голосе мужчины, когда тот возносил хвалу
своей жене, но приписал это всем известной меланхолии португальской  расы;
такой авторитетный исследователь, как  Жилберто  Фрейр,  утверждает,  что,
если бы ранние колонисты не привезли в Новый Свет африканцев и  тем  самым
не подняли настроение в своих поселениях, вся бразильская затея угасла  бы
от элементарной тоски. Однако в Новом  Свете  африканцы  так  страдали  от
тоски по дому, что даже придумали для  обозначения  этого  чувства  особое
слово, "банзу" - черная печаль.
   Изабель вернулась из сверкающего кафелем грота ванной комнаты,  освежив
свою женственность соответствующими жидкостями  и  духами.  Она  протянула
обоим еще влажные руки, соединяя отца и мужа.
   - Я не вижу кольца, - сказал отец, разглядывая ее  руку.  -  Разве  вы,
дети мои, пренебрегаете обрядами нашей духовной матери - церкви?
   - У меня было кольцо, - объяснила Изабель. - Очень ценное кольцо, но  я
продала его в такой  момент,  о  котором  я  вас  обоих  попрошу  меня  не
расспрашивать - иначе вы сочтете это глупостью. Это было красивое  кольцо,
подарок Тристана, с надписью "ДАР". Мы не знали, что это слово обозначает.
   - Если позволите, я могу высказать предположение, - заговорил  отец.  -
Кольцо это указывает на принадлежность к одной из самых священных и тайных
организаций янки - ассоциации почтенных дочерей солдат, которые  сражались
во времена их грязной  революции  [имеются  в  виду  "Дочери  Американской
Революции"]. Выторговать такое кольцо - настоящий подвиг.  Однако  у  меня
еще остались друзья в Вашингтоне -  Генри  Киссинджер  еще  служит  своему
президенту, - и я попробую, попробую достать его.
   Хлопотливый насмешливый тон наигранной скромности дал понять Тристану и
Изабель, что ему это удастся. Так Саломан одарил наконец влюбленных  своим
благословением.



        СНОВА САН-ПАУЛУ


   И  они  зажили  счастливо  в   Сан-Паулу,   сначала   на   квартире   в
Гигиенополисе, а затем в одном из кварталов Жардим-Америка в двух шагах от
Руа-Гренландиа, прожив там в общей сложности более десяти лет. Братья Леме
сумели выбить Тристану должность в среднем управленческом звене, но не  на
автомобильном заводе, где он заворачивал болты крепления  двигателя  перед
беззубым улыбающимся Оскаром, а на  текстильной  фабрике  в  Сан-Бернарду,
одном из так называемых "алфавитных" городков-спутников Сан-Паулу.
   Фабрика представляла собой огромный цех, где гигантские ткацкие  станки
грохотали, словно миллион барабанщиков;  стук  каждого  отдельного  станка
челнока был, конечно, намного слабее металлического грохота автомобильного
завода, но челноков было очень  много.  Поначалу  Тристан  пытался  понять
тонкости  производственного  процесса,  разобраться  в  основах  плетения,
деталях станков и формах челноков, в различиях между  прямым  плетением  и
косым, в том, как различная высота подъема нити основы на утке  дает  шелк
или дамаст, вельвет или бархат, у него голова шла кругом, когда он думал о
работе станка со множеством вращающихся конусовидных  мотков,  управляемых
механическим устройством на перфокарте,  который  ткал  полотно  с  самыми
замысловатыми узорами.
   Как он сумел понять, главным элементом во  всем  процессе  был  челнок,
переводивший нить во время плетения основы взад и вперед. Он должен был на
мгновение останавливаться, поскольку ткачество - это как раз то  мгновение
полета,  когда  челнок  перелетает  от  одной  кромки  полотна  к  другой,
производя "кидку", -  если  челнока  нет,  его  полет  имитируют  штырями,
фальшивыми челноками и даже струями воздуха или  воды,  которые  переносят
нить. Так и в основе нашей жизни  лежит  сверхъестественный  скачок  через
колеблющуюся расселину. Ткацкие станки чудесным образом стучали и гремели,
повторяя кидки челноков и набивку нити с безжалостной скоростью, и все  же
нити не рвались: материальная вселенная не сопротивляется  нечеловеческому
ускорению. Разбросанные по фабрике человеческие прислужники машин - томные
и   разнеженные,   как   лепешки   мягкой   глины,   казались   сторонними
наблюдателями, но потом вдруг бросались к станкам,  когда  кончался  яркий
конус мотка или останавливался челнок. Работники, большей частью  женщины,
повязывали платки, чтобы длинные волосы не  попали  в  безмозглую  машину,
которая в мгновение ока сдерет с тебя скальп. Одни женщины были  индейских
кровей, другие приехали в Бразилию с волной японских эмигрантов, третьи  -
с  предыдущей  итальянской  волной,  четвертые  принадлежали  к  различным
народам Ближнего Востока - последних огульно называли "туркосами", то есть
турчанками.
   Кроме этого цеха, был  на  фабрике  еще  один  огромный  зал,  где  шел
совершенно иной производственный процесс вязания ткани, который выполнялся
станками, сконструированными по совершенно иному принципу: в них  основной
деталью были хитроумно изогнутые крючки двух типов, один из  которых  имел
маленькую точку вращения - он закрывал петлю и сбрасывал ее. Крючки  самых
разных калибров, толщиной от карандаша  до  мышиного  усика,  закреплялись
рядами или кругами,  цилиндрами  или  дисками  и  управлялись  кулачковыми
механизмами, которые снова и снова имитировали движения вязальщиц:  крючки
сходились  и  расходились,  как  зубастые  челюсти  пираньи,  изготавливая
полотна или  трубы  вязаной  материи,  грубой,  как  лыжные  свитеры,  или
соблазнительно тонкой, как женское нижнее белье. Следствием попыток понять
подробности производственного процесса стали  мучившие  Тристана  страшные
кошмары, в которых его преследовали  челюсти  с  миллионами  металлических
зубов. Впрочем, продолжалось это всего несколько недель; потом  он  понял,
что главное - это уяснить свое положение  по  отношению  к  нижестоящим  и
вышестоящим чиновникам в управленческой иерархии предприятия,  а,  уяснив,
занять именно свою нишу и стать частицей производства. Как тупое животное,
которое тем не менее знает, что пища  сама  к  нему  не  пойдет,  персонал
фабрики  ковылял  со  своим  предприятием  навстречу  рынку;  одновременно
правительство взваливало на спину несчастного зверя тяжелое бремя налогов,
а инфляция сковывала ему ноги. Одни из управленцев выходили на рынок - это
были специалисты по моде, рекламе, оптовой торговле, налаживанию связей  с
представителями розничной торговли; другие были связаны с  правительством,
которое собирало налоги,  подгоняло  механизмы  регулировки  цен,  вводило
ограничения по технике безопасности и загрязнению окружающей среды и брало
взятки, третьи  управленцы  работали  с  инженерами  и  станками,  которые
необходимо  чинить,   переоценивать   и   заменять   новыми,   все   более
автоматизированными и компьютеризованными устройствами.  Тристан  же,  как
оказалось, отвечал за рабочих и их союзы.
   В нем чувствовалась какая-то социальная пустота,  а  высокий  вдумчивый
лоб, неожиданно черные  глаза,  зрачки  которых  сливались  с  ирисами,  и
осторожные манеры прекрасно подходили для его работы. Хотя он был белым  -
"клару" - почти сверхъестественно белым, словно кожа его никогда не видела
солнца или ее выбелили  синькой,  у  него  не  было  акцента  аристократов
Сан-Паулу, которых и рабочие, и их лидеры инстинктивно ненавидели. Не было
в нем и  старушечьего  медлительного  высокомерия  сынков  богачей  -  он,
казалось,  был  ничьим  сыном,  и  это  позволяло  ему  очень  серьезно  и
внимательно   выслушивать   жалобы   рабочих   и   планы   профсоюзов   по
восстановлению справедливости и уничтожению узких мест в работе, будто  он
пытался отыскать дорогу в лабиринте, где устоявшаяся система  взглядов  не
могла ему помочь. Вся легальная часть современного мира представлялась ему
в виде головоломки, которую он шаг за шагом  должен  решить.  Тристан  был
терпелив. Он никогда  не  обращался  с  людьми  снисходительно.  Поскольку
когда-то он был одним из них, ему было понятно грубое однообразие работы в
цехе, но он не пытался, следуя  фашистским  приемам,  уходящим  корнями  в
правление военных, узурпировать управление рядовыми членами профсоюза.  Он
всегда  ходил  в  серебристо-сером  костюме  и   рубашке   с   белоснежным
воротничком, как и подобает служащему компании,  однако  уважение  к  нему
среди рабочих неуклонно росло, в особенности после сидячей забастовки 1978
года на автобусном заводе, которая была  подхвачена  семьюдесятью  восемью
тысячами  металлистов,  -  волна  забастовок   и   протестов   привела   к
революционным изменениям в системе оплаты  труда,  требованиям  к  технике
безопасности, переменам в здравоохранении  и  к  расширению  прав  наемных
рабочих. Массовые собрания громогласно  заявили  о  своих  требованиях  на
футбольных  стадионах;   оставив   корпоративный   сговор   с   хозяевами,
штаб-квартиры профсоюзов по приглашению  новой,  реформистски  настроенной
церкви переехали из правительственных зданий в собор  Сан-Бернарду.  Самый
прочный бастион в  борьбе  против  коммунизма  -  обуржуазившийся  рабочий
класс, и Тристан, в которого буржуазность проникла лишь на  толщину  кожи,
служил чем-то вроде катализатора этого процесса. Его нейтральные манеры  и
речь напоминали игру актера в  телевизионной  постановке,  и  это  внушало
доверие рабочим, которые, даже не расставаясь  с  отвратительной  нищетой,
все больше погружались в атмосферу телевизионных мыльных опер, новостей  и
викторин.
   После забастовок 1980-го его текстильная фабрика  сохранила  в  целости
отношения  между  рабочими  и  администрацией;  стало  ясно,  что  прежние
классовые бои, которые гнали капитализм вперед, как паровоз с  заклинившим
котлом, должны уступить господство на земном шаре  японской  и  германской
методике построения  отношений  между  правительством,  промышленностью  и
населением страны на основе взаимной зависимости и учета общих  интересов.
Блестящая победа Танкредо Невеса над военными во время выборов 1985  года,
а затем его ошеломляющая смерть  в  ночь  перед  вступлением  в  должность
прошли в стучащем и гремящем мире Тристана  почти  без  обрывов  нитей.  С
годами Тристан стал  еще  более  терпеливо  (и,  нужно  признаться,  более
рассеянно) выслушивать обращения рабочих, а его умиротворяющий такт и ни к
чему не обязывающее молчание вызывали ассоциации с последователями  Фрейда
в психиатрии, чей пациент никогда не излечивается до  конца,  но  получает
тем не менее возможность  ковылять  по  жизни  под  бременем  непрестанных
страданий. Тристан преуспевал на службе.  Он  начал  заниматься  теннисом,
бегал по утрам, играл в ручной мяч, катался на парусной доске  -  преуспев
благодаря своей грациозной ловкости и скрытой страсти и на  этом  поприще.
Он даже соблазнил жен нескольких своих коллег по среднему  управленческому
звену, когда понял, что это тоже предусмотрено правилами игры.
   Однако в Сан-Паулу Тристан никогда не чувствовал себя  дома.  Он  знал,
как добраться до места работы, знал дорогу к нескольким ресторанчикам да к
бунгало в Убатубе, но в городе так и не ориентировался, обнаруживая  то  и
дело, что снова идет по тому же пешеходному мосту или кружит  по  одним  и
тем же улицам. Он никак не мог избавиться от впечатления, укрепившегося  в
нем во время первого, двадцатилетней давности, приезда в Сан-Паулу,  когда
ему казалось, что у этого города нет ни границ, ни  формы,  в  отличие  от
Рио, где пляжи и округлые, как караван, холмы стискивают улицы  в  изящные
ленты, а на горизонте всегда можно различить неукрощенную  природу,  голые
горные вершины или сверкающий под солнцем океан. Когда они с Изабель,  как
то требовал их нынешний статус, посещали Париж и Рим,  Нью-Йорк  и  Токио,
Буэнос-Айрес и Мехико, - то все эти города,  если  не  считать  очевидного
различия между Эйфелевой башней и Колизеем, казались Тристану продолжением
Сан-Паулу,  такими  же  расползающимися   бетонно-человечьими   лепешками,
пожирающими планету. Он с тоской думал о пустынных просторах  Мату  Гросу,
вспоминая дни, когда они с Изабель впервые пересекали это  плоскогорье,  с
его слабым древесным запахом, стаями фламинго, которые волнами  возносятся
к  ползущим  на  восток  тяжелым  облакам,  с   перевернутыми   пирамидами
бразильских сосен, манящих их с вершины  далекой  розовой  скалы  к  месту
очередного ночлега. Он думал о том, как в самые  тяжелые  времена  бледное
тело Изабель кормило его пищей любви.
   Изабель организовала свою жизнь,  сообразуясь  с  отрывочными  детскими
воспоминаниями о своей матери и стремительной тете Луне, и стала выполнять
роль молодой домохозяйки из среднего  сословия.  Принадлежать  к  среднему
классу в Бразилии - это все равно, что быть аристократом в странах с более
справедливым распределением богатств. Слуги здесь дешевле бытовой техники,
и Изабель с самого начала завела служанку, которая выполняла обязанности и
горничной, и кухарки, а позже, когда они переехали  в  дом  неподалеку  от
Руа-Гренландиа, она наняла еще и гувернантку для ухода за детьми. Их у нее
было  трое:  Бартоломеу,  отпрыск  религиозного  пардуваску  с  эфиопскими
глазами и кожей, лишь ненамного светлее, чем у Изабель, и появившиеся  три
года спустя близнецы Алуйзиу и Афродизия,  непохожие  друг  на  друга,  но
рожденные одной и той же струйкой спермы, брызнувшей  в  ее  лоно  поздней
ночью во время перерыва между всплесками ламбады в "Сом ди  Кристалл".  По
дороге в женский туалет она укрылась в чулане с едва знакомым ей мужчиной,
работавшим вместе с Тристаном на текстильной фабрике. Он  был  поставщиком
полистироловой нити и понравился ей своим загаром и крупным хищным  лицом,
хотя по крови он был практически белым. На какие-то несколько мгновений ей
даже почудилось, что он бандейрант и она снова находится в стане  на  Мату
Гросу. После того как эта неприличная проделка дала свой двойной урожай  и
ни в одном из непохожих друг на друга близнецов нельзя было обнаружить  ни
единого намека на природную  гордость  Тристана,  на  его  светлые  прямые
волосы,  -  Изабель  стала  использовать  оригинальное   противозачаточное
средство: она решила спать только со своим мужем.
   Изабель уже давно поняла, что его бесплодие и есть та цена, которую  им
приходится платить  за  силу  своей  любви.  Их  духовная  страсть  выжгла
природные последствия телесного  союза.  Мог  ли  Тристан  стать  отцом  с
другими женщинами? Не бродит ли  где-то  в  джунглях  или  в  каком-нибудь
другом месте маленький темнокожий Тристанчик с большими, как у  лягушонка,
глазами?  Эти  вопросы  интересовали  ее  лишь  умозрительно,  словно  они
относились к истории чужой жизни. А в той жизни, которую дано прожить ей и
которая сейчас, как чудилось Изабель, неслась с ужасающей  скоростью,  она
вдруг стала испытывать нечто вроде жалости к Тристану, будто  он  стал  ее
жертвой, будто это она, а не Тристан, подошла к нему на пляже  Копакабана.
Она носила тогда узкий купальник телесного цвета - очень  смелый  для  тех
времен, в нем она издалека казалась обнаженной. И, конечно же, именно  она
вступила в сговор с колдуном и сделала  Тристана  белым  человеком,  чтобы
отец принял его и обеспечил им безбедную жизнь. "Я не причиню вам  вреда",
- сказал тогда Тристан на пляже, хотя сам он прямо-таки излучал  опасность
и дерзость. Но разве сама Изабель не представляла опасность для  Тристана?
Ее переполняло чувство вины, когда она видела, с каким смирением он каждое
утро надевает свой серый костюм и  ведет  купленный  в  комиссионке  серый
"Мерседес-Бенц" по лабиринту улиц к своему заводу в Сан-Бернарду, и иногда
ни с того ни с сего спрашивала его:
   - Не скучаешь ли ты по свободе и волнению тех дней,  когда  ты  еще  не
знал меня?
   Обычно этот вопрос задавался вечером, после возвращения с вечеринки или
из оперы. Расстегнув пару пуговиц на рубашке,  Тристан  убирал  запонки  и
заколку  для  галстука  в  маленький  ящичек  бюро  и  выслушивал  ее   со
свойственной ему поразительной серьезностью.
   - Я жил как уличный пес, - отвечал он. - Через несколько лет меня  убил
бы либо полицейский, либо другой такой же уличный пес. С тобой в мою жизнь
вошли надежда и смысл. Я не могу пожаловаться  даже  на  тяжелые  годы  на
прииске, ведь я возвращался с работы к тебе. Помнишь, я сидел на  крыльце,
дробил камни и мыл  золото,  а  ты  готовила  пищу,  убирала  со  стола  и
укладывала детей спать? Я никогда не знал большего счастья, Изабель.
   - Не надо, Тристан! - кричала она, и слезы брызгали  из  ее  глаз,  как
семя. - Не делай меня лучше, чем я есть на самом деле! Я превратила тебя в
робота. Да, у тебя есть  работа,  но  если  по  совести  -  она  скучна  и
бессмысленна. Скажи честно, разве ты не ненавидишь меня?
   Он  отвечал  ей  по-прежнему  мягким  и  почти  бесстрастным   голосом;
возможно, он специально хотел наказать ее.
   - Нет, у меня очень интересная работа. Я работаю с людьми, с  мужчинами
и женщинами, хотя, разумеется, женщин во  властных  структурах  еще  очень
мало, и я должен вести их к достижению одной  цели  -  к  построению  мира
будущего. В Бразилии приходит  конец  эпохе  рабовладения,  и  я,  человек
малокомпетентный, могу  принести  пользу,  поскольку  я  был  и  рабом,  и
хозяином. Что же касается ненависти к тебе, чувство  это  перечеркнуло  бы
мою жизнь. Амазонка потечет вспять к Андам, если я буду  ненавидеть  тебя.
Ты рабыня моей любви, моя голубоглазая негринья.
   Он шел к ней  через  спальню  -  комнату  со  множеством  подушечек,  с
красивыми занавесками и фотографиями в рамочках, изображающими Тристана  и
Изабель на отдыхе и детишек в школьной форме,  -  и  останавливался  перед
женой, сидящей на обитом атласом пуфе у туалетного стола, и та видела, как
бугрится его початок под ширинкой, ощущала его тепло, через  черное  сукно
касалась его члена сначала кончиками пальцев, а затем и губами. Теперь они
редко занимались любовью - богатая супружеская пара  редко  ходит  в  банк
проверить содержимое своих сейфов, -  однако  когда  они  делали  это,  то
сокровища их всегда оказывались на месте и всегда казались  новыми,  будто
шкатулку с драгоценностями кто-то потряс, пока их не было.
   Жизнь ее была полна забот, однако описать эти заботы едва ли  возможно.
Изабель  отдавала  указания  слугам,  одаривала   любовью   детей,   когда
гувернантка приводила их перед школой или перед сном. Она составляла  меню
для Тристана и следила за тем, чтобы ленивые неряшливые  служанки  -  все,
как одна, с  северо-востока  -  не  забывали  самым  нахальным  образом  о
домашних делах, проводя все время  в  сарае  с  пареньком-садовником.  Она
покупала одежду у Фиоруччи и Гуне Клос и планировала  поездки  за  границу
для себя и Тристана. Она стала играть в теннис, хотя главным в ее занятиях
спортом были, конечно же,  ленчи  в  тени  зонтов,  когда  после  игры  ее
спутницы во влажных от пота белых рубашках  с  коротким  рукавом  эффектно
набрасывали на плечи кофточки и задорно болтали друг с другом.
   Быть богатым бездельником вроде дяди  Донашиану  уже  не  было  модным.
Мужчины, даже обеспеченные, ходили на службу, работали  и  женщины  моложе
Изабель. В этом  теперь  был  особый  шик.  Но  Изабель  уже  было  поздно
устраиваться на работу. Ее образование было пущено  по  ветру  искрометных
речей о революции; Мату Гросу стало для нее чем-то  вроде  средней  школы,
научившей  Изабель  выживанию  в  исчезнувшем  мире.  Приятное   безмолвие
окружало ее прошлое; ее новые подруги не спрашивали, где она училась и как
жила до свадьбы с Тристаном, ибо предполагали, что свое  место  в  верхнем
слое среднего класса она заработала в постели. Голубые глаза усиливали  ее
очарование, но и без  очаровательных  глаз  ее  бы  повсюду  принимали.  У
португальцев нет суеверного страха перед черной кожей,  как,  например,  у
народов Северной Европы. Они никогда не открещивались от Африки;  бразилец
открещивается только от чудовищной негритянской нищеты  и  порожденной  ею
преступности. Изабель с ее люб