х людей,  которых я видел в жизни,
маршал Маннергейм произвел на меня едва ли не  наилучшее  впечатление.
Это был настоящий человек,  гигант, державший на плечах всю Финляндию.
Вся страна безоговорочно и полностью шла за  ним.  Он  был  в  прошлом
кавалерийский  генерал.  Я  ожидал  встретить  военного,  не  столь уж
сильного в политике.  Я встретил крупнейшего человека  -  честнейшего,
чистейшего  и  способного  взять  на  себя  решение любых политических
проблем.
     Я изложил ему свой план и его резоны. Маннергейм сказал, что есть
смысл попробовать:  он предоставит  мне  возможность  разговаривать  с
пленными  одного  лагеря  (500  человек);  "Если  они пойдут за вами -
организуйте вашу армию. Но я старый военный и сильно сомневаюсь, чтобы
эти  люди,  вырвавшиеся  из  ада и спасшиеся почти чудом,  захотели бы
снова по собственной воле в этот ад вернуться".
     Дело в том,  что было два фронта: главный, узенький Карельский, в
сорок километров шириной,  на котором коммунисты гнали одну дивизию за
другой;  дивизии  шли  по горам трупов и уничтожались до конца - здесь
пленных не было.  И другой фронт от Ладожского озера до  Белого  моря,
где  все  было  занесено снегом в метр-полтора глубины.  Здесь красные
наступали по дорогам,  и всегда происходило одно и  то  же:  советская
дивизия прорывалась вглубь, финны окружали, отрезали ее и уничтожали в
жестоких боях; пленных оставалось очень мало, и это они были в лагерях
для пленных. Действительно, это были спасшиеся почти чудом.
     Наш разговор с Маннергеймом быстро повернулся на  другие  темы  -
вопросы войны,  социальные,  политические. И он продолжался весь день.
Как я говорил,  вся Финляндия смотрела на Маннергейма и ждала спасения
только  от  него.  Его позиция при этом была довольно неудобна,  чтобы
находить решение важнейших социальных,  экономических  и  политических
вопросов,  спрашивая советов у людей,  которые всего ждали от него.  Я
был человек со стороны,  и моя работа в советском правительстве  дала.
мне   государственный  опыт;  кроме  того,  я  этими  вопросами  много
занимался;  поэтому разговор  со  мной  по  проблемам,  которые  перед
Маннергеймом  стояли,  был  для него интересен.  В этот день советская
авиация три раза  бомбила  Сен-Микеле.  Начальник  Генерального  штаба
приходил   упрашивать   Маннергейма,  чтоб  он  спустился  в  убежище.
Маннергейм спрашивал меня:  "Предпочитаете спуститься?" Я  предпочитал
не   спускаться   -   бомбардировка   мне  не  мешала.  Мы  продолжали
разговаривать.  Начальник  штаба  смотрел  на  меня  чуть  ли   не   с
ненавистью.  Я  его  понимал:  бомба,  случайно  упавшая  на  наш дом,
окончила бы сопротивление Финляндии -  она  вся  держалась  на  старом
несгибающемся  маршале.  Но  в  этот  момент  я был уже военным:  было
предрешено,  что я буду командовать своей армией,  и Маннергейм должен
был чувствовать, что я ни страха, ни волнения от бомб не испытываю.
     В лагере для советских военнопленных произошло то, чего я ожидал.
Все они были врагами коммунизма. Я говорил с ними языком, им понятным.
Результат - из 500 человек  450  пошли  добровольцами  драться  против
большевизма.  Из остальных пятидесяти человек сорок говорили:  "Я всей
душой с тобой, но я боюсь, просто боюсь". Я отвечал: "Если боишься, ты
нам не нужен, оставайся в лагере для пленных".
     Но все это были  солдаты,  а  мне  нужны  были  еще  офицеры.  На
советских  пленных офицеров я не хотел тратить времени:  при первом же
контакте  с  ними   я   увидел,   что   бывшие   среди   них   два-три
получекиста-полусталинца  уже  успели  организовать  ячейку  и держали
офицеров в терроре - о малейших их  жестах  все  будет  известно  кому
следует в России,  и их семьи будут отвечать головой за каждый их шаг.
Я решил взять офицеров из белых эмигрантов. Общевоинский Союз приказом
поставил  в  мое  распоряжение свой Финляндский отдел.  Я взял из него
кадровых офицеров,  но нужно  было  потратить  немало  времени,  чтобы
подготовить  их  и  свести  политически  с солдатами.  Они говорили на
разных языках, и мне нужно было немало поработать над офицерами, чтобы
они  нашли  нужный  тон  и нужные отношения со своими солдатами.  Но в
конце концов все это прошло удачно.
     Было еще много разных проблем.  Например,  армии живут на основах
уставов и известного  автоматизма  реакций.  Наша  армия  должна  была
строиться  не  на  советских уставах,  а на новых,  которые нужно было
создавать заново.  Например, такая простая вещь: как обращаться друг к
другу.  "Товарищ" - это советчина; "господин" - политически невозможно
и  нежелательно.  Значит,  "гражданин",  к  чему  солдаты   достаточно
привыкли;  а к офицерам "гражданин командир" - это вышло.  Я назывался
"гражданин командующий".
     Была еще  одна  психологическая  проблема.  Мои офицеры - капитан
Киселев,  штабс-капитан Луговой и другие были  кадровые  офицеры.  Они
были  полны  уважения к моей политической силе,  но в их головах плохо
укладывалось,  как гражданский человек будет ими  командовать  в  бою.
Ведь  в  бою все держится на твердости души командира.  Следовательно,
все будет держаться на моей.  А есть ли она? Им это было неясно. Я это
видел  по косвенному признаку;  во время наших занятий капитан Киселев
говорил мне:  "господин Бажанов", а не "гражданин командующий". Случай
позволил решить и эту проблему.
     Мы вели наши занятия в  Гельсингфорсе  на  пятом  этаже  большого
здания.  Советская  авиация несколько раз в день бомбардировала город.
Причем,  так как это была зима,  облака стояли очень низко.  Советские
аэропланы  подымались  высоко  в  воздух  в  Эстонии,  приближались  к
Гельсингфорсу до дистанции километров в тридцать, останавливали моторы
и спускались до города бесшумно планирующим спуском. Вдруг выходили из
низких облаков, и одновременно начинался шум моторов и грохот падающих
бомб.  У  нас  не  было времени спускаться в убежище,  и мы продолжали
заниматься.
     Аэропланы летят  над  нашим домом.  Мы слышим "з-з-з..." падающей
бомбы и взрыв.  Второй "з-з-з...",  и взрыв сейчас же перед нами. Куда
упадет следующая?  На нас или перелетит через нас? Я пользуюсь случаем
и продолжаю спокойно свою тему.  Но мои офицеры все обратились в слух.
Вот  следующий  "з-з-з...",  и  взрыв  уже  за  нами.  Все  облегченно
вздыхают.  Я смотрю на них довольно холодно и спрашиваю, хорошо ли они
поняли, то, что я только что говорил. И капитан Киселев отвечает: "Так
точно, гражданин командующий". Теперь уже у них не будет сомнений, что
в бою они будут держаться на моей твердости души.
     Все, что можно было сделать в  две  недели,  занимает  почти  два
месяца. Перевезти всех в другой лагерь ближе к фронту, организоваться,
все идет черепашьим шагом.  Советская авиация безнаказанно каждый день
бомбардирует   все  железнодорожные  узлы.  К  вечеру  каждый  узел  -
кошмарная картина торчащих во все стороны рельс и  шпал  вперемешку  с
глубокими  ямами.  Каждую  ночь  все  это восстанавливается,  и поезда
кое-как ходят в  оставшиеся  часы  ночи;  но  не  днем,  когда  бы  их
разбомбила авиация. Только в первые дни марта мы кончаем организацию и
готовимся к выступлению на фронт.  Первый  отряд,  капитана  Киселева,
выходит;  через  два  дня  за  ним  следует  второй.  Затем третий.  Я
ликвидирую лагерь,  чтобы выйти  с  оставшимися  отрядами.  Я  успеваю
получить  известие,  что  первый отряд уже в бою и что на нашу сторону
перешло человек триста красноармейцев.  Я  не  успеваю  проверить  это
сведение,  как  утром 14 марта мне звонят из Гельсингфорса от генерала
Вальдена (он уполномоченный маршала  Маннергейма  при  правительстве):
война  кончена,  я  должен остановить всю акцию и немедленно выехать в
Гельсингфорс.
     Я прибываю к Вальдену на другой день утром.  Вальден говорит мне,
что война проиграна,  подписано перемирие. "Я вас вызвал срочно, чтобы
вы сейчас же срочно оставили пределы Финляндии. Советы, конечно, знают
о вашей акции, и вероятно, поставят условие о вашей выдаче. Выдать вас
мы не можем; дать вам возможность оставить Финляндию потом - Советы об
этом узнают,  обвинят нас во лжи;  не забудьте, что мы у них в руках и
должны избегать всего,  что может ухудшить условия мира, которые и так
будут тяжелыми; если вы уедете сейчас, на требование о вашей выдаче мы
ответим,  что вас в Финляндии уже нет, и им легко будет проверить дату
вашего отъезда".
     "Но мои  офицеры  и солдаты?  Как я их могу оставить?" - "О ваших
офицерах не беспокойтесь:  они все финские  подданные,  им  ничего  не
грозит.  А солдатам, которые вопреки вашему совету захотят вернуться в
СССР,  мы,  конечно,  помешать в этом не можем,  это их право;  но те,
которые  захотят  остаться  в  Финляндии,  будут  рассматриваться  как
добровольцы в финской  армии,  и  им  будут  даны  все  права  финских
граждан.  Ваше  пребывание здесь им ничего не даст - мы ими займемся".
Все это совершенно резонно и правильно.  Я сажусь в автомобиль,  еду в
Турку и в тот же день прибываю в Швецию. И без приключений возвращаюсь
во Францию.  О моей финской акции я делаю доклады:  1)  представителям
эмигрантских организаций; 2) на собрании русских офицеров генерального
штаба;  собрание происходит  на  квартире  у  начальника  1-го  Отдела
Общевоинского  Союза  генерала  Витковского;  на  нем  присутствуют  и
адмирал Кедров,  и бывший русский посол  Маклаков  со  своей  слуховой
трубкой,   и   один  из  великих  князей,  если  не  ошибаюсь,  Андрей
Владимирович.  Вскоре после этого развертывается французская кампания,
и в июне немцы входят в Париж.
     Почти год я спокойно живу в Париже.  В середине июня 1941 года ко
мне неожиданно является какой-то немец в военном мундире (впрочем, они
все в военных мундирах,  и я мало что понимаю в их значках и нашивках;
этот,  кажется,  приблизительно в чине майора). Он мне сообщает, что я
должен немедленно прибыть в какое-то учреждение на авеню Иена.  Зачем?
Этого  он  не знает.  Но его автомобиль к моим услугам - он может меня
отвезти.  Я  отвечаю,  что  предпочитаю  привести  себя  в  порядок  и
переодеться  и  через час прибуду сам.  Я пользуюсь этим часом,  чтобы
выяснить по телефону у русских знакомых,  что  это  за  учреждение  на
авеню  Иена.  Оказывается,  что парижский штаб Розенберга.  Что ему от
меня нужно?
     Приезжаю. Меня   принимает  какое-то  начальство  в  генеральской
форме,  которое  сообщает  мне,  что  я  спешно  вызываюсь  германским
правительством  в  Берлин.  Бумаги  будут готовы через несколько минут
прямой поезд в Берлин отходит вечером,  и для  меня  задержано  в  нем
спальное место. Для чего меня вызывают? Это ему неизвестно.
     До вечера мне надо решить,  еду я в Берлин или  нет.  Нет  -  это
значит,  надо  куда-то  уезжать  через  испанскую  границу.  С  другой
стороны,  приглашают  меня  чрезвычайно  вежливо,  почему  не  поехать
посмотреть,  в  чем  дело.  Я  решаю ехать.  В Берлине меня на вокзале
встречают и привозят в  какое-то  здание,  которое  оказывается  домом
Центрального Комитета Национал-социалистической партии. Меня принимает
Управляющий  делами  Дерингер,  который   быстро   регулирует   всякие
житейские вопросы (отель,  продовольственные и прочие карточки, стол и
т.  д.).  Затем он мне сообщает,  что в 4 часа за мной заедут  -  меня
будет  ждать  доктор Лейббрандт.  Кто такой доктор Лейббрандт?  Первый
заместитель Розенберга.
     В 4   часа  доктор  Лейббрандт  меня  принимает.  Он  оказывается
"русским немцем" -  окончил  в  свое  время  Киевский  политехникум  и
говорит по-русски,  как я. Он начинает с того, что наша встреча должна
оставаться в совершенном секрете и по  содержанию  разговора,  который
нам  предстоит,  и  потому,  что я известен как антикоммунист,  и если
Советы узнают о моем приезде в  Берлин,  сейчас  же  последуют  всякие
вербальные   ноты   протеста  и  прочие  неприятности,  которых  лучше
избежать.  Пока он говорит,  из смежного кабинета  выходит  человек  в
мундире и сапогах,  как две капли воды похожий на Розенберга,  большой
портрет которого висит тут же на стене. Это - Розенберг, но Лейббрандт
мне  его не представляет.  Розенберг облокачивается на стол и начинает
вести со мной разговор. Он тоже хорошо говорит по-русски - он учился в
Юрьевском (Дерптском) университете в России.  Но он говорит медленнее,
иногда ему приходится искать нужные слова.
     Я ожидаю  обычных  вопросов  о Сталине,  о советской верхушке - я
ведь считаюсь специалистом  по  этим  вопросам.  Действительно,  такие
вопросы задаются,  но в контексте очень специальном: если завтра вдруг
начнется война, что произойдет, по моему мнению, в партийной верхушке?
Еще  несколько  таких вопросов,  и я ясно понимаю,  что война - вопрос
дней.  Но разговор быстро переходит на меня.  Что я думаю по  таким-то
вопросам и насчет таких-то проблем и т.  д.  Тут я ничего не понимаю -
почему я являюсь объектом такого любопытства Розенберга и Лейббрандта?
Мои  откровенные ответы,  что я отнюдь не согласен с их идеологией,  в
частности,  считаю,  что их ультранационализм очень  плохое  оружие  в
борьбе  с коммунизмом,  так как производит как раз то,  что коммунизму
нужно:  восстанавливает одну страну против другой и приводит  к  войне
между ними, в то время как борьба против коммунизма требует единения и
согласия всего цивилизованного мира,  это мое  отрицание  их  доктрины
вовсе  не  производит  на  них  плохого впечатления,  и они продолжают
задавать мне разные вопросы обо мне.  Когда  они  наконец  кончили,  я
говорю:  "Из всего, что здесь говорилось, совершенно ясно, что в самом
непродолжительном  будущем  вы  начинаете   войну   против   Советов".
Розенберг  спешит  сказать:  "Я  этого  не говорил".  Я говорю,  что я
человек политически достаточно опытный и не нуждаюсь в том,  чтобы мне
рассказывали и вкладывали в рот. Позвольте и мне поставить вам вопрос:
"Каков ваш политический план войны?"  Розенберг  говорит,  что  он  не
совсем понимает мой вопрос.  Я уточняю: "Собираетесь ли вы вести войну
против  коммунизма  или  против  русского  народа?"  Розенберг  просит
указать,  где разница.  Я говорю: разница та, что если вы будете вести
войну против коммунизма,  то  есть,  чтобы  освободить  от  коммунизма
русский  народ,  то  он будет на вашей стороне,  и вы войну выиграете;
если же вы будете вести войну против России,  а не против  коммунизма,
русский народ будет против вас, и вы войну проиграете.
     Розенберг морщится и говорит,  что самое неблагодарное ремесло  -
политической  Кассандры.  Но  я  возражаю,  что  в данном случае можно
предсказать события.  Скажем иначе:  русский  патриотизм  валяется  на
дороге,  и  большевики  четверть  века  попирают  его ногами.  Кто его
подымет,  тот и выиграет войну.  Вы подымете -  вы  выиграете;  Сталин
подымет  - он выиграет.  В конце концов Розенберг заявляет,  что у них
есть фюрер,  который определяет политический план войны,  и  что  ему,
Розенбергу,  пока  этот  план  неизвестен.  Я  принимаю это за простую
отговорку. Между тем, как это ни парадоксально, потом оказывается, что
это правда (я выясню это только через два месяца в последнем разговоре
с Лейббрандтом,  который объяснит мне, почему меня вызвали и почему со
мной разговаривают).
     Дело в том,  что в этот момент,  в середине июня,  и Розенберг, и
Лейббрандт  вполне  допускают,  что  после  начала войны,  может быть,
придется создать  антибольшевистское  русское  правительство.  Никаких
русских  для  этого  они  не  видели.  То ли в результате моей финской
акции, то ли по отзыву Маннергейма, они приходят к моей кандидатуре, и
меня  спешно  вызывают,  чтобы  на меня посмотреть и меня взвесить (по
словам Лейббрандта,  они меня как будто принимали). Но через несколько
дней  начинается  война,  и  Розенберг  получает  давнее  предрешенное
назначение  -  министр  оккупированных  на   Востоке   территорий;   и
Лейббрандт  - его первый заместитель.  В первый же раз,  как Розенберг
приходит к Гитлеру за директивами,  он говорит:  "Мой фюрер,  есть два
способа  управлять  областями,  занимаемыми  на Востоке,  первый - при
помощи немецкой администрации,  гауляйтеров;  второй - создать русское
антибольшевистское правительство, которое бы было и центром притяжения
антибольшевистских сил в России".  Гитлер его перебивает:  "Ни о каком
русском  правительстве  не  может  быть и речи;  Россия будет немецкой
колонией и будет управляться немцами". После этого Розенберг больше ко
мне не испытывает ни малейшего интереса и больше меня не принимает.
     После разговора с Розенбергом и  Лейббрандтом  я  живу  несколько
дней  в особом положении - я знаю секрет капитальной важности и живу в
полном секрете.  Утром 22 июня,  выйдя на улицу и видя серьезные  лица
людей,  читающих газеты,  я понимаю,  в чем дело.  В газете - манифест
Гитлера о войне.  В манифесте  ни  слова  о  русском  государстве,  об
освобождении   русского   народа;   наоборот,   все   о  пространстве,
необходимом для немецкого народа на Востоке и т.  д.  Все ясно.  Фюрер
начинает войну,  чтобы превратить Россию в свою колонию. План этот для
меня совершенно идиотский;  для меня Германия войну  проиграла  -  это
только  вопрос  времени;  а коммунизм войну выигрывает.  Что тут можно
сделать?
     Я говорю  Дерингеру,  что  хочу  видеть Розенберга.  Дерингер мне
вежливо отвечает,  что он о моем желании доктору Розенбергу  передаст.
Через  несколько дней он мне отвечает,  что доктор Розенберг в связи с
организацией нового министерства занят и принять меня не может. Я сижу
в  Берлине  и  ничего  не делаю.  Хотел бы уехать обратно в Париж,  но
Дерингер мне говорит,  что этот вопрос может решить  только  Розенберг
или Лейббрандт. Я жду.
     Через месяц меня неожиданно принимает Лейббрандт.  Он  уже  ведет
все министерство, в приемной куча гауляйтеров в генеральских мундирах.
Он меня спрашивает,  упорствую ли я в своих прогнозах в свете событий,
-   немецкая   армия  победоносно  идет  вперед,  пленные  исчисляются
миллионами.  Я отвечаю,  что совершенно уверен в  поражении  Германии;
политический  план  войны бессмысленный;  сейчас уже все ясно - Россию
хотят превратить в колонию,  пресса трактует русских как  унтерменшей,
пленных  морят  голодом.  Разговор  кончается ничем,  и на мое желание
вернуться в  Париж  Лейббрандт  отвечает  уклончиво  -  подождите  еще
немного. Чего?
     Еще месяц  я  провожу  в  каком-то  почетном  плену.  Вдруг  меня
вызывает Лейббрандт.  Он опять меня спрашивает:  немецкая армия быстро
идет вперед от победы  к  победе,  пленных  уже  несколько  миллионов,
население встречает немцев колокольным звоном, настаиваю ли я на своих
прогнозах.  Я отвечаю,  что больше чем когда бы то ни было.  Население
встречает колокольным звоном, солдаты сдаются; через два-три месяца по
всей России станет  известно,  что  пленных  вы  морите  голодом,  что
население рассматриваете как скот.  Тогда перестанут сдаваться, станут
драться,  а население - стрелять вам в спину.  И  тогда  война  пойдет
иначе.  Лейббрандт сообщает мне,  что он меня вызвал, чтобы предложить
мне руководить политической работой среди пленных -  я  эту  работу  с
таким  успехом  проводил в Финляндии.  Я наотрез отказываюсь.  О какой
политической работе может идти речь?  Что может сказать  пленным  тот,
кто  придет  к  ним?  Что  немцы  хотят  превратить Россию в колонию и
русских в рабов и что этому надо помогать?  Да пленные  пошлют  такого
агитатора  к ...,  и будут правы.  Лейббрандт наконец теряет терпение:
"Вы в конце концов бесштатный эмигрант,  а  разговариваете  как  посол
великой державы". - "Я и есть представитель великой державы - русского
народа; так как я - единственный русский, с которым ваше правительство
разговаривает,  моя  обязанность  вам  все  это  сказать".  Лейббрандт
говорит:  "Мы можем вас расстрелять,  или  послать  на  дороги  колоть
камни,  ил