лы, на Эсмеральду, ту, что нравилась ему больше  всех.  Он
чуть  улыбнулся,  и  Изабель  распрямилась.  На  фоне  блестящего  черного
треугольника волос в паху кожа ее  казалась  коричневой.  Пупок  напоминал
ямочку в дне котла с двумя черными ручками, ее бедрами, выгибающимися, как
два огромных жареных ореха кешью. Когда он положил свою ладонь на ее тело,
он увидел, что от загара,  полученного  на  теннисном  корте  и  во  время
занятий виндсерфингом, его собственная кожа тоже стала коричневой, хотя  и
другого оттенка. Волоски на его руке поблескивали медью.
   - Я с радостью наблюдал за тобой и твоим дядей, - сказал  он,  и  голос
его устало перешел на баритон. - Вы действительно очень привязаны  друг  к
другу - у вас одна кровь и общие воспоминания. Я совсем  не  сержусь.  Мне
просто печально находиться так близко от своего родного дома...
   - Тристан, там больше нет ничего. Фавела стерта с лица земли, а  на  ее
месте устроен ботанический сад и смотровые площадки для туристов.
   Прогуливаясь по Ипанеме, они зашли в магазин Аполлониу ди Тоди, однако,
судя по его записям, хрустальный подсвечник не был заложен.  "Сохрани  мой
подарок, если хочешь, и зажги в нем свечу в ночь нашего возвращения".
   - А если ты и найдешь кого-то из своих, - осторожно добавила Изабель, -
они все равно тебя не узнают.
   - Да, - вздохнул он. - Как же ты чутка, Изабель,  когда  дело  касается
моего  прошлого,  а  не  твоего.  Однако  тебе  придется  отпустить   меня
прогуляться по кварталу. У меня затекли икры и отяжелела голова. Я вернусь
через несколько минут. Приготовься ко сну, дорогая. Я возьму с собой  ключ
и, если ты уснешь, скользну прямо в твои сны. На мне не будет одежды.
   Она подошла поближе и, встав на цыпочки, прижалась губами к его устам.
   - Иди. Но будь осторожен, - серьезно сказала она.
   Это удивило его. Осторожен? В собственном городе? Сколько же ему теперь
лет? Ей исполнилось сорок, ему - сорок один. Выходя  из  комнаты,  Тристан
оглянулся на нее; она скинула лифчик  и,  дразня  его,  встала  у  широкой
кровати в позе стриптизерки. Ему вспомнилось,  как  она  однажды  спросила
его: "Я все еще нравлюсь тебе?" Тристана страшно тянуло к Изабель,  но  он
вышел из спальни и закрыл за собой дверь.



        СНОВА ПЛЯЖ


   Днем знойный воздух тропиков навевает мысли о том, что  ничего  в  этом
мире не может быть доведено  до  конца,  что  человеку  суждены  распад  и
бессилие.  Однако  ночью  атмосфера  наполняется  ощущением   восторга   и
возможностью действия. Какое-то  важное  обещание  ожидает  в  нем  своего
осуществления.
   Старый японец за зеленым мраморным столом у входа  почтительно  кивнул,
когда мимо  него  прошел  господин  в  серебристо-сером  костюме.  Тристан
толкнул прозрачную дверь, и соленый воздух ударил ему в ноздри. Он пошел в
ту  сторону,  откуда  доносилась  едва  слышная  музыка  ночных  клубов  и
стрип-баров, расположенных вдоль Копакабаны. Витрины магазинов  в  Ипанеме
уже были закрыты  шторами;  швейцары  за  стеклянными  дверьми  напоминали
посетителей аквариума, в мутных водах которого плыл Тристан. В  нескольких
ресторанах еще горел свет и сидели  посетители,  мерцали  не  знающие  сна
вывески банков, но на тротуарах,  мимо  которых  с  шуршанием  проносились
автомобили, пешеходов почти не было, хотя еще не пробило полночь. Ближе  к
Копакабане света было больше, и  люди  встречались  чаще,  особенно  возле
гигантских отелей, куда желто-зеленые, как попугаи, такси доставляли одних
и  забирали  других  туристов.  В  витринах  здешних  магазинов   сверкали
подсвеченные  ювелирные  изделия,  драгоценные  и  полудрагоценные  камни:
турмалины и аметисты, топазы и рубеллиты - все они  были  добыты  в  горах
Минас Жераис.
   За столиками, выставленными  на  тротуары,  в  ожидании  ночной  сделки
сидели бедные и богатые, покупатели и  продавцы,  они  сидели  и  болтали,
потягивая сладкий крепкий кофе, словно им не было дела до  того,  что  они
теряют впустую время, которого уже никогда не вернуть. Вдоль этих столиков
они  с  Эвклидом,  бывало,  ходили,  выпрашивая  подачки   и   высматривая
болтающуюся туго набитую сумочку, которую можно срезать в  мгновение  ока.
Неподалеку, в темных переулках, выходящих на Авенида-Атлантика,  из  домов
вывалились  пьяные,   беззаботные   туристы,   которых   после   получаса,
проведенного со шлюхой-мулаткой, можно было стричь, как овец.
   Теперь он сам был облачен в дорогой серый костюм, и молодые  женщины  в
легкомысленных  нарядах,  похожих   на   кукольные   платьица,   выплывали
навстречу, словно их тянуло к нему магнитом, изредка попадались и  мужчины
в джинсах в обтяжку, лица их были размалеваны почти столь же замысловато и
тщательно, как  у  индейцев.  Тристан  шагал,  никуда  не  сворачивая,  по
черно-белым диагональным полосам тротуара, и ему  не  нужно  было  ничего,
кроме поцелуев ночного ветерка, обрывков самбы и  форро,  доносившихся  до
него веселых голосов, ароматов кофе, пива  и  дешевых  духов.  Голова  его
очищалась от затхлого дыма прошлого и от жгучего осознания истины, что  он
никогда не сможет владеть ею полностью. В  квартире  эта  мысль  подавляла
его, потому что попытка овладеть ею неисправимо изуродовала его  жизнь,  и
теперь ее облик был отмечен печатью вины и замаран убийством и бегством.
   Ему хотелось очистить  свое  сознание  от  этих  спутанных,  никчемных,
путающихся, бесполезных мыслей. Тристан тоже тосковал по былой невинности.
Он пересек бульвар, сошел с тротуара на песок пляжа, сел на скамейку, снял
черные туфли со шнурками и шелковые носки в рубчик и спрятал их под кустик
пляжного горошка около скамейки. Как чудесно, что в  1988  году  маленькие
кустики пляжного горошка и морского винограда растут здесь так же, как и в
1966-м, хотя мимо них прошло бессчетное количество ног.
   Босые ступни продавливали теплый верхний слой  песка,  ощущая  прохладу
более глубокого  слоя.  На  освещенных  площадках  маячили  силуэты  тощих
беспризорников, азартно игравших в футбол. Тристан спустился ниже, во тьму
- туда, где море, накатывая  на  берег  и  отступая,  оставляло  на  песке
полосы.  Непрерывный  ритмичный  гул  моря,  его  влажное  сонное  дыхание
заглушали собой более слабые уличные шумы и звуки музыки, но не  поглощали
их полностью.
   Южный Крест, похожий на небрежно склеенного бумажного змея - маленький,
хрупкий, лишенный центральной звезды, - висел на безлунном небе  у  самого
горизонта. Над головой, пробиваясь сквозь ночное сияние Копакабаны, горели
случайные узоры созвездий, распространяя свое  древнее  сияние.  Под  ноги
Тристану опрокидывались маленькие волны ряби,  и  песок,  впитывая  волну,
начинал слабо фосфоресцировать. Мерцающие песчинки сияли, как духи, да это
и были духи, как казалось Тристану, такие же живые, как и он.  Он  шел  по
зыбкому призрачному слою ускользающей пены, и мокрый песок  засасывал  его
босые ступни, а волны, набегая, лизали его лодыжки - все эти ощущения были
знакомы ему с детства, когда этот пляж и вид  на  море,  открывавшийся  от
дверей хижины, были единственной доступной ему роскошью.
   Когда огни шумного бульвара отступили вдаль и его глаза могли различить
собственное сияние волнующейся пены, перед ним вдруг возникла человеческая
тень, а еще две тени заступили ему за спину.  В  звездном  свете  сверкнул
недлинный нож.
   - Ваши часы, -  сказал  по-английски  высокий,  срывающийся  от  страха
мальчишеский голос и повторил фразу по-немецки.
   - Не дурите, - ответил Тристан невесть откуда появившимся  теням.  -  Я
один из вас.
   Акцент кариоки ошеломил нападавших, но не повлиял на их решимость.
   - Часы, бумажник, кредитные карточки, запонки, все,  быстро,  -  сказал
мальчишка и добавил, словно пытаясь сохранить контроль над голосом, -  ты,
блядский сын!
   - Ты, наверное, хотел оскорбить меня, но назвал ты  меня  правильно,  -
ответил ему Тристан. - Идите и вы к своим мамашам-шлюхам, я вас не трону.
   Его взрослый голос задрожал  от  возбуждения,  когда  поток  адреналина
хлынул в его грудь. Он почувствовал острие второго  ножа  меж  лопаток,  и
рука третьего мальчика проворной ящерицей скользнула к нему во  внутренний
карман пиджака и вытащила бумажник. Проделала  она  это  дерзко  и  нежно,
словно пацан был его собственным сыном, решившим пошалить с отцом,  и  это
одновременно  рассмешило  и  разозлило  Тристана.  На   далеком   бульваре
развернулся автомобиль, и в полоснувшем по пляжу свете  фар  он  разглядел
лицо стоящей перед ним  тени  -  это  было  сверкающее,  остекленевшее  от
напряжения лицо маленького черного мужчины. Тристан  успел  даже  прочесть
надпись  на  футболке  мальчишки:  "Черная  дыра"  -  наверное,   название
какого-то нового ночного клуба.
   - Тебе нужны мои часы? Вот они. - Подняв руки над головой, как  танцор,
Тристан расстегнул  металлический  браслет  часов,  показал  им,  что  это
"Ролекс", а тяжелый браслет сделан из золота и платины - и швырнул часы  в
мерцающее море.
   - Вот падла! - закричал от удивления стоящий перед ним мальчишка.
   Нож уперся в спину Тристану,  словно  тросточка  или  палец,  скользнул
сквозь пиджак и кожу сначала совершенно безболезненно, а потом с  яростным
жжением, которое невыносимой болью мгновенно распространилось по его телу.
Он потянулся к поясу за своей бритвой, но ее там не оказалось: "Бриллиант"
был ему другом в другой жизни; Тристан рассмеялся и хотел  было  объяснить
это и еще многое другое мальчишкам, которые вполне могли бы оказаться  его
сыновьями, но те, одурев от ужаса и чудовищности своего поступка, движимые
чувством солидарности, разом навалились на Тристана, били и кололи  ножами
повалившегося белого человека в назидание другим людям,  считающим,  будто
они владеют всем миром. Шумно вздыхало море, хрипели и стонали мальчишки и
их жертва, скрежетал по кости металл.
   Тело Тристана рухнуло в  нахлынувшую  пену,  которая  быстро  понеслась
назад и перевернула его, оставив лежать на  песке.  Мальчишки  лихорадочно
попытались пинками затолкать его в следующую волну, но он был еще  жив,  и
рука его клещами вцепилась в лодыжку двенадцатилетнего  мальчика,  который
заорал, будто его схватил призрак. Потом рука ослабела, мальчишка вырвался
и вместе со своими друзьями кинулся наутек, вздымая тучи  песчинок  босыми
ступнями. Потом мальчишки бросились врассыпную,  исчезая  каждый  в  своем
коридоре мрака по ту сторону шумной Авенида-Атлантика.
   Тристан ощутил, как пульсирующая соленая  вода  замещает  в  его  жилах
уходящую кровь, потерял сознание и умер. Его труп болтался  между  кромкой
прибоя и песчаной отмелью метрах в пяти от берега, которая не давала  морю
унести его  за  горизонт.  Океанские  валы  переваливались  через  отмель,
поднимая сверкающие в лунном свете облака брызг; пенящиеся  струи  ласково
обвивали тело Тристана, его светлый костюм намок и потемнел,  а  вода  все
продолжала кувыркать труп, то вышвыривая на берег,  то  унося  к  песчаной
отмели.


   Изабель  после  выпитого  виски  сразу  провалилась  в  сон,  но  потом
проснулась от пригрезившегося ей кошмара,  в  котором  все  ее  дети  -  и
пропавшая пара, и холеная троица, оставшаяся в Сан-Паулу, -  осаждали  ее,
требуя то ли завтрак, то ли свежую одежду, то ли денег на кассеты - а  она
была словно парализована и не могла ничего поделать. Она плавала среди  их
напряженных лиц и ощущала подступающий к сердцу ужас. Во сне все  ее  дети
были одного возраста и едва доставали ей до пояса, хотя на самом деле одни
из них были еще слишком малы, а  другие  уже  давно  выросли.  Невыразимый
пресс их настойчивости требований оборвал покой ее тела; она проснулась, и
теперь чувство ужаса вызывала уже пустота рядом с ней, - там, где  Тристан
обещал быть без одежды.  Пространство  это,  которое  она  сначала  игриво
обследовала ногой, а потом испуганно обшарила  рукой,  было  прохладным  и
гладким.
   Изабель вскочила с постели, запахнулась в длинный белый халат,  который
принадлежал когда-то тете Луне, а теперь висел  в  ванной  для  гостей,  и
пошла обследовать квартиру. Она заглянула на балкон,  открыла  все  двери,
чтобы посмотреть, не свернулся ли муж калачиком на кушетке. На часах  было
пятнадцать  минут  шестого.  Она  позвонила  консьержу,  и  сонный  японец
сообщил, что господин вышел незадолго до полуночи и пока  не  возвращался.
Она постучала в дядину спальню. Разбудить его было невозможно:  он  принял
снотворное, заткнул уши и прикрыл глаза черной  маской.  Изабель  вошла  в
спальню и растолкала его. Сначала  он  хотел  было  отмахнуться  от  всего
происшествия, - дескать,  обычное  дело,  муженек  просто  загулял,  утром
вернется с повинной и пройдет через очистительную супружескую сцену, -  но
слезы и рыдания Изабель, которую охватили дурные  предчувствия,  заставили
его наконец позвонить в полицию.
   У полиции в Рио  хлопот  полон  рот,  а  зарплату  блюстителей  порядка
стремительно обесценивает инфляция. Как и повсюду  на  земле,  близость  к
отбросам развращает полицейских. Ужасающая нищета раздражает их, и  потому
они препоручают наведение порядка в фавелах наркодельцам. Полиция тонет  в
волне преступлений, вызванных нашей склонностью к греху и беспорядкам,  да
и упразднение религиозных ограничений не облегчает  им  жизнь.  И  все  же
где-то нашелся  дежурный,  который,  сняв  трубку,  отлучился,  чтобы  все
выяснить,  и,  вернувшись,  устало  сообщил,  что  в  ночных  рапортах  не
упоминаются люди, похожие по  описанию  на  Тристана.  Дежурный  тоже  был
склонен отнестись к исчезновению мужа легкомысленно, но  после  того,  как
дядя Донашиану сообщил ему о своей влиятельности и связях,  он  согласился
прислать полицейского. Изабель не могла ждать. Надев на босу ногу  кожаные
сандалии и накинув халат, она со слепой решимостью лунатика отправилась на
Копакабану. Дядя, поспешно натянув брюки и  белую  рубашку  без  галстука,
задыхаясь,  последовал  за  ней  следом,  пытаясь  на  ходу  успокоить   и
обнадежить племянницу. В душе Изабель возникла  зияющая  пустота,  которую
можно было заполнить только одним способом: нужно идти  вперед,  пока  эта
страшная ступка вакуума не обнаружит свой пестик.
   Суета  вокруг  ночных  клубов  затихала,  и   на   улицу   вываливались
веселившиеся в них люди в легкомысленных блестящих нарядах - лица их  были
пусты, а в ушах стоял звон от испытанного наслаждения.  Время  от  времени
попадались навстречу такси, и свет их фар  казался  все  более  тусклым  и
ненужным. Уже появились на тротуарах первые бегуны, трусившие по  утренней
прохладе.  Невидимые  ночью  облака   обрели   четкие   очертания   -   по
серо-коричневому, начинающему светиться небу над группой островов  поплыли
синие замки и лошадиные головы.
   Да, он должен  был  пойти  именно  сюда,  к  этому  песку,  где  следы,
оставленные некогда их молодыми ногами, затерялись среди миллионов  других
отпечатков, и спрятать свои туфли именно там, где  она  нашла  их,  -  под
кустиком пляжного горошка. Он должен был пойти вдоль вздымающегося  подола
моря, вспоминая, каким он был прежде, до того, как она навязала ему  чудо.
Она еще издали заметила черный разрыв на  бледной  ленте  морской  пены  -
словно на мокрый песок, который отражал  светлеющее  небо,  выбросило  пук
водорослей.  Повинуясь  дыханию  моря,  волны  накатывали  на   этот   пук
водорослей и отступали прочь. Изабель не остановилась и не побежала к этим
водорослям; сняв сандалии, она пошла вперед, ступая по воображаемым следам
Тристана, хотя море давно уже смыло их.
   Он лежал ничком, и его безупречные зубы обнажились в  вежливой  улыбке;
рука его  лежала  под  головой  -  он  спал  в  такой  детской  позе.  Его
полуоткрытые  глаза  с  закатившимися  зрачками  блестели,   как   осколки
выброшенной на песок раковины.  Волны  обрушивались  на  берег,  устраивая
маленькие водовороты вокруг его  ступней,  которые  окаменели,  уткнувшись
пальцами  в  песок  под  прямым  углом.  "Преданность",  -  говорило   его
окоченевшее тело, прижимаясь к песку пляжа.
   Дядя Донашиану  и  упитанный  молоденький  полицейский  догнали  ее.  В
предрассветной мгле на пляже начала собираться толпа: танцоры,  официанты,
шоферы такси,  девицы  легкого  поведения  в  вечерних  нарядах,  банкиры,
владельцы магазинчиков и домохозяйки, начинавшие свой день с  пробежки  по
Копакабане, - все  шли  поглазеть  на  труп.  Рядом  с  трупом  вырос  лес
коричневых ног. Сморщенный старый лавочник с белой  щетиной  на  загорелом
лице уже выставил свой столик на тротуар  и  продавал  желающим  кокосовое
молоко,  кока-колу  и  вчерашние  холодные  пирожки.  Какой-то  чернокожий
мальчуган с круглыми, как у жука, глазами принес пустой бумажник Тристана,
который он нашел у обочины, и долго смотрел сначала на полицейского, потом
на Изабель, а потом и на дядю Донашиану,  ожидая  вознаграждения.  Получив
пачку крузейру, он побежал прочь, крылья песка вспархивали из-под его ног.
Убийцы  суеверно  оставили  в  бумажнике  фотографию  молодых  Изабель   и
Тристана, склонившихся друг к другу за столиком в  Корковаду,  и  плоскую,
как бритва, медаль святого Христофора. Неужели  она  и  есть  та  набожная
девочка, что подарила ему эту медаль в первые недели их тайной страсти?  В
воздухе витали многочисленные вопросы, люди  расспрашивали  друг  друга  о
происшедшем, сочувственно переговаривались вполголоса и выжидающе смотрели
на Изабель: толпа хотела, чтобы она рыдала, выла и  вообще  выражала  свое
горе запоминающимся способом. Однако горе ее  было  строгим  и  скупым,  а
чувства упорядочены, как потрескавшийся, истертый, но по-прежнему хранящий
симметрию античный узор.
   Она  вспомнила  историю,  которую   прочла   в   те   первые   дни   на
Серра-ду-Бурако, когда она еще не связалась с маникюрщицами  и  не  родила
Азора с Корделией. Чтобы чем-то заполнить одиночество в хижине  старателя,
она читала обрывки рассказов на смятой и засаленной бумаге, в  которой  на
прииск поступали инструменты и припасы, и большей частью рассказы эти были
о любовных приключениях и скандалах из жизни знаменитостей.  Один  из  них
повествовал о женщине, жившей очень давно, которая после  смерти  любимого
легла рядом с ним, пожелала умереть и умерла. Она умерла,  чтобы  показать
силу своей любви.
   В ожидании кареты "скорой помощи" тело Тристана  оттащили  выше  кромки
прибоя.  Песчинки  прилипли  к  радужной  оболочке  остекленевших  глаз  и
сахарной  пудрой  обсыпали  искривленные  губы.  Изабель  легла  рядом   с
мертвецом и поцеловала  его  глаза  и  в  уста.  Кожа  его  уже  приобрела
горьковатый  привкус  водорослей.  Толпа,  осознав  величие  ее  поступка,
почтительно притихла. Только дядя нарушил тишину,  вскричав:  "Ради  Бога,
Изабель!"  -   смущенный   столь   вульгарным   проявлением   бразильского
романтизма.
   Изабель вплотную  придвинулась  к  Тристану,  распахнула  халат,  чтобы
мраморное лицо мужа прижалось к ее теплой груди, обвила рукой его влажный,
подсыхающий костюм и приказала своему сердцу остановиться.  Она  уедет  на
теле своего возлюбленного, как на дельфине, в  подводное  царство  смерти.
Изабель знала, что испытывает мужчина перед половым актом, когда душа  его
вытягивается, окунаясь в сладострастный мрак.
   Однако восходящее солнце по-прежнему било красными лучами в ее закрытые
веки, а химические вещества в ее  организме  продолжали  свой  бесконечный
обмен, и толпе стало скучно. Сегодня чудес не  будет.  Не  открывая  глаз,
Изабель услышала, как люди снова зашумели и начали потихоньку расходиться;
затем гомон человеческой толпы  прорезал  далекий  сигнал  кареты  "скорой
помощи"; она гудела в свой гнусавый рожок,  как  злобный  клоун,  и  ехала
забирать Тристана, точнее говоря, тот хлам, в который  он  обратился.  Дух
силен, но слепая материя еще  сильнее.  Впитав  в  себя  эту  опустошающую
истину, черноглазая вдова, шатаясь, поднялась на н