ивым орудием, ты стала женщиной. Ты сделала  это  потихоньку,  без  моего
ведома, и  поступила  правильно,  щадя  меня.  Но  твой  поиск  достойного
человека будет  проходить  на  виду  у  меня,  всего  общества,  у  твоего
заслуженного отца. И на виду у твоей милой матери, нашей дорогой  покойной
Корделии, которая со слезами на глазах  взирает  на  тебя  с  неба,  если,
конечно, ты хоть немного веришь в то, чему тебя учили монахини.
   Изабель заерзала на роскошном  малиновом  диване,  и  бархатная  обивка
зашуршала под ее бедрами. Она затушила сигарету  -  Изабель  не  хотелось,
чтобы мать шпионила за ней. Ей не хотелось, чтобы в ее  жизнь  вмешивалась
еще одна женщина. Мать умерла, пытаясь подарить ей  брата,  и  Изабель  не
могла простить ей этого двойного предательства, хотя она часто  сравнивала
фотографии  матери,  поблекшие  после  ее  смерти,  со  своим  собственным
отражением в зеркале. Мать была темнее, и красота ее  была  более  типична
для Бразилии. Светлые волосы Изабель получила от отца, от Леме.
   - Итак, - заключил дядя Донашиану, - ты  перестанешь  видеться  с  этим
черномазым. После карнавала поступишь  в  университет,  в  наш  знаменитый
Папский католический университет Рио-де-Жанейро. Учась там,  ты  наверняка
увлечешься  модными  левацкими   фантазиями   и   будешь   участвовать   в
антиправительственных   демонстрациях,   требуя   земельной   реформы    и
прекращения преследований индейцев Амазонии. Во  время  этих  донкихотских
занятий ты влюбишься в такого же демонстранта,  который,  получив  диплом,
забудет об угрызениях совести и станет высокооплачиваемым специалистом,  а
может, и членом правительства,  которое  к  тому  времени  военные,  будем
надеяться, избавят от своей  опеки.  Или  -  подожди,  не  прерывай  меня,
дорогая, я  знаю,  как  недоверчиво  твое  поколение  относится  к  поиску
подходящей пары, но, поверь мне, когда улетучивается очарование,  остается
лишь близость характеров - ты и сама можешь стать  адвокатом,  врачом  или
чиновником во властных структурах. Теперь в Бразилии у женщин  есть  такие
возможности, хотя общество и неохотно предоставляет их.  Женщинам  до  сих
пор приходится бороться против взглядов наших достойных предков, считавших
женщину украшением и инструментом  размножения.  Тем  не  менее,  если  ты
хочешь пренебречь материнством и традиционными домашними добродетелями, то
сможешь принять участие в этой игре сильных мира  сего.  Ах,  поверь  мне,
дорогая племянница, эта игра становится скучной,  как  только  узнаешь  ее
правила и усваиваешь первые немногочисленные приемы.
   Он вздохнул; как обычно, скука лишала речи  дяди  Донашиану  энергии  -
через пятнадцать минут ему надоедало любое занятие.  Вот  этим  мы  его  и
обойдем, сказала себе Изабель. Молодым не так быстро становится скучно.
   Но дядя вдруг снова разволновался - ему пришла в голову новая мысль.
   - А знаешь, мне даже завидно, честно: ты  можешь  поехать  за  границу.
Почему же, в конце концов, во  времена,  когда  наш  шарик  вырождается  с
каждым днем, сидеть в Бразилии с ее свирепой историей, ее  отвратительным,
глупым народом, вечной отсталостью и бездумной самбой на краю хаоса? Мы же
не только бразильцы - мы еще и граждане планеты! Поезжай в  Париж,  поживи
немного под крылышком у тети Луны! Или, если тебе хочется улететь подальше
от  родного  гнезда,  отправляйся  в  Лондон,  Рим  или  хотя  бы  в  этот
старомодный Лиссабон, где по-португальски говорят так быстро, что ни слова
не разберешь! В  газетах  пишут,  что  в  Сан-Франциско  расцвела  "Власть
цветов", а Лос-Анджелес стал  столицей  "Тихоокеанского  бассейна"!  -  Он
наклонился к ней еще ближе и, приподняв длинные тонкие брови, которые были
светлее загорелого лба,  придал  своему  лицу  то  выражение,  которое  он
демонстрировал десяткам женщин, предлагая нечто восхитительное. - Изабель,
позволь мне говорить дерзко и выразить свое  собственное  мнение,  хотя  я
знаю, что мой строгий брат не одобрит и даже наверняка осудит  меня:  если
ты решила попирать условности, стань авантюристкой  -  актрисой,  певицей,
призраком из электронного мира, который все  чаще  замещает  собой  унылый
трехмерный мир тяжелых элементов! Оставь  нас  за  своей  спиной!  Лети  к
звездам!  Дух  захватывает  от  перспектив,  ожидающих   тебя,   если   ты
расстанешься с этим, этим...
   - Тристаном, - оборвала его  Изабель,  не  дожидаясь  эпитета.  -  Моим
мужчиной. Я скорее расстанусь с жизнью.
   Красные губы дяди Донашиану мгновенно скривились, и он заметил, что его
бокал, давеча наполненный напитком, столь же искрящимся, как и его костюм,
уже пуст.
   -  Это  подзаборные  речи,  дорогая,   дозволительные   беднякам,   ибо
вульгарная романтика сопливого толка - единственное, что  остается,  когда
нет сил терпеть лишения.  Но  _ты_,  и  все  _мы_  имеем  привилегию  жить
разумно. Именно на разуме,  а  не  ужасных  вековых  иберийских  мечтах  и
алчности беспородных собак зиждется надежда Бразилии.
   Изабель весело рассмеялась, вспомнив распорядок дня своего  дядюшки,  -
прогулка вдоль пляжей Ипанемы и Леблона ранним утром, предполуденный визит
к личному биржевому маклеру - смышленому светлому мулату, который учился в
Лондоне  и  занимался  планированием  дядюшкиных  финансовых  дел;  второй
завтрак и сиеста с одной из любовниц в ее загородном  доме  с  прохладными
беседками; вечера на террасе "Клуба жокеев",  где  он  пил  джин,  любуясь
небом над Корковаду, залитым розовым закатом. Она игриво поцеловала его  в
загорелый лоб и ушла из гостиной по винтовой лестнице,  ошибочно  полагая,
что дядя  занимался  привычными  словесными  упражнениями,  дабы  ублажить
семейные призраки.


   С тех  пор  как  Изабель  начала  спать  с  бедняком,  ей  стало  легче
разговаривать с Марией - она уже не так боялась ее злой индейской крови  и
немногословия.
   - Мой дядюшка, - с усмешкой говорила она на кухне, -  забывает,  что  я
больше не ребенок, вверенный попечению монашек.
   - Он очень любит тебя и желает тебе только самого хорошего.
   - Почему ты ему все рассказываешь? Теперь я не могу приводить  Тристана
к себе - ты же предала нас.
   - Я не стану обманывать твоего дядю. Он очень хорошо ко мне относится.
   - Как же! - с  издевкой  произнесла  Изабель  и  принялась  за  каруру,
которое Мария собиралась съесть сама. - Он платит тебе, как собаке, спит с
тобой и все время бьет. Я знаю об этом, потому  что  слышу  шум  возни  из
твоей комнаты, хоть ты и не кричишь.
   Широкие красно-коричневые скулы  Марии  украшали  две  пары  аккуратных
косых  шрамов.  Она   заговорщицки   взглянула   на   Изабель.   Сверкнули
глаза-щелки, утонувшие в одутловатом лице.
   - Твой дядя - добрый человек, - сказала она. - Если он и бьет меня,  то
лишь потому, что злится на самого себя. Он  не  выдерживает  напряжения  -
трудно быть богатым в бедной стране. Он все время  бьется  лбом  о  стену,
потому что в нашей стране такой утонченный человек, как он, не может найти
себе достойного применения. Здесь все подминают под себя грубые мужланы из
сертана [глубинки, глухих внутренних районов Бразилии]. Я понимаю, что  он
бьет не меня. Его удары нежны, как шлепки котенка по бумажному бантику.
   - А трахает он тебя как? Тоже нежно?
   Мария не ответила. Молча, как и полагается  индианке,  она  взяла  себе
тарелку из буфета и разделила каруру пополам, словно давая понять, что раз
Изабель захотела поговорить о постели, то они теперь равны.
   -  Твой  дядя  добрый  человек,  -  повторила  она.  -  Но  смотри   не
переусердствуй. Ты должна поступить в университет и водиться с  приличными
парнями. Тристан не для тебя. Вот у меня мог бы быть такой парень, когда я
была моложе.  Симпатичный  уличный  парнишка.  Он  красив,  как  птица  из
джунглей, но из него обеда не сваришь. В  нем  ничего  нет,  кроме  клюва,
когтей и ярких перьев.
   Изабель откинула волосы, чтобы они не  мешали  ей  есть,  и,  проглотив
кусочек окры, смело и пытливо взглянула на Марию. Она знала, что  дерзость
к лицу, и потому вздернула подбородок.
   - Мы нашли друг друга, - сказала она, - на пляже,  среди  сотен  других
людей. Мы не можем позволить себе потерять нашу любовь. Да и что нам может
сделать дядя? Ничего. Мне ведь уже  восемнадцать.  Это  в  старые  времена
молодых девственниц можно было  запирать  в  альковах  больших  усадеб  и,
затянув их в шелка и траурные кружева, заставлять глядеть  на  мир  сквозь
решетчатые окна, в ожидании своей очереди заняться  размножением,  подобно
породистым голубям.
   - Он может отправить тебя в Бразилиа, к отцу, - заметила  Мария.  -  Из
столицы не сбежишь. Она окружена девственными лесами, даже глубоким рвом с
водой.
   Изабель вскочила с табуретки, как с горячей сковородки, и стремительно,
ни к чему не прикасаясь, словно боясь обжечься, стала мерять шагами кухню.
   - Он говорил тебе об этом? Он так тебе  сказал,  Мария?  В  столицу,  к
отцу? Говори же! - Угроза  переезда  в  столицу  приводит  в  ужас  всякую
истинную кариоку.
   Мария молчала, в ней неслышно, но упорно боролись два чувства: верность
хозяину и любовнику, с одной стороны, и сочувствие  к  младшей  сестре  по
несчастью, с другой. Ибо Изабель  -  еще  одна  пленница  любви  и  жертва
рабства, которое секс несет женщинам, хоть она по незнанию и провозглашает
себя свободной.
   - Я не знаю наверняка, хозяйка, - сказала она наконец. - Но он  говорил
с братом по телефону. Мне кажется, если ты не расстанешься с этим  парнем,
ты вряд ли проведешь нынешний карнавал в Рио.



        ЛАЧУГА


   Лачугу матери Тристана там и  сям  пронизывали  острые  кинжалы  света,
проникавшие сквозь щели в листах оцинкованной жести над головой и  дыры  в
стенах из крашеных досок и картона. Но даже  яркий  голубой  свет  не  мог
пронзить насквозь душную атмосферу хижины,  наполненной  не  только  дымом
табака и кухонным смрадом, но и пылью от  земляного  пола  и  осыпающегося
материала стен, которые постоянно облеплялись новыми слоями украденных или
присвоенных  вещей,  призванных  защитить  жителей  хижины  от   природных
невзгод: палящего солнца, потоков дождя и  холодного  океанского  ветра  в
безлунные  ночи.  Хижина,  казалось,  утопала  среди  нетронутой  природы,
поскольку лепилась к одному  из  самых  высоких  и  крутых  склонов  Морру
Бабилониа, или Вавилонской горы.  Когда  ее  обитатели  ощупью  выбирались
наружу, откинув полог  из  гнилого  тряпья,  заменявший  двери,  их  взору
открывался жестокий и величественный вид  сверкающего  на  солнце  моря  с
парусниками и островками, и они щурились от слепящего света.
   Изабель прибыла сюда ночью и еще не осмелилась выйти на улицу при свете
дня. Ее поразила густота и текучесть воздуха внутри лачуги, и она никак не
могла понять, сколько же здесь народу помимо них с Тристаном и его матери.
Казалось, в хижине несколько  комнат  на  разных  уровнях;  одну  из  них,
служившую  ванной  и  туалетом,  она  уже  посетила.  Полом   там   служил
прогибающийся кусок фанеры, а под ним виднелся головокружительной крутизны
склон голой оранжевой глины, по которому экскременты и моча стекали вниз и
скрывались на участке другого поселенца. Голос матери Тристана,  невнятный
и вялый, раздавался, казалось, не из какой-то  определенной  точки,  а  из
угла, самого темного и защищенного, где пол был неровным, словно застывшая
зыбь, похожая на бледную тень, отбрасываемую далекой горной грядой.
   Изабель узнала, что мать Тристана зовут Урсула, Урсула Рапозу.  Прошлой
ночью запыхавшиеся Изабель с Тристаном ворвались в хижину и разбудили  ее.
Они долго карабкались вверх по склону Морру Бабилониа и выбились  из  сил.
После освещенных лунным светом  зигзагов  горных  улочек  лачуга  казалась
такой темной, словно их окунули в чернильницу. Затем вспыхнула  спичка,  и
огонь приблизился к лицу Изабель так близко, что едва не опалил ее длинные
ресницы. Потом спичку задули, и  в  ноздри  ударил  сладковатый,  отдающий
тростниковой водкой перегар.
   - Ну и штучка эта белая девчонка, - сказал голос, принадлежавший спичке
и вони. - Как тебе удалось украсть ее?
   - Я не украл ее, мама. Я ее спас. Дядя собирался отослать  ее  к  отцу.
Она не хочет уезжать. Она хочет остаться со мной. Мы любим друг друга.  Ее
зовут Изабель.
   Горячий шепот Тристана  раздавался  в  нескольких  сантиметрах  от  уха
Изабель.
   Темень закряхтела, потом внезапно что-то зашуршало, и ее обдало  резким
и быстрым дуновением ветерка. По глухому звуку, раздавшемуся  рядом  с  ее
головой, Изабель поняла, что Тристан получил оплеуху.
   - Ты принес мне денег?
   - Немного, мама. Неделю сможешь пить кашасу.
   Раздался  более  тихий  бумажный   шелест,   и   кисло-сладкое   облако
алкогольного перегара, сдобренное запахом  теплой  плоти,  отодвинулось  в
сторону; Изабель почувствовала, как  сильная  рука  любимого  потянула  ее
туда, куда сама она не осмелилась бы  сделать  хоть  один  шаг,  поскольку
неровный пол под ногами был усеян  каким-то  хламом,  а  мрак  по-прежнему
оставался абсолютным. Какие-то непонятные существа - то ли  скорпионы,  то
ли гигантские многоножки  -  щекотали  ей  лодыжки,  а  разок  она  больно
ударилась локтем о  грубую  деревянную  подпорку,  которую  Тристан  ловко
обогнул, не выпуская ее руки из своей ладони. Она поняла, что он смущен  и
от этого чувствует себя напряженно: ведь он привел ее к себе домой.
   - Сюда, Изабель, - сказал он.
   Сильная рука потянула ее книзу, в узкий проем, где прямо на голую глину
были брошены колючие комья грубых мешков, набитых, судя по  еле  уловимому
запаху, чем-то вроде высушенных цветов  или  скелетов  очень  маленьких  и
хрупких  мертвых  тварей.  Вытянув  наконец   свои   нежные   члены,   она
почувствовала себя  в  полной  безопасности,  подобно  зародышу  в  утробе
матери, и даже замурлыкала от накатившего на нее ощущения счастья.
   - Тихо, - мгновенно рявкнула Урсула, казалось,  прямо  в  ухо  Изабель,
хотя они с Тристаном довольно долго пробирались  по  колышущейся  темноте,
заполненной очертаниями каких-то предметов и существ. Где-то совсем  рядом
раздавалось чье-то тихое  сопение  -  а  может,  это  был  хор  нескольких
дышавших в такт легких, - и мать Тристана вдруг  запела  бессвязно,  тихо,
заунывно, и  песня  ее  становилась  то  громче,  то  тише,  но  никак  не
кончалась. Звук  этот  не  был  неприятным,  он  сливался  с  бормотанием,
проникавшим в хижину сквозь ее невидимые стены; с обрывками  разговоров  и
топотом шагов ниже по склону, с шумом ночного  Рио  и  ритмичными  звуками
самбы, доносившимися то из города у подножия горы,  то  откуда-то  сверху,
как будто сами ангелы веселились в предвкушении карнавала.
   Сколь бы опасным и необычным ни казалось  положение  Изабель,  ей  было
удивительно спокойно  и  хотелось  спать  после  лихорадочного  бегства  с
Ипанемы вдоль Копакабаны, после долгого подъема по склону горы туда, где в
лунном свете  мерцала  Фавела,  нависшая  над  городом  подобно  застывшей
лавине. Она чувствовала, как напряжено тело Тристана;  он  дал  ей  вместо
подушки свернутую в комок тряпку, терпко пахнущую  чьим-то  потом.  Темень
приняла ее в свою утробу,  обволокла  Изабель,  убаюкивая  ее  материнским
дыханием.
   Ее   любимый   оставался   напряженным   и   беспокойным.   Несколькими
лихорадочными движениями он умостил между  собой  и  Изабель  две  большие
сумки, которые они волокли с собой вверх по склону, - в  них  были  одежда
девушки и ценные вещи, похищенные из квартиры дяди  Донашиану:  серебряный
портсигар,  хрустальные  подсвечники,  украшенный   драгоценными   камнями
золотой крест, в свою очередь украденный кем-то из  церкви  XVIII  века  в
Минас-Жераисе  и  проданный  затем  ее  дяде  торговцем  антиквариатом,  и
стянутый множеством резинок прямоугольный пакет из банкнот по десять тысяч
крузейро, обнаруженные ими под надушенным дядиным нижним бельем,  которое,
как изумленно подумалось тогда Тристану, больше подошло бы женщине.  Когда
он торопливо размещал сумки, их острые углы впились в тело Изабель,  вновь
напомнив ей о том,  что  беззаботное  девичество  осталось  позади  и  она
вступила на путь  женщины,  исполненный  страданий.  Пьяная  песнь  матери
Тристана говорила о том же, но уже ничто не могло помешать Изабель  уснуть
в теплом чреве нищеты, пока ее муж (по крайней мере, он ей теперь  казался
мужем) беспокойно  ворочался  рядом,  строя  в  кромешной  тьме  планы  на
будущее.
   Когда она проснулась, день  уже  возвестил  о  своем  приходе  голубыми
клинками света, висевшими повсюду в клубах  дыма.  Неподалеку  от  грубого
лаза  наружу   -   чтобы   чад   выносило   на   улицу   -   девочка   лет
двенадцати-тринадцати  готовила  пищу,   сидя   на   корточках   у   огня,
разведенного под укрепленной на каких-то  подставках  круглой  крышкой  от
железной бочки. Изабель распознала аромат кофе и запах ангу  -  кукурузных
лепешек, которые делают почти из одной воды и соли.  По  хижине  слонялись
какие-то люди. Она узнала знакомый по  пляжу  коренастый  силуэт  Эвклида,
когда тот прошел мимо в  сером  утреннем  свете.  Он  поглядел  в  сторону
Изабель, но сделал вид, что не заметил ее.  Тристан  показал  ей  закуток,
откуда кал стекал  вниз  по  склону.  После  тревожной  ночи  он  выглядел
осунувшимся и повзрослевшим, походя на кусок  копченого  мяса;  блеск  его
темной кожи потускнел. Она с болью подумала о том, что, обретя ее, Тристан
взвалил на свои плечи тяжелую ношу.
   По наивности своей Изабель решила, что если ей удастся заключить союз с
его матерью, то это облегчит Тристану его бремя. Урсула все еще  лежала  в
постели, а рядом на  широком  и  грязном  соломенном  матраце,  источающем
сладковатую  вонь,  лежал  мужичонка,  уткнувшись  пиявкой  в  ее  бок.  В
спутанных черных волосах мужчины виднелась проседь.  Лицо  его  наполовину
скрывала огромная  коричневая  грудь,  свисавшая  из  разорванного  платья
Урсулы. В этом грязно-коричневом цвете ее кожи не было и следа африканской
синевы Тристана. Очевидно, иссиня-черную  кожу  он  унаследовал  от  отца.
Белки глаз Урсулы пожелтели и помутнели от пьянства,  во  рту  не  хватало
зубов.
   - Белая девушка, чего тебе здесь нужно? -  спросила  она,  увидев,  что
Изабель поднялась на ноги.
   - Меня привел Тристан: моя семья хотела разлучить нас.
   - Мудрые люди. Вы двое просто свихнулись, - сказала Урсула,  не  отводя
мутных глаз от светловолосой девушки и  стараясь  определить,  какой  прок
можно извлечь из ее появления.
   - Мы любим друг друга, - объявила Изабель. - Мы хотим  остаться  вместе
навек.
   Мать  Тристана  не  улыбнулась.  От  гнева  черты  ее   угрюмого   лица
обозначились немного резче.
   - Хорошо, если любовь ваша продлится хотя бы одну ночь, - заявила  она.
- Мой паршивец не имеет права любить кого бы то ни было.
   - Он красивый, - сказала Изабель женщине о ее  собственном  сыне.  -  Я
чувствую себя ущербной, когда  его  нет  рядом.  Не  могу  есть,  не  могу
сомкнуть глаз. А прошлой ночью спала, как младенец.
   "Не как младенец, - подумала она про себя, - а как зародыш".
   - Я люблю вас, Урсула, - осмелилась признаться Изабель, - за то, что вы
вырастили такого красивого мальчика... мужчину.
   Она была полна решимости стереть  с  этого  сального  коричневого  лица
враждебную тупость и заставить Урсулу признать чудо ее с Тристаном любви.
   - Херня, - грязно выругалась  женщина,  но  тем  не  менее  улыбнулась.
Словно пытаясь  погасить  улыбку  и  спрятать  жалкий  щербатый  рот,  она
откопала в груде наваленных рядом с постелью вещей бутылку и присосалась к
горлышку. Когда глаза Урсулы закрылись, на лицо ее вернулась красота -  та
красота полуденного солнца, которую Изабель видела в Тристане.  Хотя  тело
Урсулы стало грузным и  превратилось  в  бесформенную  расплывшуюся  глыбу
плоти, овальное лицо ее  оставалось  изящным  и  его  обрамляли  роскошные