лось
достичь  немалых  успехов  в  этом   виде  спорта  -  в  определении  своего
местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке
гребень  волны за  линию горизонта. Волны  были огромные,  но  двигались они
равномерно, так как поблизости не  было берегов. Я изучил законы их движения
и знал заранее, что шестая или  седьмая волна поднимет меня на такую высоту,
откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны,
не  отрываясь  от  зрительной трубки  секстанта, и,  когда  меня подхватывал
седьмой  вал, бросал  взгляд на горизонт.  В этот  момент нужно  было успеть
совместить  нижний  край  солнечного  диска  с  линией  горизонта,  описывая
секстантом круговое движение,  чтобы  удержать солнце на  этой  касательной.
Интересно, что если  в начале  плавания я ошибался при определении широты на
десять и более миль,  то примерно через неделю я уже научился делать расчеты
с точностью до одной мили.
 После полудня наступает  самое трудное  время: часы тянутся бесконечно,
солнце беспощадно  печет,  и нет никакой  возможности от  него укрыться. Эти
тяжкие  часы я посвящаю медицинским наблюдениям и умственной работе.  В  два
часа   -  полное  медицинское  самоосвидетельствование:  кровяное  давление,
температура,   состояние  кожных  покровов,  волосяных   покровов,   ногтей,
слизистой. Затем  -  метеорологические  наблюдения:  я  отмечаю  температуру
воздуха,  температуру  воды,   состояние  атмосферы.   Потом   приступаю   к
"субъективному исследованию" моей  психики и умственных  способностей. Делаю
упражнения для тренировки памяти. И лишь после всего этого наступает очередь
развлечений: музыки, чтения и переводов.
 Когда  солнце  уходит  за парус,  я  использую передышку  для вечернего
медосмотра: измеряю мускульную силу, отмечаю  количество мочи, стул  и т. д.
Затем подвожу итог  своим наблюдениям за день: как клевало,  сколько и какой
рыбы  я выловил, как я использовал улов, сколько собрал планктона, каков был
его вкус и состав, каких птиц я видел.
 Наступающая  ночь приносит  желанный  отдых, и  после ужина я, наконец,
позволяю себе послушать часок-другой радио.
 Днем  все  время  приходится думать  об  одном и  том  же:  как  бы мне
устроиться поудобнее? Сидячее положение становится для меня уже мучительным.
Я могу сидеть на бортовом поплавке, свесив ноги внутрь, но так  они затекают
и вспухают у  лодыжек. Тогда я усаживаюсь на дно, положив ноги  на поплавок.
Но очень скоро боль в чрезмерно поднятых  ногах, которые к тому же ударяются
о весла, заставляет меня изменять позу. Наконец я укладываюсь на дно. Однако
я сильно похудел  и чувствую каждой костью деревянный настил, поэтом и такое
положение  быстро  становится  невыносимым.  Стоять  в   лодке   практически
невозможно. Остается единственная  поза,  наиболее близкая  к  вертикальному
положению: подогнув  ноги в коленях, навалиться  грудью  на  поплавок и  так
полулежать,  ничего не  видя, кроме бесконечных волн. Для верности я в таких
случаях привязывал к своему поясу  25-метровую веревку, прикрепленную другим
концом  к основанию мачты. Конечно, лодка очень устойчива, но достаточно мне
шевельнуться, как  она  начинает колебаться, и, чтобы сохранить  равновесие,
мне  приходится  хвататься за  что  попало. К  счастью,  я  не  испытывал ни
килевой, ни бортовой  качки. И тем не менее  я не могу отделаться от жуткого
чувства, что достаточно одной волны и все  будет кончено. Гигантские валы  с
грохотом обрушиваются  вокруг  меня,  когда вздыбленные  массы  воды  теряют
равновесие от собственной тяжести. Если один такой вал рухнет на  "Еретика",
это может стать концом моего опыта и моей жизни.
 28  октября  я   записываю   в  дневнике:  "Добрый  знак:  у  меня  нет
"гастрономических галлюцинаций".  Это  лучшее доказательство того, что  я не
голоден, ибо голод выражается прежде всего в  постоянном  желании есть. А я,
право же, ничего не желаю".
 29 октября я впервые ощутил весь трагизм своего положения. Это "большое
плавание"  отличается   от   предыдущих   этапов  даже   не  столько   своей
длительностью, сколько роковой  неотвратимостью: я уже не могу остановиться,
не могу вернуться, не  могу обратиться  к кому-либо за помощью. Я всего лишь
пылинка,  затерянная  в  просторах  океана,  где теряют смысл  все привычные
человеку понятия о расстояниях. От этих мыслей меня пробирает мороз по коже.
Вот уже несколько дней  я  не видел ни одного корабля. Зато  вчера я  увидел
первую после Канарских островов акулу: она быстро промчалась мимо лодки. Что
касается дорад, то к ним я уже привык, о  них мне придется упоминать не раз,
потому  что  это  мои  единственные друзья.  Просыпаясь по  ночам, я любуюсь
красотой  этих  рыб:  они  плывут  рядом  с  лодкой,  оставляя  позади  себя
фосфоресцирующие борозды - сияющий след в ночном океане.
 Однажды  меня  одолело  любопытство:  я  решил  посмотреть,  как  будут
реагировать рыбы на электрический свет. Зажигаю фонарь и направляю его луч в
глубину. Рыбы тотчас же собираются вокруг яркого снопа света. Я  залюбовался
их  гибкими движениями,  которые  я  направляю  куда хочу. Внезапно  сильный
толчок  заставляет  меня  схватиться  за  борт  лодки,  и  прямо  подо  мной
появляется акула.  Она  огромна, верхняя часть  ее хвостового плавника много
больше нижней, и она уже переворачивается на спину, чтобы броситься на меня.
Все ее зубы сверкают в луче электрического фонаря. Живот у нее белый. Раз за
разом она тычется мордой  в дно лодки. Может быть, она хотела ее укусить? Не
знаю. Я только слышал, что  когда акула бросается на свою жертву, она всегда
переворачивается на  спину. Единственное, в чем я совершенно уверен, так это
в том, что я перепугался неимоверно: к подобному обхождению я еще не привык.
До сих пор  мне  довелось  видеть на пути от Касабланки к Канарским островам
лишь одну акулу, которая просто плыла за мной на почтительном расстоянии. Но
эта! Должно  быть, она родилась вдали от всех берегов и потому вела себя так
невоспитанно.
 Я сейчас же погасил фонарь, надеясь, что акула оставит меня в покое. Но
еще долго вокруг лодки  слышатся всплески ее  хвоста,  напоминающие щелканье
кнута каждый  такой удар  обдает  меня брызгами с головы до  ног. Время  от
времени я снова замечаю ее живот - белое пятно среди фосфоресцирующих струй.
Наконец,  акула, которой надоела  моя неподвижность, уплывает.  По-видимому,
она все-таки  хотела  вцепиться в лодку. Но попробуйте-ка укусить футбольный
мяч! Я знаю, что это совершенно  немыслимо, и мало-помалу  успокаиваюсь. Тем
не менее я  желаю от всей души, чтобы подобные гости избавили  меня от своих
визитов. А себе я даю клятву, что больше никогда не стану освещать океанские
волны.
 Начиная с  этого  дня  я  перестал  зажигать  по ночам  даже сигнальный
фонарик на мачте: пароходы больше не  встречались, и к тому же мне  хотелось
сберечь керосин.
 Настроение у меня все еще неплохое, хоть я и страдаю от ночного холода,
неподвижности и поистине  мучительной постоянной  сырости.  Все это начинает
сказываться на  здоровье. В дневнике появляется запись: "У меня выпал ноготь
на мизинце  правой  ноги, а  на внешней стороне  кистей  появилось  странное
раздражение,  очевидно вызванное  соленой водой. Панически боюсь,  как  бы у
меня не начался фурункулез я знаю, какая это будет адская боль! Но все же я
заранее  решил не лечить его, пока хватит  терпения, чтобы сделать как можно
больше  наблюдений,  необходимых для  моего опыта.  У меня,  конечно, есть с
собой антибиотики,  но  если я ими  воспользуюсь,  те,  кто в будущем  может
оказаться  жертвой  кораблекрушения, справедливо возразят мне,  что у них то
этих медикаментов не будет! Поэтому я и решил прибегнуть к лекарствам лишь в
случае самой крайней необходимости".
 Под  влиянием гнетущего одиночества  и  усталости  в дневнике  начинают
появляться записи, в которых я сравниваю свое теперешнее положение с прежней
нормальной жизнью:
 "Нет, это поистине слишком дорогая плата за прекрасные дни, прожитые на
земле!"
 Но  я все  еще полон оптимизма и рассчитываю, что мне остается плыть от
двадцати пяти до сорока дней.
 Забавно  наблюдать (в те  дни это  было  скорее  печально),  как  путь,
отмеченный на карте, все больше приобретает характер сухопутной дороги. Вот,
например, еще одна запись из моего дневника:
 "Когда я доберусь до 21o северной широты, я сверну направо и
пойду по 255o компаса вместо 230o".
 Здесь даже  цифры  выглядят так,  словно  это проселочные дороги У меня
действительно  было  ощущение, что на первом же перекрестке я просто поверну
направо.  Безграничный  океан  для меня  стал полон примет, как какой-нибудь
город, потому что я иду через него по определенному адресу.
 "Я увлекся записями в  дневнике  и пропустил час определения широты. Ну
что ж, подожду до завтра, времени у меня хватает.
 На  подобный же переход Колумб, плывший  в это  же время года, затратил
двадцать два дня. Я полагаю, что  у меня уйдет  дней тридцать  пять - сорок.
Однако нужно научиться жить созерцательной растительной жизнью, потому что с
тех пор, как я начал много думать, время тянется гораздо медленнее".
 Спрашиваю себя:
 - А что  если бы я  был не  один? Было бы  мне легче? Думаю,  что да. О
Джек, ну почему тебя здесь нет?!  Но  сожаления теперь не  помогут. Господи,
как ярится этот пассат! Пусть, лишь бы парус выдержал - скорее доплыву. Но я
промок насквозь".
 В  четверг  30  октября  мною овладел  настоящий  приступ необузданного
оптимизма. Записываю дословно следующее:
 "Осталось еще 23 дня!" Это означало, что я доплыву до земли  23 ноября.
Хорошо еще, что ниже я приписал: "Если только ничего не случится".
 Многих удивит  такой  оптимизм, а  кое-кто  даже  скажет,  что подобные
записи  появились  в моем дневнике уже после путешествия.  При этом маловеры
будут ссылаться  на то,  что я  сам предусмотрел  значительно  большие сроки
своего плавания. Да, я назначил самые большие сроки, но сделал это для того,
чтобы мои  близкие волновались как можно меньше. Ведь если бы я  сказал, что
доплыву за 35 дней, все мои родственники и друзья переполошились  бы  уже на
20-й день. Но я назначил срок в 60 дней  и  мог надеяться, что хотя  бы дней
30-40 никто волноваться не будет.
 "Какой  чудесный выдался  денек:  спокойный, без всяких  неприятностей.
Впрочем, и ночь была такой же. Я размечтался о  своей коллекции граммофонных
пластинок,  когда  прямо надо  мной  пролетел  самолет.  Меня,  конечно,  не
заметили. Я по-прежнему страшусь даже самого легкого трения".
 Последняя  фраза вызвана происшествием с  моей  маленькой  спасательной
лодкой-одиночкой,  которую  я  уложил  на  носу  "Еретика", чтобы  в  случае
катастрофы успеть ее быстро накачать и  спустить в воду. Нижний  край паруса
слегка  задевал за  нее,  и  прикосновения  материи за одну ночь  протерли в
резине здоровенную круглую дыру. Это означало, что даже самый легкий предмет
может за  одну ночь протереть насквозь прорезиненную ткань  моей посудины. Я
получил хороший  урок. И  выводы из него были  самые  неутешительные. Прежде
всего,  теперь в  случае  несчастья с  "Еретиком"  мне  уже не  на  что было
рассчитывать.
 Правда, моя спасательная лодчонка была так мала, что в  ней мне вряд ли
удалось бы спастись. Это была обыкновенная, рассчитанная на одного человека,
надувная  лодочка,  какие  употребляются  для  оказания  помощи утопающим  в
непосредственной  близости от берега.  Я не думаю, чтобы мне удалось на  ней
пересечь Атлантический океан. Но раньше я хотя бы мог спустить ее на воду и,
плавая на буксире за "Еретиком", фотографировать моего красавца, идущего под
парусом  посреди  Атлантического  океана.  А   теперь  я  был   лишен  этого
удовольствия.  Силой  обстоятельств  мое  положение  становилось  все  более
сходным с положением  потерпевшего кораблекрушение.  Как  и он, теперь я мог
рассчитывать лишь на  свою посудину: это  была  моя последняя и единственная
надежда, последний шанс на жизнь.
 "Берегись, Ален!  Ты слишком часто считаешь дни, а они от этого тянутся
еще медленнее. Надо быть осторожней!"
 Поклевки стали заметно реже, но зато рыба крупнее. Теперь я могу каждый
день просто делать в  рыбе надрезы и пить ее  сок. А раньше мне  приходилось
резать мой улов на мелкие кусочки,  класть их  в  рубаху  и отжимать из  них
жидкость.
 Четверг 30 октября. Погода стоит превосходная.  Молодой пассат начинает
успокаиваться, стареть: теперь  это просто  хороший попутный  ветер, который
гонит  лодку  в нужном направлении.  Я  нахожусь на  21o северной
широты  и  28o западной долготы.  Все идет  примерно  так, как  я
рассчитывал.
 Лишь много позже я узнал, что в тот день я  находился всего  лишь на 18
или 19o западной долготы. Я тогда думал, что уже проплыл четверть
пути и что мне осталось пройти всего 35o на запад и 4o
на  юг,  то  есть примерно 1800-1900 миль. К чему это привело  - будет видно
позднее.
 В пятницу 31 октября записываю в дневник:  "За  ночь  ветер, к счастью,
немного  окреп,   и  сейчас  лодка  снова  движется.   Надо  мной   пролетел
великолепный "водяной стриж". С вожделением вспоминая о его собрате, который
попался на крючок в день моего рождения, я пытался поймать и этого, но, увы,
без всякого успеха".
 Вчера  я  провел  восхитительный  вечер: по  радио  передавали  Седьмую
симфонию Шуберта. Удивительное дело  - все мое плавание проходит  под знаком
этой  симфонии!  Как правило,  ее исполняют довольно редко,  но  за 65 дней,
проведенных мною в океане, я слышал ее шесть раз.
 Все-таки я неисправимый оптимист! В  этот же день в дневнике появляется
запись: "Начиная с субботы 22 ноября я уже могу увидеть землю".
 В действительности я увидел землю и высадился на нее только 23 декабря,
то есть на месяц позже. Но уже тогда я начал сомневаться в своих штурманских
способностях. В четыре часа пополудни записываю:
 "Навигация совсем не такое простое дело. Нужно все время  учитывать это
чертово  склонение  и   вносить  поправки,  а  на  моей   штурманской  карте
Атлантического океана склонение не указано. Все дело в том,  что  я не знаю,
правильно ли я держу курс по компасу, действительно ли я плыву, отклоняясь к
западу, или  просто  увеличилось  отклонение  стрелки компаса.  В  последнем
случае я  окажусь гораздо  южнее, чем нужно. Точное определение широты могло
бы  разрешить  мои сомнения, но  скорость лодки так  трудно измерить, что  я
практически не могу  прокладывать предположительный курс. Я исхожу  из того,
что "Еретик" проходит по  восемьдесят миль в день (позднее я узнал, что  это
было совершенно бредовое предположение), но, должно быть, я плыву быстрее (а
это был уже  абсолютнейший бред), так что самое главное - держаться между 17
и 18o  северной широты. Если  я иду правильным курсом,  завтра  я
достигну 20o20'  северной широты. Какой чудный пассат! Я очевидно
нахожусь  на 26o40' западной долготы (в действительности это было
не  так:  я находился  на  18o  западной  долготы).  Значит,  мне
остается пройти на запад еще  33o, или около 1700 миль. 1700-1800
миль, деленные на  восемьдесят миль, которые я прохожу в день, дают двадцать
два или двадцать три дня".
 И ниже  я прибавляю:  "Если  ветер  продержится,  так оно  и  будет.  В
сущности, как мореплаватель, я ничем не хуже Христофора Колумба".
 Одиночество!  В  тот  день,  когда я сделал  эту характерную запись, ты
начало  меня  тревожить  не  на  шутку.  Я прекрасно  понимаю  разницу между
одиночеством  и  изолированностью.  В  нормальных  условиях  я  всегда  могу
покончить  с изолированностью  самым простым способом:  достаточно выйти  на
улицу или позвонить по телефону, чтобы услышать голос друга. Изолированность
существует  лишь  до тех пор, пока ты этого  хочешь. Но  одиночество! Полное
одиночество невыносимо. Горе тому, кто одинок!  Мне кажется, что одиночество
наваливается на  меня  со всех сторон  непомерное,  бескрайное,  как  океан,
словно  сердце мое вдруг стало центром притяжения для этого "ничто", которое
тогда казалось мне  "всем". Одиночество... В день отплытия из Лас-Пальмаса я
думал, что могу с тобой справиться, что мне нужно только привыкнуть к твоему
присутствию в  лодке. Но я был слишком самонадеян!  В действительности  не я
принес тебя с собой в океан - разве я или моя лейка могли тебя вместить?! Ты
пришло само и овладело мной. Ничто не  в силах разорвать кольцо одиночества
сделать  это  труднее,  чем приблизиться  к  горизонту. Время  от времени  я
начинаю  громко говорить,  чтобы услышать хотя бы  свой голос, но  от  этого
только  чувствую  себя  еще  более  одиноким,  терпящим  бедствие  в  океане
молчания.
 "Сегодня  1 ноября. Я достиг 20o северной  широты и повернул
направо. Теперь я иду на запад с небольшим отклонением к  югу. Но отклонение
все же  есть. Постараюсь  подняться  на несколько  градусов вверх.  Я сменил
галс:  это  означает, что парус переместился с правого борта на  левый. Если
ничего не случится, он останется в этом положении до конца плавания".
 Должен  сказать,  что я действительно больше к  парусу не притронулся и
вообще  перестал  управлять лодкой я  укрепил  руль  так,  чтобы  мой  курс
соответствовал  показаниям  компаса, и уже не прикасался  к нему ни днем, ни
ночью.  Лишь  время  от  времени,  примерно каждые два  часа,  нужно  слегка
выправлять лодку, которая начинает постепенно отклоняться от курса.
 Мне приходится спать в вечной сырости: даже если днем  стояла солнечная
погода,  ночью  от этого  не  становилось  суше.  Но все  равно  я  сплю  по
двенадцать часов в сутки. Как мне удавалось столько спать в  таких условиях?
Это было возможно прежде всего потому, что я  доверял  своей лодке: я  знал,
что  она  устоит  перед  осаждающими  ее  волнами,  я знал,  что  даже  если
какой-нибудь  страшный  вал  обрушится  на  нее,  опасность будет,  конечно,
немалая, но "Еретик" не  перевернется.  Я  исходил  из примитивной,  но зато
утешительной логики: если со мной ничего не случилось днем,  почему я должен
бояться, что со мной что-то случится ночью?
 Голову  я по ночам  никогда не закрывал. Натянув  до самого  подбородка
брезент вместо одеяла  и выставив лицо наружу, я засыпал  под  бесчисленными
звездами.  Такого звездного  неба, как в океане, я больше  никогда не видел.
Время от времени мне светил небесный ночник - луна.
 Пассат дует спокойно и ровно. Я не решаюсь долго читать, боясь, что мои
батареи откажут  и  тогда  мне вообще нечего  будет  делать.  А  они заметно
слабеют. Приходится себя ограничивать.
 Каждый день  в свободные часы  я  заново произвожу все те же расчеты  и
каждый раз получаю  самые радужные  результаты, которые мне  говорят:  числа
23-го  ты  достигнешь земли, числа 23-го ты достигнешь земли, числа 23-го ты
достигнешь    земли.   По   моим   предположениям,   я   нахожусь   уже   на
27o30'  западной  долготы.  Количество птиц  заметно уменьшается,
рыбы тоже попадаются немного реже.  Приходится тратить на ловлю  рыбы больше
времени: от двух до  двух  с половиной  часов  в день. До  сих  пор я еще не
встречал саргассовых водорослей.  Впрочем, это понятно: ведь  я для  того  и
спустился южнее, чтобы с ними не  встречаться.  Моя широта заметно меняется:
теперь  я  лучше  всего слышу французскую радиостанцию Дакара. Долгота тоже:
начали прослушиваться  американские радиостанции. Но вообще-то  в эфире  над
Атлантическим  океаном  господствуют  две  нации -  англичане  (Би-Би-Си)  и
русские.
 Воскресенье 2 ноября. Вряд ли  я когда-нибудь позабуду это воскресенье!
Я  только что совершил  непростительную неосторожность.  "Мог ли я поступить
по-другому?" - спрашиваю я в дневнике. Вне всякого сомнения.
 За  последние  дни здоровье мое ухудшилось.  Непривычная пища  и вечная
сырость  привели  к  тому, что  у  меня  на  коже  появились мелкие и крайне
болезненные прыщи.  Чтобы не бередить их, я старался всегда опираться на мою
единственную надувную подушку. И вот из-за