушке,  выныривающей  из  пруда,  совершал  время  от
времени, чтобы освежить голову и легкие, я наткнулся  на  запертую  дверь.
Поднявшись выше по  лестнице,  я  обнаружил  обеих  женщин  вместе,  почти
бесчувственных, до одури нанюхавшихся морфия. Дороти лениво подняла  руку,
чтобы указать мне на пудреницу, это означало: "Бери, если хочешь", и  жест
ее яснее ясного давал мне понять, что меня здесь лишь терпели, и только. Я
ушел и не показывался два дня. На второй вечер  Дороти  позвонила  мне  по
телефону:  "Что  случилось?  Приходи  скорее!"   Когда   я   пришел,   она
расплакалась. Я загорелся надеждой, мне показалось, что наступил мой  час:
я стал умолять ее бросить эту комнату, этот дом и переселиться  ко  мне  в
отель. Она не ответила, но слезы ее высохли. Перевернувшись на спину,  она
долго лежала неподвижно, уставясь в потолок. Я молчал, я ждал. Наконец она
прошептала, не глядя на меня: "Приходи завтра".  Не  сказав  ни  слова,  я
вышел, и она не удерживала меня.
   Назавтра было воскресенье. Когда я вошел к Дороти, та, другая, была уже
там. И именно она, увидев, как я повернул обратно, схватила меня за руку и
заставила сесть.
   -  Ну-ну,  -  приговаривала  она,  усаживаясь  напротив,  -  давайте-ка
объяснимся!
   Дороти  свернулась  клубочком  в  кресле,  жуя  свой  рахат-лукум;  она
избегала  моего  взгляда.  Несколько  секунд  Виола,  иронически   щурясь,
поочередно разглядывала нас.
   - Ну так что стряслось? - спросила наконец она. - Ссора влюбленных?
   Увидев, как я сжался, она продолжала, уже менее насмешливо:
   - К чему все усложнять? Разве у меня меньше поводов для  ревности?  Все
можно уладить по-хорошему, стоит вам только захотеть. Но не рассчитывайте,
что я вам отдам совсем эту прелестную кошечку. Даже и  не  надейтесь.  Она
привязана ко мне и в самом деле предана, как кошка. Правда, котеночек?
   Виола протянула руку, и Дороти, скользнув  с  кресла,  прижалась  к  ее
коленям, положив на  них  голову,  и  в  глазах  ее,  обращенных  ко  мне,
действительно  светилась  такая  покорность,  что  я  вздрогнул,  как   от
страшного оскорбления.
   Такою  я  запомнил  Дороти.  Этот  бессмысленный  взгляд   прирученного
животного подтвердил мне, что я проиграл партию, гораздо яснее,  чем  само
ее медленное падение в позорную бездну наркотического безумия. Недаром  же
ее отец сказал: "Самое страшное, что она выглядит счастливой". Слово  было
выбрано, конечно, неверно: я бы  сказал  -  не  счастливой,  а  безмятежно
погруженной в тихое, но решительное отрицание всего того, что еще  недавно
составляло ее человеческую свободную сущность.
   Часом позже я уже сидел в поезде, который мчал меня в Уордли-Коурт.



29

   Я раскрыл книгу, но читать не стал: только смотрел на мелькающий в окне
сельский, типично английский пейзаж. Как он  прекрасен  в  сентябре!  Луга
вновь зазеленели после покоса и напоминали зеленый бархатный ковер. Старые
дубы, одиноко стоящие каждый на своей лужайке,  подобно  усталым  часовым,