,
которое выдавали в нем высокий лоб, блестящие выпуклые глаза и  отрешенное
выражение лица.
   Однако,  когда  на  мозаичном  столике  появилось  блюдо  с  подогретым
акараже, поджаристыми шариками ватапы [автор, по-видимому,  имеет  в  виду
блюдо из маниоковой муки  с  кусочками  рыбы],  креветками  и  перцем,  он
набросился на еду, как волк.  Тристан  давно  научился  подавлять  чувство
голода, но вид пищи сводил его с ума, и он ничего  не  оставил  на  блюде,
буквально вылизав его. Девушка подвинула к нему свою тарелку. Он проглотил
и эту порцию.
   - Кофе? - спросила Мария, пришедшая убрать со стола.  Она  уже  не  так
сильно  источала  ненависть,  и  Тристан  ощутил  в  ее  поведении  легкие
заговорщицкие оттенки - так неуловимо отдает  запахом  масла  денде  пища,
приготовленная на севере. Может, в странном доме девушки  и  ее  дяди  уже
было что-то такое, чего служанка не одобряла. Как и многие люди из  низов,
она была готова к различным проделкам и переменам,  ибо  для  них  мир  не
представляет собой драгоценную реликвию, которую следует хранить вечно под
стеклом.
   - Да, принеси, пожалуйста, и оставь нас одних, - ответила Изабель.
   Она сняла шляпку; светлые, длинные, мерцающие  волосы  подчеркивали  ее
наготу, и Тристану снова ударил в глаза слепящий свет,  как  и  тогда,  на
пляже, когда он вышел из моря.
   - Я тебе нравлюсь? - спросила она, отводя глаза и краснея.
   - Да, даже больше того.
   - Ты думаешь, я вертихвостка? Дрянная девчонка?
   - По-моему, ты богата, - ответил он, оглядывая комнату, -  а  богатство
делает людей странными. Богатые делают что хотят и не знают цену вещам.
   -  Но  я  не  богата,  -  возразила  Изабель,  и  в  голосе  прозвучало
недовольство и раздражение. - Мой дядя богат,  отец  тоже  -  он  живет  в
Бразилиа, - но лично у меня нет ничего. Они держат меня, как  избалованную
рабыню, чтобы после монастырской школы выдать за  какого-нибудь  паренька,
который со временем вырастет в такого же, как они, - лощеного, вежливого и
равнодушного господина.
   - А где твоя мать? Что она думает о твоем будущем?
   - Моя мать умерла.  Она  хотела  подарить  мне  младшего  брата,  а  он
запутался в пуповине по пути на свет  Божий  и  в  предсмертных  судорогах
разорвал ее матку. По крайней мере, мне так сказали. Мне было четыре года,
когда это случилось.
   - Как печально, Изабель. - Хотя Тристан и слышал на пляже,  что  именно
так Эудошия называла подругу, сам он еще не произносил ее имя вслух.  -  У
тебя нет матери, а у меня нет отца.
   - Где же твой отец?
   Тристан пожал плечами:
   - Может, умер. Пропал, во всяком случае. У матери было много мужчин,  и
она не уверена, от кого я родился. Мне девятнадцать, значит, это произошло
почти двадцать лет назад. Она много пьет и ни о чем не печалится.
   И все же однажды мать достала ему нужное  лекарство.  Она  кормила  его
грудью, выбирала вшей из кудрявой шевелюры, искала глистов в какашках.
   - Мне еще только восемнадцать, - объявила Изабель, чтобы снова привлечь
его внимание.
   Он, улыбнувшись, осмелился дотронуться до ее сверкающих волос,  похожих
на ночные огни Рио, открывающиеся со склонов гор.
   - Я рад этому. Мне бы не хотелось, чтобы  ты  была  старше  или  богаче
меня.
   Она не убрала его руку, но на улыбку не ответила.
   - Ты подарил мне кольцо. Теперь мне нужно подарить  тебе  что-нибудь  в
ответ.
   - В этом нет необходимости.
   - Подарок, который я имею в виду,  станет  подарком  и  для  меня.  Это
время. Время моей жизни.
   Она встала и, потянувшись к нему, прижалась губами к его губам,  скорее
обозначая поцелуй, как это делают в журналах и на экране  телевизора,  чем
целуя его по-настоящему. До этого момента жизнь  ее  состояла  в  изучении
историй чужих людей, теперь она создавала свою собственную. Она повела его
за собой к металлической винтовой лестнице,  окрашенной  в  матово-розовый
цвет, и начала подниматься на второй этаж. Изабель шла впереди по вьющейся
лестнице, и тело ее распадалось на множество  полосок  плоти,  разделенных
треугольниками ступенек. Ведя пальцем по перилам, словно по воде,  Изабель
прошла по балкону как раз  на  уровне  витой  люстры  и  свернула  в  свою
комнату, все еще наполненную девчоночьими плюшевыми зверюшками и увешанную
плакатами с изображениями патлатых певцов из Англии. Тристан почувствовал,
как ему стало легче дышать, словно здесь, в детской, ветер богатства бил в
лицо не так свирепо.  Изабель  изогнулась  в  привычном  небрежном  танце,
выполненном  с  полувопросительной,  полувызывающей  усмешкой  на  храброй
обезьяньей мордашке, свела лопатки - и  купальник  исчез.  Однако  она  не
стала  выглядеть  более  обнаженной,  чем  прежде.  Ему  никогда  еще   не
доводилось видеть такую прозрачную и некудрявую поросль на женском  лобке.
Ее бледно-коричневые соски набухли от соприкосновения с воздухом и от  его
взгляда.
   - Нам нужно помыться, - решительно сказала она.
   В мраморном кубе ванной комнаты множество кранов включали самые  разные
струйки душа  -  от  букета  тонких  иголочек  до  хлестких  жгутов  воды,
барабанящих с частотой  учащенного  пульса.  Он  стоял  рядом  с  ней  под
водопадом постепенно теплеющих струй и  мылил  ее  податливую  шелковистую
кожу, пока та не покрылась скользким белым жиром, потом она мылила его,  и
он чувствовал, как член его из орешка кешью превращается в банан, а  потом
и в налитой початок, который вот-вот разорвет от собственной тяжести.  Она
с серьезным видом мылила его там,  наклонив  овальную  головку  под  струи
воды, чтобы  получше  разглядеть  набухшие  вены,  багрово-черную  кожу  и
одноглазую сердцевидную головку члена. Пока она изучала  его,  поток  воды
раздвинул ее волосы, и Тристан неожиданно увидел,  что  скальп  у  девушки
розовый,  а  не  белый,  как  ему  представлялось.  Выключив   воду,   она
проговорила, все еще разглядывая его и проводя пальцем по одной из вен:
   - Так вот он какой. Он уродлив, но безобиден - как жаба.
   - Так ты еще ни разу?.. - спросил он смущенно, довольный тем, что почти
мгновенно запахнулся пушистым широким, как одеяло, полотенцем, которое она
достала из шкафчика. Вся ванная была в зеркалах, и он увидел  себя  в  них
искромсанным на куски белого и черного. Лицо его,  казалось,  принадлежало
суровому воину, которого одновременно фотографируют со всех сторон.
   - Нет, ни разу. Это пугает тебя, Тристан?
   Да,  это  его  пугало,  ибо  поскольку  она   была   девственница,   то
совокупление  с  ней  приобретало  некий  религиозный   смысл,   становясь
разновидностью вечного преступления. Но кровь, неуправляемо пульсировавшая
в початке под просторным, как халат, полотенцем, вела его следом  за  этим
видением, которое шло перед ним, накинув полотенце, словно пончо,  -  так,
что остались  обнаженными  упругие  ягодицы.  Когда  девушка  нагнулась  у
мраморного края ванны, чтобы подобрать с пола  его  черные  плавки,  белые
ягодицы ее раздвинулись, и он с некоторой  брезгливостью  заметил  полоску
коричневой кожи несмываемого пятна вокруг анального отверстия.
   Встряхнув его  плавки,  чтобы  аккуратно  сложить  их,  перед  тем  как
повесить сушиться, она вдруг  удивленно  вскрикнула.  Бритва  в  маленьком
кармашке выскользнула из грубых ножен и порезала  ей  большой  палец.  Она
показала ему колечко белой кожи и медленно набухающую рубиновую каплю. Это
дурное предзнаменование тоже напугало его: он принесет ей страдания.
   И все же, с гримасой боли  облизывая  палец  и  вытирая  ранку  уголком
полотенца, она продолжала медленно идти к узкой девичьей кровати, покрытой
светло-зеленым стеганым одеялом, цветом, напоминающим накипь  на  глиняных
кувшинах и ночных горшках, которые Тристан видел в Фавеле - полоску грязи,
идущую вдоль самого края сосудов. Над медными  прутьями  изголовья  висела
маленькая лоснящаяся картинка, на которой Мадонна  с  нимбом,  похожим  на
сдвинутую на затылок шляпку, держала на  руках  неестественно  крупного  и
серьезного  младенца  Иисуса  с   неуклюже   растопыренными   толстенькими
пальчиками. С серьезным и решительным видом Изабель сняла картину со стены
и сунула ее под кровать.  Когда  она  улеглась  поверх  одеяла,  несколько
зверюшек со стеклянными глазами упало на пол, и девушка  быстро  распихала
их по полкам, стоявшим около кровати, - на радость ребенку  выкрашенным  в
свое время во все цвета радуги. Сделала она это быстро и  ловко,  а  потом
плюхнулась прямо на середину узкой кровати, так что  лечь  ему  оставалось
только на нее. Когда он послушно взобрался на Изабель, она уперлась в  его
грудь кончиками пальцев, будто хотела задержать, остановить на  мгновение.
Ее зрачки, словно сотканные из хрупких серо-голубых нитей,  почти  сердито
смотрели в его глаза.
   - Я не думала, что он будет таким большим, - призналась она.
   - Нам не обязательно заниматься этим  прямо  сейчас.  Мы  можем  просто
обниматься, ласкать друг друга и разговаривать. Можно встретиться завтра.
   - Нет. Если мы будем ждать, это никогда не случится. Наше время пришло.
   - Мы можем встретиться снова завтра на пляже.
   - Кураж пройдет. Вмешаются другие люди.
   Неуверенно, не отрывая глаз от его лица, словно  ожидая  указаний,  она
раздвинула свои белые ноги.
   - У тебя было много девушек? - спросила она.
   Он кивнул, стыдясь того, что далеко не  все  они  были  девушками,  что
вначале были женщины вдвое старше его, пожилые пьяненькие подруги  матери,
которые потчевали его кусочками  своего  тела,  словно  кормили  забавного
поросенка.
   - Тогда что ты мне посоветуешь?
   Головка его члена, похожая на фиолетовое сердечко, вырванное  из  груди
какого-нибудь кролика, покоилась на прозрачной поросли  ее  лобка.  Обычно
женщины брали его своей рукой и сами направляли  внутрь.  Эта  же  девушка
неуклюже приподняла ягодицы и смотрит  ему  в  глаза,  прося  совета.  Она
увидела, как потемнели белки его глаз, почти сливаясь с черными  зрачками,
и он снова заговорил низким мужским голосом:
   - Я советую тебе расслабиться так, чтобы мое наслаждение и твое слились
воедино. Это будет непросто - в первый раз. Будет больно.
   В его дыхании чувствовался острый аромат акараже.
   Он провел рукой по ее промежности, нашел место, где липкие срамные губы
начали расходиться, и направил туда  свой  член.  Немного  спустя,  словно
Сомневаясь в правильности собственного совета, он спросил:
   - Тебе больно?
   Изабель окаменела под ним, пытаясь преодолеть  инстинктивное  неприятие
чужой плоти. На бледной коже внезапно проступил теплый пот.  Она  кивнула,
нервно  дернув  подбородком,  как  если  бы  никакая   другая   часть   ее
напряженного тела  не  осмеливалась  пошевельнуться.  Он  и  сам  вспотел,
встревоженный темнотой  ее  девственного  лона.  Трудно  чувствовать  себя
любовником, а не избалованным поросенком, пожирающим помои. И  все  же  он
знал: за темной преградой, стоящей перед ними, их ожидает рай.
   - Мне остановиться? Я могу выйти.
   На сей раз ее подбородок яростно дернулся из стороны в сторону.
   - Да делай же это, Бога ради, - на всякий случай сказала она.
   Он ринулся в темноту, и с каждым ударом в глазах его под сжатыми веками
все больше краснело. Откуда-то из недр его существа,  из-под  того  места,
где гнездится голод, пытался пробиться через зажатый проход  поток  света.
Тристан задыхался,  холодел,  давление  света  усиливалось,  и  пятки  его
задрожали, когда он почувствовал, что свет вот-вот плеснет через край,  и,
наконец, свет изменился высокой, ошеломляющей дугой. Его судороги напугали
девушку, и она забыла о своем теле. Нежно,  с  удивлением  ее  белые  руки
пробежали  по  изогнувшейся  черной  спине,   пытаясь   оплести   паутиной
шелковистых прикосновений ту огромную брешь, которую наслаждение  Тристана
пробило в ее  упругих  глубинах.  Его  дыхание  успокоилось,  голос  вновь
зазвучал разумно и сосредоточенно.
   - Тебе было больно?
   - Да. О Боже. Все было именно так, как говорили монахини в школе. Как и
должно быть во искупление грехопадения Евы.
   Однако стоило  ей  почувствовать  его  благородное  желание  освободить
девушку от своей плоти, как ее ноги и руки крепче обняли его.
   - Милая Изабель, - вздохнул он, смущенный тем, что не  может  подобрать
лучших слов и все еще стесняется называть ее по  имени.  Один  героический
подвиг еще не давал ему права держать себя на  равных  с  этой  красавицей
аристократкой. Когда же Изабель наконец позволила ему вынуть свой член, он
был покрыт ее кровью, и она, похоже, сердилась на Тристана за то, что  они
испачкали светло-зеленое атласное одеяло.
   - Мария увидит и расскажет дяде! - воскликнула она.
   - Она шпионит за тобой?
   - Они с дядей... Они друзья.
   Вскочив с кровати, Изабель принесла из ванны влажную тряпку и принялась
оттирать пятно. Из-за того, что Тристан хотел прервать половой акт,  пятно
оказалось  причудливой  формы,  напоминая  очертаниями  кубок  с   широким
основанием, длинной ножкой и круглой объемистой чашей.
   - Надо было подстелить полотенце, - сказал он,  раздраженный  тем,  что
она, судя по всему, винила его в своем кровотечении и теперь, после такого
возвышенного мгновения, сразу же перешла к обыденности домашних забот.
   Изабель услышала обиду в его голосе и попыталась умиротворить  гордость
Тристана; отвернувшись  от  кровати,  она  послушно  вытерла  покрасневшей
тряпицей его уже уменьшившийся  член.  Девственная  кровь  растворилась  в
складках кожи цвета черного дерева. Пафос дефлорации начал проходить, боль
у нее между ног усилилась, и она нетерпеливо  сунула  ему  в  руки  мокрую
тряпку.
   - Давай, Тристан, ты тоже в этом участвовал.
   Хотя Тристана и  переполняла  брезгливая  гордость,  свойственная  даже
самым бедным бразильским  мужчинам,  он  взял  тряпку,  понимая  состояние
Изабель. У той голова шла кругом от собственной смелости, от того, что она
сделала нечто непоправимое. Непредсказуемое настроение женщин -  та  цена,
которую мужчинам приходится платить за неземную красоту  этих  созданий  и
причиняемую им боль.
   Когда Тристан вернулся из ванны, одетый во влажные плавки, Изабель  все
еще оставалась обнаженной, если не считать перстень  с  надписью  "ДАР"  и
новую соломенную шляпку, такую  же,  как  и  прежняя,  только  клубничного
цвета. На разноцветных полках, опоясывавших две стены ее  комнаты,  лежало
множество веселых шляпок и целая сокровищница игрушек,  подаренных  дядей,
которому хотелось навеки оставить ее маленькой девочкой.
   Она вскинула голову и приняла  позу  стриптизерки,  встав  на  цыпочки,
выставив белые  ягодицы  и  согнув  одну  ногу.  Пальцы  ног  побелели  от
напряжения,  а  на  внутренней  поверхности  бедра  обнаружилась  засохшая
струйка крови. Как чудесно, думала она, стоять обнаженной перед мужчиной и
не стыдиться этого.
   - Я все еще нравлюсь тебе? - спросила она с  трагической  серьезностью,
подняв на него глаза из-под полей дерзкой шляпки.
   - У меня нет выбора, - сказал он. - Теперь ты моя.



        ДЯДЯ ДОНАШИАНУ


   - Нет, я так не думаю, дорогая, - сказал дядя Донашиану, величественно,
подобно кинжалу в  ножнах,  покоясь  в  переливающемся  алюминиевом  сером
костюме. - Не думаю, что это  находится  в  границах  приличий,  даже  тех
немногочисленных, которые еще остались  в  наш  чересчур  прогрессивный  и
легкомысленный век.
   Прошел месяц. Марта рассказала своему хозяину о гостившем в доме  юноше
и о том, что Изабель постоянно пропадает  на  пляже  -  отсутствовала  она
долго, а загар у нее не появлялся, поэтому ходила она, скорее всего, не на
пляж, а в кино, или проводила время с парнем в отелях с почасовой  платой.
Разумеется, гуляет она не с Эудошией. Родители увезли Эудошию  и  трех  ее
братьев в Петрополис, чтобы спрятаться от летнего зноя в горах, где в свое
время возвели дворец для двора Дона Педру Второго, ставшего теперь музеем,
и где до сих пор разъезжали по узким улицам вдоль  каналов  в  запряженных
лошадьми  экипажах,  затем  они   отправятся   на   несколько   недель   в
Нова-Фрибургу, где  колония  швейцарских  иммигрантов  когда-то  построила
родные их сердцу швейцарские шале. Там они будут ходить по горам, играть в
теннис,  кататься  на  лодках  и  лошадях,  любоваться   вечно   цветущими
растениями: когда Изабель была помоложе, она часто наслаждалась всем  этим
в обществе дяди и его жены, стройной и элегантной тети Луны. Это было  еще
до того, как они, к несчастью,  разошлись  -  развестись  по  закону  было
невозможно. Тетя Луна происходила из самой тонкой прослойки высшего  света
Сальвадора и теперь жила в Париже, откуда присылала  Изабель  к  Рождеству
шаль от Эрме или пояс от Шанель. Если кто-то и ассоциировался у Изабель  с
матерью, так это она. В Петрополисе к дяде с тетей изредка присоединялся и
отец Изабель, урывая недельку от своих чиновничьих забот в  Бразилиа.  Как
восхитительно было сидеть рядом с  ним  в  ресторане  великолепного  отеля
одетой строго и аккуратно, как  настоящая  женщина,  когда  накрахмаленное
декольте чуть трет кожу, а вдалеке, по ту сторону голубого озера, меж двух
зеленых гор сверкает водопад, и водные лыжники оставляют на  водной  глади
светло-голубые вьющиеся следы!  Но  все  эти  наслаждения  принадлежат  ее
детству, маленькому, как улыбки на фотографиях.
   - И какие же границы приличий существуют в  Бразилии?  -  спросила  она
дядю. - Я считала, что в нашей стране  каждый  человек  творит  себя  сам,
независимо от цвета его кожи.
   - Я говорю не о цвете кожи. В этом  смысле  я  дальтоник,  как  и  наша
конституция, соответствующая национальному  темпераменту,  унаследованному
нами от великодушных владельцев  плантаций  сахарного  тростника.  У  нас,
слава Богу, не Южная Африка и не Соединенные Штаты. Но  человек  не  может
создать себя из ничего, для этого нужен материал.
   - Который принадлежит очень немногим,  то  есть  тем,  у  кого  он  был
всегда, - заметила  Изабель,  нетерпеливо  затягиваясь  одной  из  дядиных
британских сигарет.
   Дядя Донашиану продул мундштук из черного дерева  и  слоновой  кости  -
дядя пытался бросить курить и держал мундштук  в  зубах,  чтобы  облегчить
процесс отвыкания, - и сунул его  в  уголок  рта;  это  придало  его  лицу
мрачное и мудрое выражение. Губы у него были тонкие, но красные, как будто
только что вымытые.
   - Руки толпы разрушат все, - пояснил он упрямой племяннице. - Даже  Рио
моей молодости уже превратился в сплошные  трущобы.  А  ведь  он  был  так
прекрасен,  так  изумителен:  трамвай  ходил  вдоль  Ботанического   сада,
фуникулер шел до Санта-Терезы, в казино приезжал петь Бинг  Кросби.  Город
был изящен и  очарователен,  как  уникальная  ваза  венецианского  стекла.
Теперь от него осталась лишь блестящая скорлупка - внутри  он  прогнил.  В
нем нечем дышать, в нем нет тишины. Постоянно грохочет транспорт и музыка,
музыка этой  безмозглой  самбы,  повсюду  вонь  человеческих  испражнений.
Повсюду грязные тела.
   - А мы с тобой разве не воняем? Не испражняемся? -  Дым  вырывался  изо
рта Изабель с каждым слогом клубами гнева.
   Дядя Донашиану взглянул  на  нее  оценивающе,  пытаясь  вернуть  своему
насмешливому лицу выражение, исполненное любви к племяннице. Он вынул  изо
рта пустой мундштук.  Его  лоб,  загоревший  до  ровного  орехового  цвета
благодаря тщательно подобранному режиму солнечных ванн, наморщился,  будто
механически, и дядя по-новому, взволнованно и искренне, наклонился к ней.
   - Ты использовала этого парня. Я бы тебе такого никогда не посоветовал,
но, знаешь, ты права, в жизни не всегда нужно следовать  советам  старших.
Иногда необходимо бросать вызов, делать все наперекор. Ничто не прорастает
без боли, не прорвав кожуры. Первобытные люди мудро помещали боль в  самую
основу обряда посвящения. Что ж, дорогая моя, ты прошла через этот  обряд.
Ты отправилась на пляж и выбрала орудие истязания.  Воспользовавшись  этим
ж