ял он, - ты напоминаешь мне свою мать.  Это
разбивает мое сердце.
   - Моя мать разбила твое сердце?
   Изабель давно хотелось узнать, не был ли дядя  влюблен  в  жену  своего
брата. На комоде в его спальне рядом с обычными  студийными  портретами  и
фотографиями тети Луны,  сделанными  во  время  отпуска,  стояла  в  рамке
фотография Корделии - немного размытая, - на которой  ее  мать  стояла  на
какой-то скале под одинокой сосной и ветерок развевал ее  широкую  юбку  в
сборках с рукавами "фонариками". Белый муслин подчеркивал  красивый  загар
ее матери, ту толику  мрака,  которая  и  составляет  истинно  бразильскую
красоту. Ее лицо, нечеткое, чуть улыбалось, цветущие щеки блестели, а веки
были слегка прикрыты, словно она прятала глаза от  ослепительного  солнца.
Изабель украдкой рассматривала фотографию  в  отсутствие  дяди  Донашиану,
пытаясь догадаться, где в это время находился ее отец.  Кто  заставлял  ее
мать смеяться и игриво опускать глаза?  Даже  расплывчатость  изображения,
казалось, была вызвана дыханием ее матери, затуманившего объектив.
   Однако старые тайны, старые романы увядают и в конце концов  становятся
столь же неинтересными для  молодежи,  как  и  фотографии  старого  Рио  с
троллейбусами на улицах и людьми в старомодной  одежде,  которыми  увешаны
стены ресторанов, сентиментально хранящих свое прошлое.
   - Она разбила сердца всех, кому довелось  видеть  ее,  -  говорил  дядя
Донашиану. - Посмотри на своего отца. Он так и не женился снова, оставшись
ходячей шкатулкой, хранящей память о твоей  матери.  Изабель,  ни  в  коем
случае не подражай ему в  этой  глупости,  которая  сделала  его  стариком
раньше времени. Прими жизнь в свои объятия. Люби многих мужчин, перед  тем
как придется умереть. Это пляжное отродье - только начало.  Отправляйся  в
Европу. Стань оперной певицей.
   - У меня же нет голоса.
   - У Каллас тоже нет. Но у нее есть "образ".
   По доброте ли душевной или случайно, но он затронул  запретную  тему  и
упомянул ее любовника.
   - Кстати, о пляжных отродьях, - лениво произнесла она. - Что слышно  из
Сан-Паулу? Не случилось ли чего-нибудь дурного с тем пареньком, которого я
столь распутно пригласила в наш общий дом? Ах, как мне  не  хватает  нашей
квартиры, дядя. Бразилиа - это ад, только в аду, наверное, не так  скучно.
Этот город бросили на раскаленное плоскогорье, будто яйцо на сковородку.
   Утонченное эгоистичное лицо  дяди  Донашиану,  изборожденное  морщинами
после многолетней погони за наслаждениями, становилось торжественным.
   - Дорогая моя, мне ничего не  известно  о  Сан-Паулу.  Там  ад  другого
сорта;  это  чудовищно  уродливая  демонстрация  наших   тщетных   попыток
превратить Бразилию в  промышленную  державу,  подобную  стране  бездушных
хамов  к  северу  от  экватора.  Наша  земля,  когда-то  такая  зеленая  и
очаровательная -  настоящий  рай,  -  становится  беспредельно  уродливой,
Изабель. Я нисколько не сожалею о том, что мне недолго осталось  наблюдать
это.
   Вытаскивая из мундштука окурок и вставляя в  него  новую  сигарету,  он
по-чахоточному закашлялся; хотя дяде было едва за сорок, он и в самом деле
выглядел слегка потрепанным; Изабель впервые  заметила,  что  обшлага  его
кремовых брюк  засалились,  а  на  рукаве  пиджака  не  хватает  пуговицы.
Начинало сказываться отсутствие жены.
   Изабель с любопытством  наблюдала  за  братьями  Леме.  Рядом  с  дядей
Донашиану ее отец выглядел  еще  более  мелким  и  уродливым,  похожим  на
безжалостного и бесцельно деловитого гнома. Тем не менее  в  братьях  было
много общего и они часто дружески шептались после обеда  в  библиотеке  за
рюмочкой бренди или высокими бокалами шоппа, пока Изабель листала альбом с
репродукциями картин периода катраченто, населенных застывшими мадоннами и
сморщенными младенцами  Иисусами  с  маленькими  пиписьками  -  какими  же
нудными и черствыми были изучаемые ее дисциплины, насколько  действительно
"прошедшими" они казались по сравнению с тем, что чувствовала  она,  когда
была с Тристаном; или слушала Шику Бюарка, который  тайком  протаскивал  в
своих лирических песнях намеки на революцию, направленную  против  военных
правителей; или когда смотрела по  телевизору  мыльные  оперы,  в  которых
актеры и актрисы  играли  ее  сверстников.  Это  было  _настоящее_  время,
взбудораженное будущим, смутным временем беспредельных возможностей. Она с
любопытством наблюдала за дядей и отцом,  спрашивая  себя,  могли  ли  они
когда-нибудь заставить женщину испытать то же, что довелось ей испытать  с
Тристаном. Это казалось невозможным, и все же случались  мгновения,  когда
двое мужчин вдруг разражались хохотом, и  это  тайное  веселье,  доступное
только им одним, трещиной уходило в прошлое, в глубины их общего  детства,
и тогда она осознавала мужские качества братьев, их  совместный  почтенный
заговор.


   Однажды вечером, когда дядя, завершив очередной визит, улетел в Рио, ее
отец,  тоже  собиравшийся  в  Боготу  на  четырехдневную  конференцию   по
экономике, пригласил Изабель в кабинет. Немного смущаясь, он предложил  ей
на выбор бренди, белое вино, сок или таб.
   - А кашасы нет? - спросила она,  вспомнив  хижину  Урсулы,  наполненную
сладковатой вонью перебродившего  сахарного  тростника  и  острым  запахом
женщины.
   Отец позволил себе высокомерно содрогнуться.
   - Тогда бренди.
   Он неохотно налил ей французского эликсира.  Когда  горлышко  коньячной
бутылки прекратило свои булькающие речи, он прочистил собственное горло  и
сказал:
   - Изабель, отцовский долг обязывает меня затронуть щекотливую тему.
   Все осветительные приборы в  кабинете  были  установлены  низко,  чтобы
удобно было читать, и в колеблющихся тенях большой лоб отца больше нависал
вперед.
   - Это касается моего брата. Я  не  мог  не  заметить,  что  между  вами
существует чрезвычайная привязанность и близость.
   Изабель поморщилась - коньяк оказался терпким - и заметила:
   - С тех пор как умерла мама,  а  ты  утопил  свою  печаль  в  трудах  и
путешествиях, дядя занял твое место.
   - Да, это правда. Я сожалею о том, что так  получилось,  и  теперь  мне
остается лишь запоздало просить у тебя прощения. Что я могу сказать в свое
оправдание? Разве лишь  то,  что  твое  присутствие  причиняло  мне  боль,
напоминая о твоей матери и о моей  страсти  к  продолжению  рода,  которая
привела к ее трагической гибели.
   Изабель пожала плечами:
   - Я уверена, отец,  что  ты  поступил  наилучшим  образом.  У  подобной
ситуации  есть  свои  психологические  преимущества.  Ведь  я   не   могла
разочароваться в тебе. Каждый твой мимолетный визит в Рио,  каждая  неделя
каникул, которую мы проводили  вместе  в  Петрополисе,  Патагонии  или  на
Майами-Бич,  были  для  меня  разновидностью  волшебства,  будь  ты  более
доступен, волшебство это скоро бы поизносилось.  Детям  нужно  чувствовать
себя привязанными, но им важно,  к  кому  они  ее  испытывают.  Тетя  Луна
относилась ко мне по-дружески, когда ее не отвлекала светская жизнь или не
доводила  до  безумия  очередная  суровая  диета,  а  кроме  нее,   всегда
находились горничные, кухарки, монахини в школе, и  все  они  готовы  были
приласкать меня, улыбнуться, сказать доброе слово. Я чувствовала, что  все
видят во мне драгоценного и любимого  ребенка.  Где-то  на  заднем  плане,
подобно  мощной  крепостной  стене,  всегда  стояла  твоя,  папа,  высокая
репутация.
   Отец снова позволил себе передернуть плечами. Когда  он  опускал  веки,
кожа под его  глазами,  пронизанная  тонкой  сеткой  вен,  дергалась,  как
дыхательная мембрана лягушки.
   - Судя по твоим словам, детство у тебя было печальным.
   - Печальное детство, - продолжила  она,  -  пробуждает  в  нас  желание
поскорее стать взрослыми.
   - Мой брат... - снова заговорил отец, но тут же  осекся.  -  Скажи  мне
откровенно, хоть я и не завоевал твоего доверия. Не злоупотреблял  ли  мой
брат когда-либо той близостью, которая возникла между  вами  из-за  смерти
твоей матери и моего честолюбия? Я хочу спросить, не пытался ли он, - отец
снова заколебался, и лицо его смутно затрепетало  в  тени,  -  перешагнуть
границы чисто родственных отношений... в физическом плане?
   Он задел последние остатки невинности в ее душе.
   Сама мысль об этом требовала столь серьезных изменений во  взглядах  на
ее воспитание и половое созревание, что вызвала  у  Изабель  тошноту.  Она
покраснела, и розовая дымка заволокла детали  ее  детства,  оставив  перед
мысленным взором только квартиру в Рио, вид из ее  окон  на  другие  жилые
дома и искрящуюся полоску океана вдали. Она так давно не виделась с  теми,
кто жил вместе с нею в этой квартире.
   - Он обнимал меня, как и подобает дяде,  -  вспоминала  она,  с  трудом
переводя дыхание,  -  и  объятия  его  становились  постепенно  все  более
церемонными и осторожными,  по  мере  моего...  взросления.  Временами  он
заходил ко мне в  комнату,  чтобы  поцеловать  на  ночь,  хотя  больше  не
приносил с собой книжки про Бабара и Тентена, чтобы  почитать  мне  вслух,
как раньше, когда я была ребенком, - он читал их так выразительно и  живо!
Дядя просто усаживался на стул рядом с моей кроватью  и  молча  сидел.  Он
выглядел усталым, и иногда я чувствовала, что, какой бы маленькой девочкой
ни была, даю ему нечто такое, чего не могла ему дать тетя Луна, хотя  я  и
ничего не делала. Потом они разошлись,  и  дядя  стал  исчезать  из  дома,
иногда даже на несколько ночей, а меня отправили в школу к монахиням, и мы
стали встречаться реже, да и чувствовали себя не так спокойно, как раньше.
Да, я любила его, а он - меня,  но,  по-моему,  ты,  отец,  недооцениваешь
кровь Леме, если можешь себе представить, будто твой брат способен перейти
границы дозволенного. С абсолютной честностью он выполнял по отношению  ко
мне обязанности опекуна, навязанные, между прочим,  твоими  честолюбием  и
расстроенными чувствами.
   И все же, произнося речь в защиту своего дяди и навсегда  закрывая  эту
тему,  Изабель   почувствовала   трепет,   вспоминая   детство,   какие-то
прикосновения, щекотку  или  волнение,  которые  память  не  разрешала  ей
вспомнить пережитое. Как страшно,  подумала  она,  что  человек  не  может
просто расти и расширять свой опыт, а непременно  должен  утрачивать  себя
прежнего. Мы движемся во мрак, и мрак смыкается за нашей спиной.
   В искаженном свете лицо ее отца словно растаяло  от  печали,  став  еще
более  бесформенным  и  скользким,  когда  он  взглянул   на   свою   дочь
серо-голубыми глазами. Изабель не могла  знать,  что  он  думал  о  некоей
рапариге [проститутке], о чернокожей девушке, которая занималась сексом за
деньги и любила кашасу, о девушке с маленькой овальной головкой и стройным
бесстыдным телом, которой он болел хронически в  веселые  времена  Рио  до
своей женитьбы. Когда она забеременела, было невозможно установить, кто из
множества мужчин стал отцом ее ребенка. Перед родами она  исчезла  из  его
жизни, и теперь он смотрел на Изабель и спрашивал себя, нет ли  где-нибудь
в Бразилии брата его дочери с такими же серыми глазами, в  жилах  которого
бесцельно течет гордая кровь Леме.



        ЗАВОД


   Тем  временем  Тристан,  благодаря  дипломатическому  давлению  сверху,
получил   работу    на    автомобильном    заводе,    где    производились
"фольксвагены"-"жуки". Маленькие автомобильчики красили в  разные  оттенки
коричневого  цвета,  из-за  чего  в  Бразилии  их  называли  "жуками",   а
изготавливались они в гигантском ангаре, чьи северные ворота, как огромная
пасть, пожирали комплектующие, а южные, словно  неутомимое  заднепроходное
отверстие,  испражнялись  готовыми  автомобилями.   Внутри   ангара,   под
громадным стальным небосводом, поддерживаемым  поперечными  и  продольными
балками, по которым проходили рельсы транспортных кранов  для  перемещения
тяжелых деталей вроде двигателей и рам, стоял такой  грохот,  что  Тристан
боялся  полностью  потерять  вкус  к  музыке  форро  и  даже   способность
радоваться жизни вообще. Машины и людей превращали в машины.
   Первая  работа,  на  которую  его  поставили,  состояла  в  том,  чтобы
подбирать  с  пола  упавшие  болты,  пенопластовые  контейнеры  для   еды,
металлическую стружку и подтирать пролитое масло -  это  липкое  выделение
промышленного  зверя.  Затем  его  повысили,   и   он   стал   завинчивать
правосторонние болты: сначала болты креплений подшипников задних тормозных
дисков (шестнадцатимиллиметровые болты, затягивать с усилием 21,5  кг/см).
Затем, в начале второго года  работы,  его  перевели  на  болты  креплений
двигателя,  которые  были  семнадцатимиллиметровыми,  но  затягивались   с
усилием только 11 кг/см. Силы требовалось меньше, и это уменьшило  боли  в
шее и под правой лопаткой. Вечерами, когда Тристан укладывался спать,  ему
казалось, будто кто-то тычет туда шилом. Постепенно мышцы его  окрепли,  и
боль прошла. Он с изумлением разглядывал свои руки, на  которых  бугрились
твердые мускулы и ладони с широкой мозолистой полосой от гаечного ключа.
   На второй год его напарником  стал  Оскар  -  добродушный  левша  кафуз
[метис от негритянки и индейца] из Мараньяна. Они работали  дни  напролет,
дружно  закручивая  и  затягивая  шесть  болтов  (четыре  основных  и  два
вспомогательных), что крепили бравый маленький двигатель "жука" к шасси, и
скуластая плоская физиономия Оскара, в которой африканские гены, прибывшие
в Америку на корабле работорговцев, соединились с  генами  азиатскими,  на
своих двоих пришедшими  в  знойную  Амазонию  из  Сибири,  стала  Тристану
привычнее его собственного лица. Когда он  глядел  в  мутное  зеркало  над
умывальником, то лицо казалось ему  миражом,  ошибкой:  оно  было  слишком
черным, слишком высоколобым, слишком толстогубым, и взгляд  его  глаз  был
каким-то чересчур напряженным. У Оскара между передними  резцами  виднелся
довольно большой просвет,  и  Тристану  (настолько  он  привык  к  озорной
дружеской улыбке Оскара) чудилось, будто его собственные передние зубы  до
боли тесно жмутся друг к другу.
   Иногда от скуки они крепили двигатель  вверх  ногами,  и  если  рабочие
дальше  по  конвейеру  тоже  участвовали  в  их  проделке  и  присоединяли
необходимые провода и шланги, то крепкий маленький автомобильчик умудрялся
выехать из южных ворот и провезти своего водителя несколько сот метров  до
заводской стоянки, откуда машины отправлялись заказчикам.  Оскар  объяснял
это тем, что у  "фольксвагена"  большое  сердце.  Его  изобрел  знаменитый
колдун по имени Гитлер, чтобы отвезти массы немецкого народа в Валгаллу.
   Если бы шутку обнаружили, то и Тристана,  и  Оскара  могли  уволить  за
саботаж и даже посадить в тюрьму. Во время правления  военных  гражданский
язык окрасился в милитаристские тона. Тристан с радостью избавился  бы  от
работы на фабрике, но он боялся тюрьмы, так как она еще больше отдалила бы
его от Изабель. Он еще не отказался от своей мечты о любви. Правда, нельзя
сказать, что он вел целомудренный образ  жизни:  дети  Шикиниу  дружили  с
соседскими ребятишками, у  которых  были  более  чем  сговорчивые  старшие
сестры,  и  даже  на  заводе,  несмотря  на  строгости  военного  времени,
введенные по сговору с профсоюзами, можно  было  завязать  знакомство,  во
время перерывов на обед или посещений туалета. Тем  не  менее  в  душе  он
хранил целомудрие и  со  слезами  молил  о  возвращении  своей  утраченной
цельности.
   Поначалу Виргилиу, бандит помоложе, плотно  опекал  Тристана,  встречая
его у ворот фабрики после работы и не отлучался от него ни на минуту,  что
бы тот ни делал, а потом ложился спать в той же комнате,  загородив  своей
койкой дверь. Однако оставаясь не у дел  в  течение  долгих  рабочих  дней
Тристана, Виргилиу успел связаться с "Тирадентес", футбольной командой  из
Мооки. Иногда  тренировки  затягивались  допоздна,  игры  на  чужих  полях
заставляли его отсутствовать до глубокой ночи, а временами и по  нескольку
дней. Шикиниу, Полидора и Тристан пришли к выводу, что он либо связался  с
женщиной, потому что множество  девчонок  бесстыдно  жаждали  связаться  с
футбольной звездой, даже если у звезды не было кобуры под мышкой, либо  же
Большие Парни поручали ему какое-нибудь срочное задание.
   Однако Шикиниу предупредил Тристана:
   - Не думай, брат, что ты можешь бежать, отдавшись своему романтическому
безумию, только потому, что Виргилиу нет рядом. Большие Парни знают, где я
живу, и, если ты сбежишь, они отомстят мне и моей ни  в  чем  не  повинной
семье. Маленьким Эсперансу или Пашеку  могут  перерезать  горло.  Полидору
могут похитить и отдать на растерзание бандитам. Я уж не говорю о себе.  Я
взываю к твоим чувствам дяди и брата.
   - А где были твои братские чувства, когда ты отдавал меня в  руки  моих
врагов?
   Бледно-коричневые руки Шикиниу неуклюже взметнулись в воздух.
   - Враг твоих ошибок -  мой  друг.  Я  поступил  так  по  просьбе  нашей
благословенной матушки, чтобы спасти тебя от сексуального безумия.
   Тристан рассмеялся в ответ на столь нелепую ложь.
   - Изабель приглянулась матери.
   -  Это  не  так.  Она  презирает  ее   как   представительницу   класса
угнетателей, которая к тому  же  проявила  к  ней  снисхождение.  Это  она
приглянулась Изабель по причине  извращенности  психики  высших  слоев.  Я
наблюдал за ней, пока она была здесь: она вела себя бесстрашно, как  ведут
себя только  непостижимо  богатые  люди.  Реакционеры,  по  крайней  мере,
уважают бедняков настолько, чтобы бояться их. Она наверняка уже  забыла  о
тебе. Забудь и ты об этой легкомысленной блондинке. Разве мы  с  Полидорой
не кормили тебя изо дня в день? Разве не стал  ты  богаче,  чем  два  года
назад, до того, как приехал к нам? Разве нет у тебя профессии, за  которую
можно получать деньги и класть их в банк? А ведь наша экономика переживает
невиданный рост - более десяти процентов в год!
   Тристан изумился тому, насколько серьезно его брат, такой же сын черной
женщины, как и он, воспроизводит  болтовню  белых.  Люди  продают  себя  в
рабство за крохи, и не только за крохи - за одни только слухи о них.  Хотя
Тристан и позволил брату обнять себя в знак примирения, он решил бежать.
   Он отправился в банк и снял со счета свои крузейру - их хватило  бы  на
несколько недель, если жить скромно  и  путешествовать  на  самом  дешевом
транспорте. Однажды ночью,  когда  Виргилиу  отправился  в  Эспирита-Санта
играть в каких-то межрегиональных соревнованиях,  Тристан  дождался,  пока
затихли крики детей, не хотевших укладываться спать,  а  шепот  Шикиниу  и
Полидоры, обсуждавших  события  дня  -  соседские  сплетни,  трудности,  с
которыми Шикиниу сталкивался на должности бригадира уборщиков, -  сменился
ритмичным дыханием и храпом. После провонявшего кашасой дома своей  матери
Тристану было интересно наблюдать за жизнью супружеской пары,  стремящейся
войти в средний класс. Ему казалось, что Шикиниу и Полидора  на  корточках
пробираются по узкому и низкому коридору с облупившейся краской и потеками
на стенах и стоит им только сделать  попытку  выпрямиться,  больно  бьются
головами о нависающие своды и  никак  не  могут  добраться  до  просторной
комнаты с высокими потолками и широкими окнами, откуда открывается вид  на
весь мир. Так боязливо, на  полусогнутых,  они  движутся  вперед  в  свете
мигающих грязных лампочек, а тем временем кости  их  становятся  хрупкими,
кожа увядает, а волосы выпадают. Как только Тристан соединится с  Изабель,
он навсегда будет избавлен от подобной участи живого мертвеца.  Изабель  -
его вечная жизнь.
   Стена в изголовье вибрировала от их сонного дыхания. Вокруг  маленького
домика было тихо, если не считать  кошачьих  воплей  и  гудения  незаконно
установленных  трансформаторов.  Осторожно   ступая   босыми   ногами   по
кафельному полу, Тристан, оставаясь в старых шортах и футболке с  надписью
"Одинокая звезда", кото